Смерть по четвергам
— Смерть. Как змея, на которую случайно наступаешь, не замечая ее, она кусает за ногу, впрыскивая яд. Раздавлен змей, но уцелел змееныш. И даже если бы я разрубил ее на куски, они срослись б вновь, чтобы грозить мне тем же зубом. Мне остается считать секунды. Я избегал ее, прятался, игнорировал и прогонял всякую мысль о ней. Но она подкралась незаметно, в час, когда праздность и горькое вино окутали мой разум и обнажили чувства. Да, она действует изящно! Ха-ха, она пришла сейчас, чтобы в эти последние секунды, я понял, что мне есть, что хоронить. «Memento mori», говорили римляне, пронося через триумфальные арки весть о великих делах. Помни! Ибо она заберет тебя. Помни, или вместе с тобой, она заберет и то, что тебе дорого. Но я не помнил. И теперь не уйду я с ней по своей воле; не встречу смерть, как равный ей; не поприветствую ее, поцеловав ей руку. Она заберет меня, как то, что причиталось ей с самого моего начала. Как вещь, которая пылилась в чужом сундуке. Как пенсовик, который кидают в грязь попрошайке, даже не посмотрев в его сторону. Ах, как же холодно. Я не чувствую ног, я… нет, уже поздно, я не упаду перед ней, поздно падать, поздно лить слезы и просить. Пусть лучше отвращение и жалость, но я не буду шутом. Шутом! Да, вот он, вот он, кто я! Я шут. Шут, который забыл свое место и ждет палача на плахе. Она смеется уже сейчас, я чувствую, как ее дыхание доносится до моих ушей. Оно теплое. Оно даже горячее. Что со мной?! Я ничего не вижу! Я не вижу! Мои глаза. Она смеется! О! Она не хочет, чтобы я ее видел, я этого недостоин. Не-е-ет, ей незачем носить плащ и капюшон, она нага и прекрасна; это я недостоин ее взглядов, ее поцелуев и объятий. Ведь я для нее никто. Пенсовик… Залежавшаяся вещица. Мрак. Я ничего не вижу! Я думал: если бы был бог, способный победить смерть, но я забыл, что она сама Бог! Боже, забери меня быстрее, я устал от ожидания. Я ничего не вижу…, я ничего… я умираю.
Раздался скрежет лебедки, и старые тяжеловесные багровые кулисы потащились по полу, собирая пыль с дряхлого деревянного настила на сцене. В зрительном зале зажгли приглушенный свет бра и включили музыку скорее подходящую для лифтовой кабины, нежели для театра; однако шум аплодисментов, криков и возгласов дружного «Мо-лод-цы!», изредка перебиваемый одиночными «Браво!» и позерскими «Bellissimo!» заглушал назойливую мелодию. Зал стоял. С верхних лож, бельэтажей и галерки тянулись руки, которые как будто хотели достать до занавеса и раздвинуть кулисы, чтобы увидеть артистов, а перед сценой уже образовалась толпа букетов.
Актер, чьей смертью завершился спектакль, привстал с грязного пола, расставив руки и с недовольным выражением лица рассматривая запачканный пылью костюм. Две девушки подбежали к нему и помогли ему отряхнуться и встать с пола.
— Оставьте, — сказал мужчина, отстранившись от девушек рукой, и, прихрамывая, пошел за кулисы.
Здесь собрались все участники спектакля, режиссеры, работники театра, помощники и близкие друзья актеров. Толпа выстроила коридор для артиста; мужчины протягивали руки, а дамы лезли целоваться и обниматься. «Генрих Федорович, браво! Вы, как всегда на высоте»; «Изумительно»; «Очень сильно, Генрих Федорович, очень сильно». Но Генрих Федорович лишь кивал каждому головой и натяжно улыбался, а сам стремительно шел в гримерную, по пути снимая пиджак, который отдал какой-то девочке, снял перчатки, ослабил галстук, взял бутылку воды, протянутую кем-то; он подошел уже к выходу со сцены, но ему преградили путь.
Актер устремил взгляд на женщину, которая смотрела на него, улыбаясь, по-дружески, но в то же время исподлобья, как будто говоря: «Я слежу за Вами, и Вам не удастся улизнуть и в этот раз». Он не подал ни единой эмоции, однако его взгляд был настолько тяжел, что если бы он и женщина, которая, кстати говоря, была профессором на кафедре актерского мастерства, а по совместительству и режиссером местного театра, не были хорошо знакомы и не проработали двадцать с лишним лет вместе, последняя, Нелли Владимировна Качалина, которую свои звали просто Нелли, могла бы подумать, что он ее презирает. Генрих Федорович подчинился — развернулся по-солдатски и молча пошел к остальным актерам для выхода на поклон.
У Генриха Федоровича Волынского была отдельная гримерка с прямым выходом за кулисы. Помещение темное, без естественного освещения, в котором пахло пылью и старостью. Артист уселся за гримерный стол пред зеркалом и начал влажными салфетками вытирать с лица пот и снимать грим. Проявились синяки под глазами. Внешность его не нуждалась в «доработке», однако сцена зачастую требует скрывать недостатки и подчеркивать преимущества, — а ведь он человек по-настоящему аристократического склада: узкая форма лица, всегда поднятый высоко вверх подбородок, длинный прямой геометричный нос и длинная шея, исполосанная морщинами и рельефными венами; тяжелые нижние веки делают его пронзительный и без того взгляд еще более суровым, морщины на лбу выдают в нем человека изощренного ума; волосы на голове росли плохо, лобная часть сильно оголилась, что сильно старило его, однако его аккуратно подстриженная бородка придавала ему изящной галантности.
— Прекрасный монолог, Генрих Федорович, — сказала Нелли, стоя в проходе.
— Не лучше, чем бывает обычно. Слишком театральный финал, терпеть не могу эти возвышенные дифирамбы.
— И все-таки… — комплимент был сделан ею скорее ради следования формальному ритуалу в отношениях артиста и зрителя. Она продолжала смотреть на актера, — Я нашла Вам помощника. — Выдержав паузу в расчете на то, что артист что-нибудь ответит, она выглянула в коридор и тихонько обратилась к кому-то за дверью.
В гримерную смущенно зашел молодой человек, худощавый, но статный, с прямой осанкой; юноша старался держаться строго, дабы не прослыть несведущим человеком, который по-детски удивляется каждой мелочи, впервые увидев профессионала в деле. Получалось плохо, он почесал свои кудрявые густые волосы, посмотрел на Нелли. Потом сказал: «Прекрасный спектакль, Генрих Федорович, мне, правда, очень понравилось». Но тот молча смотрел на себя в зеркало, почесывая подбородок. Молодой человек продолжил, смутившись еще больше: «Меня зовут Александр, я буду Вашим… импресарио.
