Быть проигравшим важно
Первая часть разговора с Сарой Кульманн: лягушка-лузер, Танос-триггер и бег над пропастью.
Сергей Гуськов: Помнишь, ты прокомментировала отзыв на свою выставку, что автор играет за команду гуманистов, а ты в команде Таноса? Вот мне интересно поговорить с тобой об этой оппозиции – Танос и гуманизм.
Сара Кульманн: Я скорее использовала это как термин, как указание вектора. Знаешь, меня в какой-то момент заинтересовали стратегии поражения, причем в разных формах – вымирание целого биологического вида, деструктивные желания, имплицитное поражение… В детстве меня поразил один образ из героического эпоса о Давиде Сасунском. Это древнеармянский миф о национальном герое-христианине, который дерется с воином-мусульманином Мсра-Меликом. Они сражаются на скаку, нанося по очереди удары мечами. Противник боится Давида. Когда подходит его очередь, Мсра-Мелик заматывается кучей ковров, подушек, мешков; получает удар и обнаруживает, что еще жив. Он смеется на Давидом, а тот ему отвечает: «А ты потряси немного телом, пошевелись». Он делает движение и тело распадается на куски. Помню, меня поразила эта сцена. Технически мертвый, он мог еще функционировать, хотя был внутренне поражен и даже не догадывался о своей уже случившейся смерти. Это так круто, просто невероятно. Этот прием отложенной гибели часто используется в анимации. В анимационной физике, происходящей из известных 12 правил Диснея, есть такая задержка, упреждение провала, когда кролик понимает, что он уже несколько секунд бежит по воздуху перед тем, как упасть в каньон. Есть еще интересный персонаж из космогонических мифов североамериканских индейцев – койот. Он конечно не ничтожество, а трикстер, но все равно жалкое существо. Кометы сбрасывают его на землю, его тело расплющивают в лепешку, ему отрезают лапы, как и у его двойника Хитрого Койота в сериальной анимации «Безумные мелодии». Койот настолько пораженец, что у него не было ни одной победы.
СГ: А Танос – трикстер или жалкий?
СК: Кинематографический Танос в первой части «Мстителей» – противоречивая, интересная и сложная личность, в отличие от второго фильма, где его полностью слили. В комиксах у этого персонажа совершенно другая арка и мотивация – Танос влюблен в Смерть. Смерть это антропоморфная молчаливая героиня, то есть буквально женщина, которая никогда не разговаривает. Она общается через разных прокси, передающих ее послания, которые Танос расшифровывает, подчиняясь своему безумию. Это буквальная тяга к cмерти и желание ей понравится, абсолютно обоснованная позиция, толкающая на поступки, выглядящие жалко в модели рассудочных решений.
СГ: Своего рода мания. Но вот есть еще фигура Люцифера у романтиков, который по-своему бунтует против несправедливой системы.
СК: Хочет хорошего через плохое? Да, похожий драйвер. Он этакий нонконформист, за то и любим. Танос, так же как и Люцифер, как бы революционер в том плане, что идет против конвенциональных взглядов. Но Люцифер, скорее, идеолог режимного переворота, в отличие от Таноса, который расшифровывает насилие как концептуальный, творческий жест.
СГ: А разве сейчас конвенциональные взгляды – это гуманизм?
СК: Гуманизм в виде лицемерно повторяющейся мантры «самая важная ценность – это человеческая жизнь и свобода» это своего рода неолиберальный мейнстрим. Для меня это скорее такая интеллектуальная игра. Есть притча про двух лягушек, которые тонут в кувшине молока. Меня всегда смущало, что примером для подражания выступает та лягушка, которая борется, взбивает молоко в масло, выбирается и выживает, а не вторая лягушка-лузер, которая выбирает проигрыш и смерть. Почему это плохо, почему это недостойно – хотеть вымереть? И я задумалась, чем определяется это достойное/недостойное, героическое/негероическое. Получается, что гуманизм дегуманистичен – он исключает лузеров, исключает тех, кто не хочет бороться. Когда говорят «достоин чего-то» – это же так старомодно. Как будто была гонка: ты добился, а остальные не добились, не добежали и потому недостойны? Это странно слышать в эпоху постоянно расширяющейся инклюзии: все, кто был исключен веками – от женщин до инвалидов, – получают доступ к машине принятия решений. А это как раз проигравшие. Быть проигравшим важно. Именно с этой точки зрения меня начало интересовать поражение. Танос раздражает своим существованием и поведением устойчивое мировоззрение протагонистов его вселенной. Можно так расшифровывать его роль: он не антагонист системы, а специальный триггер внутри нее, чтобы ее постоянно критиковать, потому что она слишком упрощенно делит мир на добро и зло, достойное и недостойное.
СГ: Но ты ведь не отрицаешь важность конкуренции, а она предполагает проигравших. Как быть?
