Вечер

Кажется, будто прошла целая вечность с тех пор, как я в последний раз садился писать что-либо. Наверное, я даже не вспомню тот момент. Это были школьные времена. Помню, тогда писал, представляя, как мои записи читают, или выходит книга, и я даю интервью журналисту, освещающему последние новости литературного мира.

Сижу в кожаном новеньком кресле, закуриваю сигарету, прямо в студии или у себя в квартире, пока камера снимает мой интерьер: мои записки, развешанные на доске, рисунки… мазня, конечно, но мне казалось, они делают меня интереснее; снимают желтые листки бумаги с растекшимися пятнами от кофе, на которых выписаны вычурные цитаты, которые я выцепил из книжек. Да, на полке у меня в моих представлениях – очень много книжек. Таких потертых с дряхлыми корочками и страницами, на которых нахально ручкой подчеркнуты какие-то фразы, и на полях красуются мои остроумные заметки. Много книжек. На деле – всего ничего, и те какая-то дрянь, которая появлялась и размножалась, точно клопы, только те пьют твою кровь, а эти – твой ум. И откуда их столько набралось? Я беру их в руки и даже не помню, о чем они. Я и тогда мало читал… но я писал. И неплохо. Умел парадировать. Никогда не учил стихи к урокам литературы. Не получалось. Писал сам, и читал свои перед всем классом, имитируя того автора, которого надо было учить. Мне казалось, я прекрасно разбираюсь в литературе. Хочешь – буду классиком, хочешь – романтиком, хочешь – символистом. И пятерки получал то ли за сообразительность, то ли оригинальность, то ли за качество. Как же так вышло? Помню, как не ложился спать, пока хоть что-нибудь не напишу, даже через силу, но напишу. Я так расслаблялся. Высвобождался, делился с бумагой, которая тогда, вероятно, была моей лучшей приятельницей и любовницей. Эти записи сейчас, точно миф о древнем человеке: такой же далекий и недосягаемый, как холодный свет звезд в сгущающихся сумерках. И никаких знаний не хватит, чтобы понять и объяснить это, как не хватит знаний, чтобы понять, что Земля вертится вокруг Солнца, когда на деле, как обычный человек, – соринка в бездонной и бесконечно растущей Вселенной, – ты своими глазами видишь, как горячий блин катится по небосводу, а затем уходит во мрак, оставляя лишь кровавый след. Такой одушевленный, такой живой. Ему хочется дать имя, назвать его богом. Может, даже обратиться к нему, поговорить, излить душу или, наоборот, проклясть за ту быстроту, с которой он отсчитывает дни. Сейчас мне нечему давать имя. Некуда писать заголовки. И некому давать интервью, кроме как самому себе, все так же подогревая в себе слепую надежду, быть услышанным, создать что-то, поделиться тем, что у тебя есть. А есть ли что-то? Что я копил все эти годы? Что собирал? Что обрел и что потерял…

Душный час свободы, которая мне отпущена, оставил меня наедине с самим собой. И я не увидел ничего. Господи, какая ирония. Человек, который живет со своими мыслями, сам их производит, думает, желает, чувствует… он сам… это его, это принадлежит ему; попадает впросак, оказавшись наедине с самим собой. Когда нет посторонних, нету дел, не надо думать о работе, о деньгах, об обязанностях и планах на обед. Вот нет ничего, – и ничего, оказывается, нет. В тебе самом нет, потому что до этого времени тебя заполняла работа, деньги, обязанности и планы на обед. Места не оставили, и растянули разум так, как жир растягивает кожу, и стоит сбросить вес, как на теле останутся огромные уродливые пустые оползни лишней кожи, от которой можно избавиться лишь хирургическим путем. Я думал, что самый ужасный страх для человека, – это страх одиночества. Нет. Ты и твой внутренний мир, – это главный страх каждого человека. Страх, что когда ты останешься один, и заглянешь в себя, спустя лет сорок, может, больше, и не увидишь ничего. Страх понять, что все, что у тебя есть, оно не в тебе, оно где-то снаружи, за дверью, от которой ты потерял ключ. Хочется стать ветром, несущим свежий аромат цветущих лип под алыми лучами вечернего солнца; морем, в ярости уносящим корабли, нагруженные подлыми людскими сокровищами; дождем, что прогоняет сброд с улиц и дает жизнь всему растущему; землей, что кормит лес, которой восстанет непролазной стеной на руинах гигантских городов. Пробьет мостовые, корнями вскроет бетонные фундаменты музеев, банков, храмов, Белых домов, заводов...

Когда писал, все было другим. Тогда все было через призму поэзии. Твоя жизнь была поэзией, которая хоть как-то отражалась скудным языком на бумаге. Даже этот дрянной виски с содовой, был тогда Дрянным, точно ты какой-нибудь американский герой из романов прошлого века. И ты знал. Ты знал, что потерян, потому что ты писал. Потому что ты жил многими жизнями сразу, своими, чужими; существующими и несуществующими. Не знаю, смог бы я сейчас писать так же, как тогда. Так просто, легко, непринужденно… Сейчас оно принужденно. Вернее, безысходно. Точно это последнее дело, которое осталось где-то за пазухой в кармане, чтобы скрасить скуку. Или убежать от самого себя. Или обличить самого себя, потому что ты устал от этого засранца и от его бесконечных навязчивых мыслей.