Нелли подняла брови, а старый артист отодвинулся в кресле от столика, развернулся вполоборота, перевел вес тела на подлокотник и посмотрел на Александра как бы из-подо лба.
— Кем ты будешь? Ты знаешь, мальчик, у меня действительно когда-то был импресарио; мой прошлый импресарио (он выговаривал это каждый раз с такой жеманностью, что любому захотелось бы сейчас же выпрыгнуть в окно лишь за то, что какая-то дьявольская сила, заставила его произнести это слово) работал со мной почти двадцать лет, а некоторые вещи я все еще не мог ему доверить. И ты хочешь быть моим импресарио? Мне не нужен импресарио. Ты не будешь делать то, что делает импресарио. Мне нужен помощник, — актер говорил холодно, смотрел прямо в глаза собеседнику, не отводя ни на мгновенье взгляда. — Обыкновенный помощник.
— Да, эм-м, конечно, — Саша растерянно, но невероятно трогательно, повернулся к Нелли. Она улыбнулась и кивнула ему головой, а затем обратилась к артисту, дождавшись, когда он снова удостоит ее вниманием:
— Мы ждем Вас в триста двадцать шестом, — и ушла.
— Возьмешь мой костюм и отнесешь на второй этаж в прачечную, там его почистят — сказал артист, указывая на вешалку в углу. — Они никогда не научатся мыть сцену... Перед каждым выступлением ты проследишь, чтобы костюм находился в гримерке.
Сейчас он снова развернулся к зеркалу и обращался к юноше через отражение. В диалогах он всегда был невозмутим, а потому всегда доминировал в любом разговоре, и сам говорил, что «можно быть полным профаном и нести неведомую чушь, но если говорить уверенно и не отказывать самому себе в верности, даже самый умный человек примет твои слова как данность, да еще и согласится».
Саша взял с вешалки коффер с костюмом и направился к выходу. Старый актер наблюдал за ним в отражении зеркала. Он спросил, не разворачиваясь:
— Девятнадцать. Я на первом курсе драмтеатра и кино.
— Ступай, — он кивнул и сделал жест рукой. Юноша направился к двери.
— Послушай меня, мальчик, — снова начал говорить старый артист, не успел Саша выйти. — Ты хочешь стать актером?
— Тогда больше не приходи сюда, тебе надо упражняться, читать книги, ходить в театр и смотреть кино, а затем анализировать все это, а не быть на побегушках у старика, который скоро сляжет, — говорил артист, расчесывая пожелтевшие седые волосы. — Скажи Нелли… эм-м, Нелли Владимировне, что я сам тебя отпустил.
— Она говорит, что это будет полезно для молодых актеров.
— Для молодых актеров полезно иметь наставника, мальчик. Твой наставник Качалина Нелли Владимировна, — актер смотрел на молодого человека и, все также через зеркало, он наказывал ему пальцем, — для молодых актеров полезно работать с наставником. Я не нанимался тебе в учителя, и я не преподаю в институте. Если не хочешь попусту тратить время, лучше больше сюда не приходи. Ты меня понял?
— Вот и молодец. А пока — отнеси костюм. И зайди на третий этаж к остальным и принеси мне выпить красного вина, я знаю — у них есть.
— Вы не пойдете к ним сами? Они вас ждут, чтобы отметить премьеру.
— Я знаю, что они ждут. И знаю, что они спокойно справятся без меня, а я терпеть не могу, как они начинают, перекрикивая друг друга, рассказывать, кто да где слова забыл, кто да как испугался, и кто да в какой момент обосрался. Я стар и привередлив, мальчик, у меня есть право не прийти. Ступай.
Саша сделал, как ему велели, и подошел к двери кабинета, где собралась труппа. Это была пыльная задымленная сигаретным дымом захламленная анфилада из трех комнат, соединенных большими арочными проемами.
— А! Саша! Заходи, — обратилась к нему Нелли. — Давай к нам, угощайся, бери, что хочешь.
На рояле в одной из комнат постелили салфетку и организовали фуршетный стол, тут же играл Джоплина один из актеров. Было очень шумно и притом заманчиво весело: шампанское, танцы, фортепьянная музыка, и разговоры; наряды, сочный грим, боа и сигареты. Заманчиво, потому что сейчас так никто не веселится.
— Вообще-то, мне только за вином для Генриха Федоровича, он просил, — сказал он неловко.
— Вот черт… Вино, — Нелли, закусив, палец, покрутилась и осмотрелась. — Так. Возьми на полке в том шкафу. Правая дверца.
Саша открыл дверцу старого углового шкафа. Среди кип каких-то бумажек, париков, лент, новогодней мишуры и бутафории стояла начатая бутылка вина.
— Оно не красное. Да! — Нелли развела руками. — Он уже успел тебе прочитать лекцию о своих утонченных вкусах?.. Ну, ничего, это тоже недурно. Ты точно ничего не хочешь? Целый день тут…
— Нет, я только за вином, спасибо, — сказал Саша, уже ухватившись за дверную ручку.
— Не волнуйся, ты к нему привыкнешь… Мы все привыкали.
— Да я не волнуюсь. Он, видно, знает, что делает.
— Не волнуйся, характер у него скверный. Но человек он неплохой вовсе. Не волнуйся, сработаетесь.
— Да, Нелли Владимировна, сработаемся. — Дверь отворилась и ударила Сашу по локтю, тот смущенно уступил проход двум молодым актерам.
— Не волнуйся, — Нелли потрепала Сашу за шевелюру. — И не выпей все, пока будешь спускаться.
— Да, хорошо, — сказал он с усмешкой и выбежал в коридор.
Саша спускался с мыслью о том, что сейчас ему придется терпеть бесконечное ворчанье. Конечно, его представления о работе в театре были более романтизированы. Он немного постоял у двери, держа кулачок наготове, а сам немного прислушался, дабы не зайти в неподходящий момент. За дверью было тихо, и это испугало его еще больше. Он постучал и тихонько вошел.
— Это что? — указывая на бутылку пальцем, спросил артист.
— Черт знает что. Опять они забыли. Теперь ты понимаешь, зачем мне помощник?
Саша промолчал, поставив бутылку на стол и подав актеру бокал.
— До свидания, Генрих Федорович.
