Колеса крутятся, но ничего не меняется
Беседа с Антоном Кузнецовым и Марией Сафроновой: пчелы, люди, образы.
Сергей Гуськов: Как вы пришли к проекту «Зона пчел»?
Антон Кузнецов: Буквально через пустое поле (мы даже вначале хотели назвать так выставку). Совершенно бытовая ситуация: мы приехали за медом, а пчел нет. Оказалось, что они погибли, потому что поля без предупреждения опрыскали химикатами из-за смены или сбоя графика. Для нас это было действительно неожиданно.
Мария Сафронова: Мы живем в городе, вокруг нас целые районы многоэтажек. На природе бываем редко. И мы постарались создать зону жизни: у нас растут большие пальмы, кот бегает, попугаи летают, рыбки плавают в аквариуме. Нам было важно принести домой кусочек потерянного рая, отдохнуть глазами на чем-то. Поэтому, когда мы не услышали гула насекомых над полем, это сработало как спусковой механизм.
АК: Мы, действительно, были шокированы. Родители Маши живут там рядом, в деревне. И за год до этого события ее отец рассказал сон: родители сидят на веранде, пьют чай; на столе стоит банка меда; пчелы слетаются на нее и тонут в этой субстанции. Такое предсказание. В общем, когда шок прошел, возник интерес. Мы решили посмотреть документальные фильмы, почитать книги. Образ пчелиного улья рождает массу метафор, особенно те, что связаны с общественными процессами. Это даже вызвало спор между нами. Мы оба художники, оба пишем относительно реалистические картины, но задачи ставим разные. Каждому важны собственные связки, собственное прочтение.
МС: Мы почувствовали, что это потенциальная тема. И не стали сразу обращать пчелиный сюжет в работы, в слова, в некую теорию. Мы даже на некоторое время отложили этот проект. Просто начали потихонечку к нему подступаться, собирать материалы. Каждый ушел в свою сторону. Антон нашел дистопическое будущее, которое его всегда интересовало. А меня занимает повторяемость действий, но в этой ситуации я была как раз напугана ее отсутствием — все погибло, жизни больше нет. Работа над проектом началась после пандемии, в 2021 году. С тех пор произошло огромное количество невероятных событий. Окружающая действительность стремительно менялась. И наш проект трансформировался вместе с ней. Нашу выставку несколько раз двигали с разных площадок, видимо, потенциально чувствуя, что в ней, наверное, все-таки есть что-то неудобное. В нынешнем же пространстве, мне кажется, нам удалось сказать то, что мы хотели — правда, может быть, менее масштабно, чем рассчитывали.
СГ: В каждой из двух частей выставки вы продолжаете ваши персональные сюжеты и истории. У вас, Антон, снова возникает сюрреалистичный подход — онейрическое соединение образов. У вас, Мария, угадываются те же мотивы, что были в сериях про офисы и школы — строгая организация людских групп. И кажется, поведение пчел с этими общественными институтами рифмуется? Или во всяком случае, есть расхожее мнение о сходстве организации жизни у коллективных животных и людских структур контроля.
МС: Да, сообщества насекомых построены по довольно жестким законам. У них сильна самоотверженность, даже пугающая безжалостность к себе, к единица перед благом большинства. Это идеальное общество из утопий. Меня крайне удивило, что у пчел имеются свои роды, или семьи. Через них из поколения в поколение передается генетический материал. В одном фильме мы видели, как пчеловод, владеющий маленькой пасекой, казнит перед камерой пчелу, которая слетала в другой улей и принесла чужой генетический материал. Ему самому ее жалко. Выглядит так же страшно, как кадры расстрелов. Или иногда пчеловоды сжигают пасеку под корень со всеми обитателями, если на ней появляется американский гнилец. Считается, что эту болезнь нельзя излечить и даже на сгоревшей пасеке она может возродиться в течение следующих двух лет. И я, конечно, задалась вопросом, какова роль хозяина улья, насколько он влияет на него.
АК: Вообще на разных этапах в процессе взросления пчела занимает разные должности, своеобразный карьерный рост. Кстати, собирает мед она только в последний период жизни. А ранее убирается в улье, воспитывает маленьких пчел, охраняет улей, кормит маточные личинки, прочие роли выполняет.
СГ: А откуда этот интерес к структурам контроля?
