Как я умирал

Спойлер для гиперчувствительных: взаправду никто не умирал, конечно, речь идёт исключительно о моем восприятии

Это смешнейшая история, как несколько случайных фактов выстроились в страннейшую логическую цепочку, сломавшую весь мой план по адекватно стойкому поведению при переживании операции, и сделала меня «умирающим мальчиком». И это, черт возьми, обидно: для первого варианта потребовалось бы ровно столько же усилий! А какой бы у меня был имидж, а! А самомнение! Все к черту!

Издалека. Существует мнение, что умирающему человеку не следует знать, что он умирает. Типа, если он узнает, то перестанет бороться, а если вдруг выживет, то и не обманули, получается.

Для меня это какой-то феерический кощунственный бред. Эй! А если я захочу помолиться в последний раз? А если детей увидеть, жену? Ну мало ли ещё, что мне надо будет сделать, вы че! И кто сказал, что я вдруг брошу бороться? А может, если мне скажут, что все серьёзно, то я в 10 раз больше бороться начну! Кто доказал?

На самом деле история этого «подхода» очень проста: кто-то должен сказать человеку, что он умирает, и не думаю, что это самое веселенькое дельце, поэтому никто этого не хочет делать.

И я, даже ещё не собираясь умирать, до операции, хотел со своим врачом это обсудить и взять с него обещание, что если так, то он мне сказать должен. Но я не обсудил, забыл. Это было у меня в голове — раз.

Во-вторых, первый разговор после просыпания в реанимации с хирургом в какой-то момент я вообще воспринимал как плод своего воображения: как-то мне слишком было норм и как-то я слишком хорошо помню все его детали. Я убедился, что этот разговор был в действительности только потому, что потом встретил этого врача (долго не мог найти, потому что был уверен, что он Игорь, а он, оказывается, Даниэль). И вот, я этот первый разговор помнил почти дословно, включая подсунутый подлым охмуренным наркотиком мозгом момент, что на дворе 24 июля. Скорее всего, Даниэль мне сказал, что операция длилась 13 часов, а я воспринял это как 13 дней, ну или мозг просто в тот момент изобрёл собственную арифметику, но главное тут: фиксация в моей голове факта, что операция шла существенно дольше, чем должна. Усугубило то, что факт не ложный: вместо 8—9 часов наркоза я отсутствовал в этом мире 17, но все же это в часах, а не в каких ни днях.

Третье. Операция действительно шла сложно: вместо одного раза при удачном течении мне дважды останавливали сердце, меня дважды вскрывали и дважды возвращали в реанимацию. И этого от меня никто не скрывал, я это понимал, даже земляк из палаты, с которым нас забирали вместе, уже вполне к моменту моих основных приключений очунявщий, рассказывал, как я всех тут пугал.

Четветое. Кровотечение. Вокруг ходили разговоры о кровотечении. В моих дренажных трубках, в отличии от других ребят, была кровь, возле меня часто ходили хирурги, и я решил, что у меня было (или есть) кровотечение. У меня действительно была кровопотеря и даже проводили ревизию на кровотечение, но оно не подтвердилось. Но это мне рассказали уже потом (по факту, когда я стал соображать достаточно, чтобы понять разницу), а пока на все мои вопросы отвечали в стиле ямы Мусагалиева: «Да где?!», а когда я показывал, говорили, что у меня все отлично и вообще я ничего в этом не понимаю.

Пятым звеном, зацепившимся за второе стало то, что мне сказали, что завтра приедет Лиля и её на пару минут впустят в реанимацию. Как вы помните, я был совершенно потерян в числах, и помня, что анестезиолог говорил, что в реанимации нас будут «промывать» три дня (а шел первый), и вызов Лили из другого города на две минуты пустить её в реанимацию у меня в голове мог означать только одно: вызывают прощаться.

(Намного позже я понял, что Лилю никто не вызывал и что она едет ровно тогда, когда мы с ней об этом договорились)

Соедините внезапный вызов жены, существенно быстрейшее очунивание друга, кровь в дренажах, на вопросы о которой вместо объяснения почти овощу сложных медицинских разниц, все говорят «все нормально, ты не должен об этом думать», и идею-фикс моего мозга о том, что если я буду умирать, мне не скажут.

Ответ, казалось, был очевиден.

Поэтому, когда со мной начала работать реабилитолог для перевода в общую палату, да ещё и наравне с друзьями объективно получшей кондиции, я воспринимал это как просто дурацкий спектакль для меня, типа, «вот видишь, ты не умираешь», который только доказывал, что все плохо.

Впрочем, я также понимал, что пока я не умер, шансы всегда есть, да и вообще, как минимум, Лилю-то нужно дождаться, поэтому сдаваться я нисколько не собирался, просто было обидно, что мне не хотят говорить правду.

А потом мне начало становиться лучше. И история про умирание как-то больше не стала выглядеть так уж неоспоримо достоверной.

Короче, с имиджем покончено. В сл. сериях расскажу об ангелах, которые меня спасали