— Много же это времени займет, — сказал сам себе Саша, выходя их театра. Время было к полуночи, на улице стоял мороз, лежал снег, и фонари источали теплый желтый свет, который словно впитывался в каждый предмет. Саша медленно двигался в сторону дома, слушая свои шаги.
Он жил в общежитии в двух кварталах от театра, а поскольку Нелли Владимировна обо всем позаботилась, его пустили без проблем, хотя уже давно закрыли вход. В темных коридорах было сыро, под ногами хрустел поколотый отваливающийся кафель; где-то играла музыка, где-то были слышны голоса, но в целом было довольно тихо. Когда он вошел в комнату, его сосед уже спал и даже не шелохнулся. Да и Саше показалось, что спит он не один, поэтому не стал включать свет и, пробираясь сквозь развешенные то ли тряпки, то ли шторы, то ли одежу, которые висели по всей довольно большой комнате, которая напоминала шатер ярморочной ведьмы, рухнул в свою кровать, не снимая одежды, и тотчас уснул.
Спустя два дня в театре готовили премьеру какой-то экспериментальной пьесы в двух действиях «местного производства». Уже с утра кипела подготовка к спектаклю, артист прибыл к двенадцати часам, чтобы самому собраться к выступлению, так как помощника у него не было, а молодого паренька-студента сам отправил подальше. Он потратил целый час на кофе, а когда отправился на вахту за ключом от гримерной, ему сказали, что их уже забрали.
Актер вошел в гримерку, где все уже было готово: висел блестяще отглаженный костюм, на столике перед зеркалом стояло все необходимое, около стола был готов личный его реквизит, и висела записка с обозначенными пунктами:
1. До 14.00 явиться на сцену для пробы звука и света
2. С 14.00 в каб. 218 актерам подойти к Разельской В. Г.
6. Автограф-сессия после спектакля в холле второго этажа
Удивительно, но казалось, что в гримерке стало даже чище, чем бывало по обыкновению. Актер сел в кресло, осмотрел предметы на столе, передвинул их так, как он привык видеть. Не зная, чем заняться, он задумался. В гримерку вошел Александр с какой-то коробкой.
— Доброго утра, Генрих Федорович. Сегодня мне надо помочь с декорациями, но перед выступлением я приду.
— А. Ты еще здесь, — сказал артист как-то пренебрежительно, смотря на юношу и подняв брови.
— В каком смысле? — молодой человек вытаскивал из коробки бутылки с водой, салфетки, косметические принадлежности, которые закончились, немного фруктов для перекуса, а также бутылку австралийского Шираза. — Теперь-то все в порядке, — игриво сказал Саша, держа бутылку. — Я буду с Вами до конца спектакля, как и положено.
— Боже правый, да ты еще и не слишком умный, — актер, закатив глаза, встал со стула, взял какие-то бумажки со стола и отправился на сцену. — Бери, пока дают, — он развернулся. — И будь точнее со своими желаниями. Чего ты хочешь, мальчик? Стать актером или быть одним из тех, кто всю жизнь бегает за настоящими актерами, притворяясь, что они в этом что-то смыслят.
День шел медленно, — дела, которые по обыкновению запланированы на все время перед концертом, решаются минут за пятнадцать, а все остальное время проводится в немом ожидании, хождении по гримерной, волнении и собственных мыслях. Хотя у Саши все было наоборот, — он бегал с этажа на этаж с разными поручениями от разных людей, — так ему хотелось погрузиться в предконцертную суету, когда не находишь времени ни на перекус, ни на какой-либо отдых.
Когда началось выступление, Саша мигом отправился за кулисы наблюдать за действием. Он поставил себе стул в задней кулисе и, словно невидимка, просидел там до антракта.
Будущий актер наблюдал с серьезным видом и старался смотреть критически, — сознательно не проникаться происходящим, а наблюдать за речью актеров, их движениями, реакциями, даже надеялся найти какие-нибудь неоднозначные моменты, с которыми при случае разговора, можно было бы не согласиться.
Старый артист играл второстепенную роль, но это был случай, когда она вытягивает весь спектакль, и все держится именно на ней, а точнее на актере, что ее исполняет. Когда он вышел на сцену, зал оживился, да и другие артисты стали играть по-другому, как будто именно в этот момент они начали чувствовать друг друга. Его твердый бас с хрипотцой, который даже в шепоте звучал сотнями горнов перед великой битвой, пронизывал струны души и холодил тело. У Генриха Федоровича было амплуа. Он по обыкновению исполнял роли взрослых «состоявшихся» твердохарактерных мужчин, в основном скупых на «человеческие» эмоции и проявления душевности. Иногда исключительно (если это бывает вообще когда-то) злых персонажей; но, что характерно, эгоцентриков, хладнокровных статуй, которые скажем, наверняка предпочтут долг чувству, а обратную сторону опустят, осудят и вполне себе даже примут самые бесчеловечные методы для искоренения вообще какой-либо чувственности. Впрочем, что бы за роль ему ни давали, справлялся он с любой великолепно. И самое главное и ценное — это то, что старый артист заставлял зрителя верить его персонажу. Саша смотрел на него и видел Человека; — не актера, не иллюзию человека, а настоящего, живого; — это заставило заметить юношу то, что он начинает погружаться. Саша встряхнул головой и сосредоточился, однако этого хватило ненадолго; он уже смотрел на жизнь, на другую, непонятную и незнакомую, но все же жизнь. Тут-то время и пролетело незаметно. Кулисы закрылись. Начался антракт. Саша вскочил со стула и, чуть было ни побежал не в ту сторону.
— Проклятье, как я устал. Эти олухи, словно мертвецы, хоть бы кто изобразил нечто похожее на искренность. Один фарс, одна фальшь!
— К черту воду, открывай вино, — приказал он, вытирая с лица пот. — Ну?! Чего ты уставился? Можно подумать, треть бокала убьет меня.
— Сколько времени ушло в этот театр, а я смотрю, как он умирает. Пропасть! Ни зала, ни актеров — ни актеров, ни зала. Семьдесят три года, а я все протираю кости об грязный пол. Ну, что там?
Саша налил вина и подал фужер в руки старику, они встретились взглядами.
— Что скажешь? — обратился к студенту артист.
— Ха! Нравится. Поумнее ничего не нашлось в этой кучерявой голове? — он посмаковал вино, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. — И что это за пьеса такая?.. Мне казалось, у Качалиной есть вкус, а впрочем, она-то тут ни при чем. Ей сказали, она сделала. — Он призадумался. — Ха! Нравится! И все так. Клишированные фразы, штампованные люди. «Мне нравится», «Отличная игра, Генрих Федорович», «Пре-кра-а-сный спектакль, Генрих Федорович», «Вы сегодня на высоте! Как никогда, Генрих Федорович». Знаешь, лучше бы просто молчали. Позеры. Можно подумать, они в этом что-то смыслят.