МС: Из детства. Я не могла ходить в детский сад. Устраивала родителям истерики, и они в конце концов оставили меня дома. В советское время это не возбранялось. И до шести с половиной лет, до школы, я сидела дома, пока родители работали. Делала какие-то задания, читала книжки, играла, сама ходила гулять, грела себе обед. У меня остался страх поликлиник, разных процедуры. Позже, когда я уже собственных детей водила в сад или школу, у меня возникала мысль: бедненькие, что ж такое-то, 1 сентября раскладывают одинаковые учебники, одинаковые ручки и тетрадки, привязывают одинаковые шарики — все это очень смешно. У каждого ребенка свой шкафчик с номером, горшок с номером, полотенце с номером и т.д. Такой конвейер. И подобная модель повторяется везде. В этом плане мы как художники выглядим маргиналами, счастливыми людьми без постоянной привязки к месту работы и жесткому графику, которые могут управлять своим временем и желаниями. Кстати, был показательный опыт: мы посадили наших детей собирать мертвых пчел для инсталляции. Всего где-то 20 тысяч моделей (обычно в улье в полтора раза больше). Надо было в ручную отламывать поддержки у 3D-моделей и вставлять крылья в разрез. У детей глаза на лоб вылезли. Они сказали, что это кошмар, хотя мы оплачивали их труд. Мы им ответили, что на заводах люди так работают, это норма. А моя мама как человек другой формации сидела и клеила этих пчел без проблем. Она буквально спасла нашу инсталляцию, поскольку мы сами уже ничего не успевали.
СГ: Как возник такой образ — гора мертвых пчел?
МС: Мы посмотрели фильмы, где было показано промышленное производство меда. Чудовищное зрелище. Соты срезают механическим образом. Пчелы просто гибнут. Да и огромные объемы меда пропадают. В течение жизни пчела собирает всего чайную ложку меда, а его куча просто в ходе этого варварского процесса теряется — настолько обесценивается их существование. И вся людская политика, на мой взгляд, примерно такая же: лес рубят, щепки летят.
АК: Трагедия. Пчел просто берут охапкой — какая из какого улья, неизвестно. Они сидят в панике, пока у них забирают мед.
МС: Не только для наших детей, но и для нас самих эта инсталляция стала социальным экспериментом. Обычно художники рисуют эскизы и отдают в производство. Нам же пришлось самим все изготавливать. В течение долгих вечеров, когда я уже сильно уставала, садилась делать пчел. Казалось, я придумала себе бессмысленную работу. Даже вспоминала, как, учась в Институте проблем современного искусства, пошла волонтером на 4-ю Московскую биеннале в 2011 году, где собирала работу группы Claire Fontaine — втыкала спички в стену. Для своей инсталляции я купила принтер на AliExpress. Стол у него маленький, пленки часто рвутся, детали изнашиваются. Процесс крайне несовершенный. Один стол печатает 120 пчел. Но нам понравилось. В результате, мы овладели множеством разных навыков. К тому же, макеты — моя излюбленная стадия в любом проекте. Я сделала макет выставки с помещениями и объектами, чтобы увидеть, как люди будут циркулировать по пространству.
АК: По образованию мы изначально монументалисты. И изготовление макетов для нас естественный процесс.
СГ: Антон, на выставке «Инсектицид» вы обращались к истории Первой мировой войны. Тот проект тоже был связан с насекомыми?
АК: Да. Там показывалось, как люди обезличиваются. Эта история родилась, когда я читал книгу Петера Энглунда «Восторг и боль сражения», построенную на письмах десяти людей из разных стран о Первой мировой. Один из них пишет, что на Рождество они накрыли праздничный стол в окопе. Но из-за опасности химической атаки все сидели противогазах. И люди и техника того периода в моем проекте превращались в насекомых — в жуков, саранчу. Как ребенок советского времени я про Первую мировую практически ничего не знал. Рассказывалось о Гражданской, о Великой Отечественной, герои этих войн были известны. А Первую мировую называли Империалистической и словно забыли. Иногда показывали немецкие каски и танки в комическом ключе. А между тем, это была страшная война, во время которой были изобретены новые вооружения, но воевать ими и с ними толком не научились — а потому гибло колоссальное число людей, просто не понимавших, что происходит. Какой-нибудь Ганс строчил из пулемета, а британские солдаты упрямо шли на его пули и умирали строй за строем.