СК: Меня интересует нарратив проигравших именно потому, что мне важна многоопциональность взглядов. К тому же, в разных системах координат понятие проигравшего выглядит по-разному. Ситуации переворачиваются. Ведь конкурентная система предполагает регулярное перестройку всяких порядков. Она предполагает движение. Если представить этот процесс в виде графика, то одна ветвь может двигаться вверх, другая двигаться вперед, а третья затухать. Это интересно. Ты же знаешь, как часто пересматривают наследие прошедших эпох. Система конкуренции просто создает некие паттерны. Есть основные, а есть дополнительные.
СГ: Когда мы говорим о проигравших в такой широкой перспективе, можно прийти вот к чему. Ты же видишь, как условные альт-райты воспользовались языком и приемами политкорректности. Например, Трамп говорит, что он сам и его электорат это и есть исключенные, проигравшие. А на место Таноса можно подставить Гитлера или кого-то подобного?
СК: А что – это шаткая почва, скользкая дорожка? Фантазии и игры мозга можно выстраивать по-разному. Почему Гитлера нельзя представлять одним образом, а другим – нельзя? Что за авторитарность? Конечно есть чувствительные границы, они довольно простые. Это физическое насилие, абсолютное табу. В него упирается вся мораль материального мира, в отличие от спекулятивной области, фикшна. Наверное так.
СГ: Люди понимали мир и свое место в нем по-разному. Были времена (не так уж давно, кстати), когда физическое насилие рассматривалось как норма. И учитывая, как быстро все меняется, нет стопроцентной уверенности, что нынешний мейнстримный взгляд на человеческую жизнь и неприкосновенность не изменится. Ты об этом думала?
СК: Думала, естественно. Меня интересует, например, тот факт, что институт рабства был очень прогрессивным по сравнению с предыдущим типом человеческого существования. Пока не появились излишки производства в связи с оседлым земледелием, брать пленных было неблагоразумно. Охотники-собиратели жили в режиме постоянного геноцида, и только переход на следующую экономическую ступень позволил оставлять соседей в живых в виде рабочей, рабской силы. Любопытно, что такие ситуации, существующие сейчас в виде экзотического насилия, не только совершенно неприемлемы в рамках современной системы ценностей, но и совершенно не рентабельны в рамках экономической системы.
СГ: Протопостколониальный теоретик из Тринидада и Тобаго Эрик Уильямс написал книгу «Капитализм и рабство». Идея простая: благодаря рабству в карибском бассейне европейские державы смогли совершить у себя дома промышленную революцию, которая потом это же рабство собственно и уничтожила. То есть добра или героев в этой картине мира просто нет. Есть только жертвы и экономические механизмы, в угоду которым вначале бросили сотни тысяч африканцев (и тем, кстати, обескровили Африку и затормозили ее развитие) в костер европейского накопительства, а потом извлекли их оттуда с лживым гуманистическим пафосом, хотя судьбы этих людей на самом-то деле не так уж кого-то и интересовали. Бывшие невольники стали винтиками-рабочими уже в новой системе.
СК: Ага, и оттого же расширение инклюзивности началось.
СГ: Нужно было привлечь больше работников и потребителей. Экономика потребовала включения женщин, например.
СК: Да, расширение рынка сбыта потребовало видимости новых групп людей. Но, вообще, я бы спросила, является ли капитализм присущим только человеческому обществу. Не живут ли кристаллы или какая-нибудь плазма по законам эскалирующего профита?
СГ: А что, капитализм крутой?
СК: Конечно крутой. Он – эгоистичная машина, организм, который постоянно мутирует, эволюционирует, делит себя на части, предает себя и вознаграждает себя. Даже готов на проигрыш, на включение cвоего поражения в особенную стратегию выживания. Известно, что Ричард Докинз рассматривал «эгоистичный ген» как главную единицу эволюции. Можно поступиться особью, потому что ген важнее. В такой картине мира альтруизм превращается в эгоизм и смерть родителя ради жизни детей описывает такой эгоизм гена. Это позитивный проигрыш, который ставит вопрос – существует ли на самом деле поражение? И если та пресловутая лягушка готова умереть, возможно смерть здесь более выгодна, чем жизнь; возможно она выгодна какой-то базовой, фундаментальной структуре. Каверзность этой притчи в том, что рассматривается только модуль лягушки. Возможно лягушка должна запустить механизм пересмотра того, что считать модулем жизни, модулем вселенной. Человеческая особь сейчас в нашем обществе очень ценный юнит. Человек ради собственной жизни удаляет родинку, раковые опухоли, целые клеточные единицы, которые проигрывают ради жизни всего тела. И тут выводы зависят от того, на каком уровне системы мы находимся. Такая многоуровневая игра со смещением перспективы. В японской графике укиё-э и европейских последователей в модерне есть правило важности пустот и пространства между зонами краски. Это по-своему бинарный код, словно есть только краска и не краска, пятна и антипятна, но все же он открывает совсем другие перспективы.