— Может, и правда не смыслят. Разве нужно обязательно разбираться в искусстве, чтобы оно пробуждало чувства?
— Если ты называешь искусством то, что сейчас происходит на сцене, — тебе нечего делать в театральном. — Он недолго подождал ответа, но Саша кротко молчал, стоя подле столика, за которым сидел актер. Раздался первый звонок. — Запри дверь в коридор, не хочу видеть здесь толпу посторонних после финала.
Молодой человек запер дверь с внутренней стороны, сел на диван и продолжал молчать. Стал было вспоминать, о чем думал во время первого действия, да так ничего и не пришло в голову, к тому же случай не представлялся, — старик пил свое вино, погрузившись в мысли, хотя и поглядывал через зеркало на Сашу.
Второе действие пролетело так же незаметно, как и первое, однако зал уже не был так оживлен, видимо, из-за резкого перелома настроения в пьесе с комедийного на драматическое. Саше довелось увидеть часть партера с пустыми местами, куда он и направился. Оказалось, что посадка была чуть больше половины зала, что не могло не расстроить. Впрочем, зрители страстно отблагодарили артистов громкими аплодисментами. Саша прошмыгнул через портал за кулисы и стал дожидаться, когда актеры уйдут со сцены.
— И все-таки, что бы Вы ни говорили, Генрих Федорович, отличный вышел спектакль, — следуя за актером, сказал он.
— Какая разница теперь, когда людей в зале нет.
— Кому надо, тот пришел. По крайней мере, для них это важно.
— Хорошо, что ты так думаешь, надеюсь, ты не скоро разочаруешься, мальчик.
Не успели они войти, как с другой стороны раздался стук в дверь. Из коридора слышен был шум.
— Какие резвые, — сказал артист, усаживаясь в кресло. Еще немного они не предпринимали никаких действий, но шум не утихал, лишь становился все назойливей.
— Бросьте, Генрих Федорович, это не вежливо, они хотят поблагодарить Вас.
— Дожил…, теперь мальчишка взялся меня воспитывать, — сказал актер, однако, смиренно поправил галстук, натянул улыбку и встал.
Саша отворил дверь, и в гримерную вошли несколько человек с цветами и подарками: друзья и коллеги. Старый актер и здесь отлично сыграл роль, — поприветствовал гостей, расцеловался, принял подарки, комплименты, но вскоре сам дал знать, что нуждается в покое. Все подчинились и вышли, кроме одного рослого неуклюжего мужчины с улыбкой до ушей, в смокинге, с огромным букетом в одной руке и подарочным пакетом — в другой.
— Генрих Федорович, — начал он, — позвольте поздравить и представиться. Леонид Андреич, для Вас, просто Ле-о-нид.
— Добрый вечер, — артист пожал ему руку.
Мужчина пожал руку юноше и продолжил:
— Я театральный критик, Ваш давний поклонник, — он вытягивал ударные гласные, как лакричную конфету, — меня переполняет восторг от увиденного, я, словно окаменел в начале спектакля и, если бы не антракт, просидел бы так до самого конца. Да! Пожалуй, это был катарсис! Разумеется, катарсис, правда, второе действие показалось мне несколько формализированным, хотя и напоминает раннего Винавера, но в целом, очень убедительно, очень убедительно. А-а, — он осмотрелся в комнате, — где я могу найти-с автора се произведения?
— Точно не здесь, — с холодной улыбкой ответил актер, — что ж, спасибо за Ваши теплые слова и острые замечания, но я очень устал и не хочу возвращаться домой после полуночи, как всегда.
— Ну, разумеется, разумеется. Еще раз, спасибо за такое удовольствие наблюдать Вас на сцене, прекрасная игра, прекрасная. Да. Буду с нетерпением ждать следующих выступлений. А то Вы нечасто на сцене нынче, да.
— Простите, Леонид, конечно, очень устал, голова не соображает. До свидания. — Актер уже открыто выпроваживал назойливого господина под руку.
— До свидания-до свидания, надеюсь, до скорой встречи, спасибо еще раз. — Последние слова тот говорил уже в щелку закрывающейся двери.
Артист запер ее на ключ, оперся спиной и, закрыв глаза, закинул голову и прошептал: «Господи, где ты берешь таких людей?»
— Кажется, это было довольно неклишировано, — иронично заметил Саша, хотя и был немного шокирован.
— Когда я такое слышу, мне кажется, что человек надо мной смеется, — сказал актер и устало пошел к креслу. — Это просто издевательство.
— Что ж, ты еще и не пьешь, — он вздохнул. — Ну, многие сегодня тебе бы аплодировали стоя, но чудесный австралийский Шираз тебе этого точно не простит. Неплохой выбор, кстати, для непьющего человека.
Они немного посидели в тишине. Затем вдруг артист рассмеялся.
— Нет, ты слышал, что он сказал? Напоминает раннего Винавера. Черт, возьми, как он это придумал? — он отпил из бокала. — Ты знаешь, кто это?
— Мишель Винавер, французский драматург. Не сказал бы, что это тот человек, который покорил весь мир, но… в литературных кругах, вполне себе.
— Он идиот, а не критик. Таких людей видно насквозь. Его знания поверхностны, он раскидывает их, как карты, не смотря на масть и достоинство. Ничего он не знает, ничего ему не понравилось, ничего он не понял. Он и сам актер, только играет нехорошие пьесы под названием… лесть.
— Смотрите, он подарил Вам коньяк.
— А как Вам ода его катарсису? — с ухмылкой сказал Саша.
— Боже правый! — актер закрыл лицо руками. — Скажи мне, разве человек, испытавший катарсис назовет его «очень убедительным»?
— Держу пари, он первый раз в этом театре, или первый раз вообще в театре. И никакой он не поклонник, ну точно уж не мне!
— Почему? — Саша еле сдерживал смех, он не хотел слишком уж ухохатываться, поэтому у него начали течь слезы.
— «Нынче Вы нечасто на сцене» Ха-ха да Хо-хо, — пробасил артист. — Я здесь играю в восьмидесяти процентах постановок, а на многие роли даже нет замены, я здесь чаще, чем любой другой в этом почти развалившемся жалком театре! Смешно слышать. «Вы здесь нечасто нынче». Нынче!