СГ: Человечество напугала холодная рациональность массового убийства, которая появилась именно во время Первой мировой. Побочный результат индустриального общества. Для многих это рифмуется с поведением коллективных насекомых.
АК: Конечно. Но думаю, ситуация, как всегда, сложнее. Понятное дело, мы видим в поведении насекомых систему. Что-то вроде офиса. Но в любом офисе находится человек, который, вместо работы, раскладывает пасьянс. То же самое с насекомыми. Так, проводился эксперимент со шмелями. Построили коридор, где были установлены шарики. Шмели могли пройти там и поиграть с ними. Через некоторое время сделали коридор покороче. Но шмели продолжали ходить там, где были шарики, чтобы развлечься. Есть фотографии пчел, отдыхающих или спящих в чашечке цветка.
СГ: Антон, на вашем этаже есть история про айсберги. Само по себе исчезновение пчел это уже возвышенный объект — явление, поражающее человеческое сознание. Но ему вторят изображенные на ваших картинах льды, торосы, холодные ветры, тоже близкие к романтической образности.
АК: Зрители по-разному реагирует на этот зал с айсбергами: одни считают, что это ужасно, другие, наоборот, уверяют, что хочется туда войти. Данная часть проекта мне кажется немного трагической — возможно это созвучно моему мышлению. Меня отчасти вдохновил английский писатель Джон Уиндем, который написал ряд произведений о конце человечества. Он описывает разные катаклизмы: например, умерли все мужчины, остались только женщины, которые живут жизнью улья. Или «День триффидов», где все человечество ослепло, а растения, искусственно выведенные для сельскохозяйственных нужд, захватили планету и стали пожирать людей. Собственно, в связи с этой последней книгой я выбрал для выставки стоящие в другом зале подсолнухи с большими кожистыми листьями, как у триффидов. Другой источник вдохновения работ с айсбергами — скульптура Урса Фишера «Большая глина № 4» перед ГЭС-2, бесформенная материя, которая может превратиться во что угодно. Она породила образ городов, которые уплыли вместе с этими айсбергами, ощущение холодного мира, черных, совершенно безвоздушных небес.
МС: Я вижу еще одну параллель — город Юбилейный в Пермской области, рядом с Березняками. Мы туда ездили. Буквально 15 домов, потерянных в бескрайних лесах. И это, конечно, ужасают, потому что там один подъезд жилой, два — нежилых. Антон там много материала снял.
СГ: Есть интересный момент. С одной стороны, погибают пчелы, исчезают целые виды животных и растений. Но с другой, в северном полушарии прошла мощнейшая волна деиндустриализации. И дикая природа многие территории себе вернула, съела заброшенные деревни и поселки. Я помню в детстве из-за предприятий не было никакой дикой живности в моем родном городе, кроме лосей, случайно забежавших из лесопарка и в ужасе носившихся по улицам. И вот все рухнуло, заводы закрылись — начали залетать во дворы и долбить деревья дятлы. Они не появляются там, где загрязнен воздух. И то же самое произошло с другими видами. Социальная катастрофа для людей обернулась относительным, возможно временным благоденствием для флоры и фауны.
АК: В деревне, где живут родители Маши, произошло нечто подобное. Раньше была пыльная дорога, трактора ездили. А сейчас все заросло, просто край мира и тишины. Лоси ходят, волки и зайцы по деревне бегают. Но есть нюанс. Я преподаю в Высшей школе экономики. Наша с Володей Дубосарским студентка Любовь Калашникова делала диплом как раз о родной умирающей деревне. И ее проект это, на мой взгляд, редкий образец полезного художественного исследования, когда совершенно неожиданно поднимаются действительно важные вопросы. Она видит, что деревья возвращаются. Был пустырь — стало зелено. Но студентка задалась вопросом, какие именно деревья возвращаются. И оказывается, что это не береза или липа, сложные и породистые растения, а инвазионные виды, типа ясенелистного клена — паразиты, которые там не должны расти.
МС: И конечно же, возникает проблема борщевиков, которые заполняют все поля. У нас в деревне течет маленькая речка. И мы постоянно следим, не перебрались ли борщевики с другого берега. А там их целая армия.
СГ: Ваши персональные линии на этой выставке смешиваются?
МС: У нас не было страха, что мы окажемся похожи. Говорят, муж и жена влияют друг на друга. Но мы столько лет уже вместе и постоянно спорим. Наоборот, было интересно, насколько острой будет у нас полемика внутри проекта. Когда мы собирали инсталляции, абсолютно не жалели друг друга.