— Да уж… — от последних слов артиста улыбка на лице молодого человека таинственно исчезла, а слезы, вырывавшиеся только что от смеха, сейчас же стали словно от ужасной тоски. — Вы не пойдете на автограф-сессию?
— Надеюсь, ты шутишь. Не хочу. Я стар и… — он начал водить рукой в воздухе, пытаясь вернуть мысль.
— Привередлив, — подхватил Саша.
— Да! И у меня есть на это право.
Странные существа — люди. Стоит им почувствовать себя собой, хотя бы на миг, так они тут же бьют себя по голове и снова входят в образ, который сами себе придумали.
— Ступай, здесь и без тебя справятся, — сказал артист.
— Что ж, — Саша неспешно встал с дивана и огляделся, как бы проверяя, не оставил ли он своих вещей, еще немного постоял, поглядывая на артиста (тот сидел, закусив нижнюю губу, и смотрел сквозь время и пространство), а затем, накинув пуховик и направился к выходу.
— До свидания, Генрих Федорович.
Он вышел через служебный вход на улицу, и мороз тут же ударил в голову. Он выдохнул и, вспоминая того несносного господина с сальным лицом, заулыбался и бодрым шагом пошел домой.
Так и было примерно с месяц. Саша ходил по вечерам в театр в понедельник, среду, четверг и субботу, — это когда регулярно, а так могли напрячь когда угодно, в зависимости от того, что ставится в театре и когда планируются показы.
Однажды Саша, чуть было ни проспавший, с утра ринулся туда. Погода стояла сырая, город накрыло туманом, а с неба срывался редкий снег. Было ни то холодно, ни то просто мокро, Саша намочил ноги, так как по невнимательности надел кроссовки вместо зимних ботинок.
Он добежал до служебного входа, и сквозь туман показалась Нелли.
— Саша! — крикнула она, помахав ему рукой. — Она стояла в одном свитере, сжавшись и пританцовывая, курила сигарету.
— Доброе утро, Нелли Владимировна.
— Саш, сегодня ты не нужен. Генрих Федорович приболел, так что отдыхай. Извини, я совсем забыла тебе позвонить. Эй! Да ты промок.
— Ничего, — он посмотрел на ноги; они уже стали совсем сырые. — Мне не холодно. А-а… все в порядке, ничего серьезного?
— Думаю, что нет. Да разве ты думаешь, что он кому-то что-то рассказывает?
— Об этом уже позаботились, ты слишком волнуешься! Такое часто бывает, не смертельно. — Она выкинула окурок и приготовилась заходить внутрь. — Беги домой, говорю! Живо!
Саша попрощался, пожелал удачи и, закрывшись капюшоном, ушел в туман.
— И текст учи! — крикнула Нелли уже в куда-то облако.
Перерыв вышел довольно долгим. Несколько недель Саша не получал никаких известий, а сам спросить не решался, боялся, что это будет выглядеть смешно, как будто бы он так сильно озабочен. Учеба была не трудной, по крайней мере, интересной, а посему и не трудной. Саша постоянно находил себе занятия, большую часть времени проводил в одиночестве, если не считать за компанию книги и фильмы. Сосед по комнате постоянно пропадал где-то, иногда приходил ночевать: не говоря ни слова, разогревал еду, пил пиво и ложился спать. Они оба были невидимками, только каждый по-своему и по разным причинам. Репетиции спектакля, за который ставили зачет, были три раза в неделю. А все остальное время — по мелочи, так ему казалось, ибо все, что делается с удовольствием, имеет свойство превращаться в быт.
К весне он дождался звонка от Нелли, которая известила его о том, что Генрих Федорович окончательно выздоровел и возвращается на сцену, и что завтра непременно надо быть в театре к обеду. Саша пришел заранее, поднялся в триста двадцать шестую, чтобы обо всем узнать.
— Ты рано как! — с улыбкой сказала Нелли. Она обняла его за плечи. — Соскучился по старику? Не говори ему, что я так сказала о нем.
— Мне здесь нравится, здесь чувствуешь себя причастным…
— Скоро и ты тут выступишь, в конце семестра я хочу показать «Макбета» вашей группы.
— Но нужно много работать, да? — она говорила поучительным тоном, словно с маленьким ребенком (надо отметить, что она со всеми говорила, словно с детьми, даже с Генрихом Федоровичем, однако не потому, что считала себя выше, а потому, что сама, видимо, в душе была еще ребенком). — И очень стараться.
— У тебя куча времени… иди, что ли позавтракай, кофе попей, сегодня четверг — «Смерть» по расписанию.
Артист пришел к вечеру за полтора часа до выступления; когда Саша его встретил, тот показался ему совсем плохим, однако ж потом, молодой человек понял, что просто он отвык от старика.
— Как всегда ты уже тут, и одному побыть нельзя.
— Как Вам угодно, хотите, я уйду, — спокойно сказал Саша.
— Мне ничего не передавали? Кому-то нужен?
— Вообще-то, нет, но я думаю, что Вам стоит сходить ко всем поздороваться, они Вас ждут.
— Ну, это само собой, что ждут.
— Не твоего ума дело. Ступай. Мне надо собраться.
На сей раз до концерта заняться было совсем нечем. Полтора часа длились вечность. Саша уже хотел домой, так как от ничего неделанья устаешь обычно больше, чем от насыщенного событиями дня. К третьему звонку молодой человек отправился на балкон, где уже приметил незанятое место. Он сидел прямо у перил, обитых мягким красным бархатом, на которые прилег, оперев голову на сложенные вместе ладони. Завороженно, не отрывая глаз, так и остался до антракта, когда пошел в гримерную. Старый актер был уже там, Саша, ничего не говоря, решил налить ему сто грамм красного.
— Нет, это лишнее, — сказал актер, останавливая молодого человека рукой. — Пока еще неважно себя чувствую.
— Я профессионал и давно уже научился хорошо держаться в любых обстоятельствах. — Они немного помолчали, актер поправлял галстук-бабочку, а Саша щеткой подчищал пиджак. — Что вы сейчас ставите? — начал разговор артист.
— «Макбета», Генрих Федорович.
— Нелли, должно быть, никогда от Шекспира не отстанет… Ну! И какова твоя роль? — сказал он, развернувшись. Звучало это так, как будто он хотел спросить скорее: «Чем ты можешь меня удивить?»
— Неужели! Ты!? Вот бы не подумал.
Саша промолчал. Актер начал ковыряться в столе.
— Ну, давай, — сказал он, нанося пудру на лицо. — Прочитай мне.
— Сейчас, мальчик, сейчас. Или ты уже все позабыл?
Саша выпрямился, сделав надменный взгляд, устремил его в голую стену. И громко, так, что задребезжал воздух в пустом бокале, который он оставил на столе актера, начал:
Я смею все, что может сметь мужчина.
Явись в любом другом обличье мне —
Как грозный носорог, иль тигр гирканский,
Или медведь косматый из России —
И я не дрогну ни единой жилкой;
Воскресни, позови меня в пустыню
На смертный бой, и если я сробею,
Сгинь, жуткий призрак! Прочь, обман!
Саша с гордостью кончил последний стих, должно быть, сам не ожидая, что голос так зазвучит. Его тембр сильно не соответствовал его видимому образу — миловидного худощавого молодого человека с кучерявыми волосами, розовыми выпученными губками и постоянно сдвинутыми густыми бровями, как будто бы он думает о чем-то тоскливом. Голос его был мягкий и низкий, теплый и обволакивающий; он обладал превосходным слухом и хорошо пел, поэтому отрывок он прочитал как-то особенно напевно с мощью фагота в нижнем регистре. Он сохранил статную позу до того момента, пока старый артист, который не отвлекся ни на секунду от зеркала, не начал говорить, все так же занимаясь своими делами.
— Четвертая сцена третьего действия, Генрих Федорович, призрак Банко является к… — он не успел договорить, как тут же артист перебил его.
— Я прекрасно помню «Макбета». Я спрашиваю, что я только что услышал?
— «Не зна-аю, Генрих Федорович», — спаясничал старик, подняв брови. — Видишь, как ты мягкотел для этой роли?
Саша молчал, опустив голову, и начал мять пальцы рук.
— Глупости это все, забудь. Хороший актер, будучи самым хрупким в мире человеком, сыграет самого безнадежного подлеца, если будет нужно. — Он поглядывал на молодого человека, который все так же смиренно стоял с опущенной головой. — Знаешь, в чем уникальность твоего героя?
— И вовсе он не уникален: гордый, самонадеянный, честолюбивый, а потому слабый. Убийца, решивший, что ему все дозволено.
— Нет, мальчик, все не как раз не так, — старик сложил руки перед собой и, смотря в стол и кивая головой, ставя акценты, продолжил. — Макбет фигура двойственная. Трагическая. И трагедия его в том, что для того, чтобы обрести свою Самость, он вынужден преступить мораль и совесть. Он не манипулятор и не жалкий тип, ищущий удовлетворения своего эгоизма, который в сущности зарыт глубоко в земле. И он не тот классический антагонист, который сознает свои преступления на смертном одре. Нет! Его предчувствие погибели развивается, причем довольно рано и на протяжении всей пьесы, а затем срывается на него с грохотом. Он знает. Он все знает, но лжет себе, верит лесным ведьмам, лишь бы не признать поражение, на которое он сам себя направил. Смерть приходит к нему гораздо раньше финала пьесы, а то, что он ее не признает, лишь побуждает его на более страшные умыслы. Ты уж поверь человеку, который играет смерть каждый четверг, — сказал он, выдержав паузу. — Так какого черта… ты читаешь реплики полусумасшедшего человека, который боится, — он начал повышать голос, — как будто ты какой-нибудь выдуманный идеальный злодей из фантастического боевика!
Саша не сказал ни слова, не шелохнулся, лишь сморщил брови и учащенно моргал.
— Все, мне надо на сцену, — отрезал артист. — Не будь так безнадежен.
Саша вернулся на балкон и сел в кресло в ожидании второго действия. Думал о Макбете, о себе, о том, что так много времени тратит в театре, о Генрихе Федоровиче и о Нелли, которая распределила своих студентов быть на побегушках у стариков. Передумал весь текст Шекспира и перемучил еще раз все слова старого артиста, сказанные когда-либо ему, такие грубые и обидные, бесцеремонные и унизительные. «Уйду, непременно уйду», — думал он: «Сейчас же после этого выступления; и я не безнадежен, иначе бы как я поступил на эту кафедру?», — гордо решил молодой актер.
Второе действие было примечательно тем, что в нем умирают несколько персонажей пьесы, — и все по-разному. Кто-то в отчаянии, кто в слабости, как изнеможенный верблюд; кто-то в страдании; кто-то в агонии; кто-то в счастии; а кто-то в страхе. Этим и сложна пьеса, тяжела для восприятия. Такие вещи обычно либо вызывают исключительный восторг, либо резко отрицательное впечатление. Все зависит от того, как подается материал… и кем. Но, когда Саша смотрел ее, он, казалось, еще больше начинал понимать Макбета, причем не как злодея, это было уже не важно, а того Макбета, который уже посмотрел в глаза смерти и обречен ждать ее в ужасе и бреду. И вообще понимать то, насколько по-разному люди уходят из жизни и как мало они после себя оставляют. На сцене показался Генрих Федорович… это финал. Самая главная роль и самая важная смерть. Самая тяжелая. Праздная. Насмехающаяся. Ироничная. Саша заплакал уже на первых строках. Слезы текли ручьем в бесшумном крике молодой души, почему? Наверное, и он не мог бы ответить на этот вопрос. Старый актер дочитал монолог и рухнул на пол, мягко и профессионально, но с тем должным грохотом, который мог бы быть при падении уже бездыханного тела. И снова закрывается занавес, и снова зал стоит.
Саша мчится в гримерку, как всегда, через портал, и застает за кулисами целую толпу. Пытаясь глазами выловить артиста, он подпрыгивает, чтобы лучше разглядеть, а затем начинает пробираться сквозь толкучку.
— А! Саша! — его окликнули и взяли за плечо. Это была Нелли — Ну, как оно? — она улыбалась во весь рот.
— Нелли Владимировна! А где Генрих Федорович?
— У себя, конечно, ушел за водой, мы еще не вышли на поклон. Так как тебе? Понравилось?
— Нелли… Я.., ой, то есть Владимировна…
— Ладно, иди! — она рассмеялась и потрепала его за волосы. — Что же ты всегда такой растерянный…
Кулисы снова открылись. Актеры начали шеренгой выходить на сцену. Они взялись за руки и дружно поклонились по пояс зрителям; все улыбались и сияли, смотрели друг на друга и аплодировали вместе со зрителями. Там же был и Генрих Федорович. Но что это происходит! Только что ты смотрел, как они умирают у тебя на глазах, а их лица были искажены гримасами, взгляды наполнены ужасом; теперь же они стоят, точно наглецы, смотрят друг на друга и смеются, улыбаются. «Как мы их провели», «как сыграно!»