АК: Это точно, но инсталляции были общим полем. А вот живопись — свободная территория: каждый изображал, что хочет.
МС: Впрочем, конкретно черепа у Антона связаны с проектом «Инсектицид». Кажется, что по прошествии десяти лет эти объекты выкопали. И теперь пчелы как бы возвращаются в эти черепа, изображающие то ли вымерших животных, то ли противогазы. Получается такой постапокалипсис, когда пчелы снова появились, проснулись.
АК: В нынешней выставке можно встретить мотивы, которые связаны с нашими предыдущими проектами. Но чего здесь нельзя увидеть, так это некой линейности. Мы не исследователи, мы не делаем выводы, а просто собирали метафоры, такие энергетические сгустки, не выстраивающиеся в определенную последовательность. Они работают как тропинки, которые ведут каждого зрителя своей дорогой.
СГ: Пчелы — не столько главный персонаж, сколько ключ, который открывает эти образы?
МС: Да, это точно. Так, я изобразила группы пчеловодов в масках. Люблю закрытые лица и персонажей, повернутых спиной к зрителю. В них читается некая ранимость и, одновременно, анонимность. Здесь же появилось ощущение, что эти пчеловоды — часть невидимой системы, которую мы не можем понять. И тут я как раз и почувствовала параллель между людьми и пчелами. И это пугает. К тому же, меня заинтересовала в пчеловодстве ритуальность. Это одна из самых древних областей человеческой деятельности, она не менялась в течение тысячелетий. Сам процесс красив — плавные движения, чтобы не испугать пчел; изящные инструменты, например, для окуривания. И вдруг понимаешь, колеса крутятся, но ничего не меняется: политика, что была раньше, и сейчас такая же. В будущем изобретут новые способы взаимодействия, пройдут новые войны, а способы управления людьми сохранятся прежними.
АК: Пчеловодство это тип прямой взаимосвязи с живым существом, который сильно отличается от ухаживания, к примеру, за овцами. Будто заглядываешь в другой мир. Начало пчеловодства сопоставимо с теми революциями, которые породило изобретение телескопа и микроскопа. Но все равно мир улья кажется мне все еще недоступным.
МС: Кстати, недавно мы посетили ленивую пасеку под Москвой. Пчеловод свои питомцев не третирует, а потому они у него спокойные, ласковые. Там можно ходить без защиты. Хозяин пасеки лазил руками в улей, не прикрываясь ничем и не окуривая. Он берет у пчел мед только раз в год, уже в конце сезона. Такой мед особенно вкусен, потому что сочетает в себе все цветение от начала до конца лета. Собственно, пчелы стрессуют, становятся злыми и агрессивными, когда у них постоянно отбирают мед.
СГ: Из-за древней и темной истории пчеловодства вы обратились к таким фундаментальным вещам, как религия, и сочинили фэнтезийный сюжет про тайное общество, о котором рассказывается в специальной витрине?
МС: Именно. Немного комплиментарный жанр получился — полуправда-полуложь. Инструменты и коврики из ульев там настоящие. Получилось собрать трогательную нишу, высушенную траву положить, придумать орден этого тайного общества. Но началось все с иконы, которую я написала и которая тоже представлена в экспозиции. Именно как отсылка к ней потом по всем картинам прошло золото с воском. Этот текущий воск стал для меня находкой. Я долго думала, что с ним делать и, в конце концов, стала просто наплавлять его на картины. Хотелось, чтобы это был символ абсолютного света, чтобы он потек, чтобы выглядело как горящие свечи, чтобы пошло движение, чтобы была некая непредсказуемость в работах, в живописи, которая сама по себе нервная. Мы просто экспериментировали, у меня было много пробников, и так и эдак. Остановились на солнце и меде, собирающими вместе идеи древности, защищенности, сакральности. Все происходящее в мире — и сейчас и в будущем — не случайно. И наверняка все это имеет смысл как за пределами этой выставки, так и нашего сознания.
СГ: У вас изменилось ощущение, когда едите мед?
МС: Мы сами мало его едим. Но мой отец и наши дети очень любят мед. Но отношение изменилось. Теперь, когда мою банку от меда, представляю, сколько туда вложено пчелиных усилий. Немного неуютно, если что-то остается на стенках.