— Отлично, теперь они идут сюда, — сказал Саша сам себе, закатив глаза. Ему, наверное, в этот момент уже ничего не хотелось. Тем более видеть кого-то, тем более говорить с кем-то. Он был зол и раздражен.
Генрих Федорович, непонятно с какого перепугу, шел вместе с Нелли и… улыбался! Он что-то рассказывал ей, к тому же с воодушевлением. Они все ближе. Вот! Еще мгновение, и Саше придется сойтись с ними взглядами. Но он не выдержал и опустил красные от слез глаза, он возненавидел себя и их всех еще сильнее. В этот момент, когда толпа пропахнувших потом артистов проходила мимо, не замечая его, как будто он невидимка, задевая плечами и локтями; когда в левое ухо кричал кому-то световик: «Эй! Там! Свет убери! Свет! У тебя софиты горят, придурок!», а в правое кто-то ударил, непонятно чем, непонятно как, что аж зазвенело. В этот момент Саше на плечо кто-то положил руку, он поднимает глаза и видит старого артиста:
— Вот, теперь дело за ними… молодая кровь, — сказал он Нелли, улыбаясь, и, тут же они прошли дальше прямо в гримерку.
Саша стоял в шоке. Его и без того вечно потерянный взгляд совсем забегал в пространстве, а тело продолжало поддаваться толчками и чужим задеваниям, колыхаясь то туда, то сюда. Что это сейчас было? Рука? Плечо? Улыбка? Молодая кровь? «Они все издеваются», — сказал он шепотом, еле шевеля губами. — «Я их прибью». — И медленно пошел в гримерку.
Когда он вошел, то увидел несколько артистов и Нелли. Они оживленно беседовали со старым актером, который как всегда восседал в своем кресле. Саша бесшумно подкрался к дивану и уселся, сомкнув колени и как-то абсолютно безразлично сгорбившись и опустив плечи.
— Колготки порвались в самый неподходящий момент, — манерно сказала одна девушка.
— Во второй сцене, конечно, не вытянули…
— Ты знаешь, я бы переделала вообще. Надо мизансцену менять, однозначно, — подхватила Нелли.
— Надо играть хорошо, — в своем духе сказал артист.
— Так как играть, если сама ситуация идиотская, никто не знает, как реагировать, — занудно заметил молодой мужчина в клетчатом пиджаке и берете.
— Ждете своих реплик, стоите столбом, — продолжал старик.
— Так как же-шь не стоять, когда развели сцену неверно.
— А ты попробуй, скажи какому-нибудь незнакомцу, что от него дурно пахнет, там и посмотришь, как реагировать.
— Мальчики, не ссорьтесь, — мило сказала Нелли.
— Тебе бы, Нелли, понатаскать их, а то совсем раскисли, — грозно, но с усмешкой, говорил артист. — Что, со своими Шекспирами забыли, как на сцене себя вести?
— Шекспира не тронь! — указала пальцем Нелли.
— Да вот я вижу, как вы с ним работаете. Мне Саша-то прочитал, — тот вытаращил глаза. — Мастерство русского актера! Так ли? Переигрывать и показывать такие эмоции, которых не может быть в тех обстоятельствах, которые он же предполагает.
— Слушай, мы уже говорили. Когда речь идет о классике…
— Да ты хоть Данте читай, лучше от этого не станется; куда деться, когда глупость одна на сцене: если человеку, к примеру, больно, — он несколько раз ударил себя по груди. — В душе больно! То он будет рожу корчить, слезы лить, гневаться, теряться, что угодно, но никак не дифирамбы петь! — Он махнул рукой, развернулся к зеркалу, затем еще прибавил: «И не стоять, как пень!»
— Я пошел, — сказал мужчина, с которым был начат спор, и ушел вместе с манерной девицей и еще двумя перешептывающимися актерами.
— Знаешь, Ген, — сказала Нелли как-то хитро, — Вот ты и иди со своей театральной революцией в новый экспериментальный.
— Мне-то поздно уже. Ты, вон, — он указал пальцем на Сашу, — лучше студентов своих посылай, а не меня. Я-то всему научился. — Он развернулся. — А ты, что скажешь?
Все это время Саша внимательно, но с пустым взглядом наблюдал за ситуацией, смотря то на одного, то на второго, то на третью. Старый артист застал его врасплох. Молодой человек сглотнул накопившуюся слюну и пожал плечами.
— Да, не приставай к нему! — махнула рукой Нелли.
— И нет тут никакой революции! Все дело в душе, — сказал артист, все еще смотря на Сашу, затем развернулся к Нелли. — Ну что делать, если любит русская душа все эти возвышенности, задранную выше пояса драму, скандал и бросания со скал! Не знаю, отчего Запад так полюбил Станиславского, а мы его никак не признаем?! А?! В жизни-то мы не искренни, — сковываемся, умалчиваем, копим, хороним, — коли не в реальной жизни чувствовать, так хоть посмотреть на это… а? Qui pro quo… А затем лесть, ваша любимая, потом ложь, всеми ненавистная. Где вы теряетесь, господа? — он оглядел экспрессивно комнату. — Куда они ушли? Для кого я это говорю? Или они все знают? — последнее было почти с надрывом, горячо и страстно.
— Не перестарайся, русская душа, — сказала Нелли, положив ему руку на плечо. — Тебе нынче вредно. — Она подмигнула Саше и направилась к выходу. — Приходите к нам наверх, если заскучаете. Вы оба.
Немного погодя, артист успокоился. Саша всерьез задумался и уже, казалось, совсем забыл, где он и с кем. Словно он снова один в своей комнате в общежитии, а где-то в паре метров от него всего лишь спит его сосед, на которого уже по привычке не обращает никакого внимания.
— М-да, что-то я разгорячился, — сказал старик, вставая, чтобы снять пиджак, и замер, когда увидел задумчивого Сашу.
— Вам не кажется, что Вы грубы с ними? — смело спросил тот.
— Нелли привыкла, она знает, что я ценю ее, иначе бы здесь я не работал. А вот эти сосунки заслужили трепки. — Он повесил пиджак на спинку.
— Они не раскрываются, не исчерпывают ресурс.
Старик вздохнул, развернул кресло к дивану, сел напротив Саши и сказал:
— Я груб с ними, мальчик, потому что участь артиста, а тем более хорошего артиста, быть объектом подражания. Но так уж устроены люди, что губят то, что дороже им всего. Сегодня они скажут мне, что я мастер! А завтра они найдут во мне изъян… Сегодня они кричат «браво». А завтра обсудят, где я сплоховал… И это все только лишь потому, что где-то глубоко тихий голос шепчет им: «Тебе так никогда не сделать» Я знаю это. Я убедился. Знаешь, как определить, что им нравится, что ты делаешь?
— Они либо промолчат и не проронят ни слова, либо обязательно найдут, к чему придраться. Мелочь! Маленькую деталь, и будут помнить ее очень долго. Гораздо дольше, чем все твои победы. Посему я не оставляю им возможности для этого. Потому что если они знают, что я недосягаем, хотя бы в человеческих отношениях, то и буду недосягаем для их критиканствующих лиц. Лучше я буду в их глазах злым мастером, чем добреньким профаном.
— Так разве для мастера это имеет значение, что думают другие? Точнее если он знает, что они думают, какая разница, что они говорят?
— Так рассуждают многие, демонстрируя силу духа. Говорят, что неважно чужое мнение… и в том есть правда, они могут спокойно перенести любую ситуацию, любой комментарий, не моргнув даже. Так вот, — всегда важно. Что бы они ни говорили, важно всегда. Тем более артист. Иначе, зачем бы он делал то, что делает?!
Саша слушал молча, сведя брови и смотря куда-то в пол в бок. Артист внимательно смотрел на него, облокотившись на колени и вертя перстень на указательном пальце.
— А ложь, про которую Вы говорили? К чему она?
— А это все связано. Ложь в жизни, прежде всего, самому себе, равно, как умалчивания и неспособность выражать свои чувства, рождает ложь на сцене. Фальшь. Мы ведь, люди, друг другу ничего не говорим! Только думаем себе под нос, а коли не можем развидеть, — додумываем, и получается вздор. Игры, в которые играют люди, не стоят ни капли той правды, которую они могли бы увидеть там, — он указал рукой на дверь за кулисы, — в зрительном зале. Так, скажи мне, мальчик, как артист мог бы показать эту самую правду, если вся его жизнь — это ложь? — он встал и начал рыться в сумке, достал какие-то таблетки, видно, продолжал лечение, и запил водой пару белых пилюль.
— И как же? Как этого не делать?
— Не играть с собой… и людьми.
— Ма-а-льчик, — сказал он пренебрежительно. — Научись жить на сцене — и у тебя отпадет надобность играть в жизни.
Старик нахмурился и посмотрел на часы.
— Уже поздно, ступай, нечего себя изматывать. У тебя еще будет время, чтобы это обдумать. — Саша стал собираться. Старик убрал костюм в коффер и повесил его на вешалку. — Нелли ставит «Макбета» на май?
— Да, она хотела. Правда, сказала, еще посмотрит, как мы будем работать. Может, и не поставит.
— Она поставит. Не унижайте сильно Шекспира только.
— До свиданья, Генрих Федорович.
— Генрих Федорович! — открыв дверь, обернулся Саша, тот посмотрел на него. — Спасибо.
Весна как всегда начала бить ключом. Особенно, когда сошел снег. Все расцветало и пахло, оживало и молодилось. В институте началась беготня, график студентов стал плотнее, сессия ближе, нагрузок больше. Саша уже не был так часто в театре, как зимой, и много раз отпрашивался у Нелли и старого актера. Ближе к маю Нелли сама отпросила Сашу и настояла на том, чтобы он пока не приходил, ведь у него у самого скоро должна быть премьера. Последние репетиции проходили до изнурения и до победного, и, как часто бывает у артиста перед премьерой, Саша испытал все стадии кризиса. Началось все с отрицания, когда он вспоминал все слова старика-артиста и отчаянно отказывался верить, что вообще что-то получится, что они обречены на провал и позор. Затем злился на себя, ему казалось, что он не может преодолеть свой страх; позже выдумал винить старика, который забил его голову экзистенциальным бредом, и Нелли, которая инициировала весь этот вздор с наставником и учеником (теперь-то он понимал, к чему это все было затеяно). В торг он вошел со своим соседом по комнате, с которым, как оказалось, у них было много общих интересов, хотя тот учился на хореографическом; это, впрочем, не столь было важным, сколько то, что ему можно было выговориться, когда тот с отупением наблюдал борьбу Саши с самим собой. Депрессией, конечно, это нельзя было назвать, однако упадок настроения, апатичность и отказ от всяких утешающих мыслей не давали ему покоя. Закончилось все тем, что за два дня до премьеры наступила стадия принятия, когда он стал мыслить по принципу: «Делай, что должен, и свершится, чему суждено». Сейчас ему потребовалось немного взбодриться, и он решил набраться хотя бы чуть-чуть вдохновения и отправился в театр.
— Добрый вечер, Генрих Федорович! — Саша был чрезвычайно рад видеть старика, он улыбался и, наверное, даже бы мог обнять его.
— Значит, я могу послать тебя за костюмом? — последний был как всегда в своем расположении духа. Наверное, потребовался бы век, чтобы понять, действительно ли он зол и раздражен, или просто такой, как всегда.
Саша побывал у Нелли, поздоровался с остальными артистами. Сейчас он понял, что как-то влился в их компанию даже больше, чем в труппу «Макбета». Это немного его расстроило, ведь как бы он мог играть с теми, с кем он так мало провел своего личного времени. Однако, снова оказавшись в приятной ему суете, он быстро позабыл про свои переживания. Поднялся за костюмом и пошел обратно в гримерку.
— Можно было еще дольше ходить за костюмом, я ведь не тороплюсь…
— Извините, Генрих Федорович, задержался.
— Я заметил, — сказал он и взял коффер, проверяя, все ли на месте. — Терпеть не могу семнадцатый век! Сколько же они на себе таскали всего. И эти перья… тьфу, — старые перья и правда попали ему в рот, разлетаясь по гримерке. — И как вот в этом выходить на сцену?
— Я поднимусь, думаю, найдется другая шляпа, — он сказал это, уже уходя, и быстро вернулся с новой шляпой, не успел актер и воротник надеть.
— Ты что-то больно веселый сегодня, — сказал актер.
— Через два дня премьера и… не считая того, что я схожу с ума, все просто замечательно! — Саша рассмеялся, а сам помогал застегивать пуговицы на манжетах.
— Хорошо, что сходишь. Гораздо страшнее — быть безразличным и не испытывать вообще никакого волнения.
— Перестань задавать глупые вопросы…
— Ну, надеюсь, к вам хоть кто-то придет.
— Спасибо, Генрих Федорович, — с добрым упреком ответил Саша.
— Все-таки, очень уж ты смазлив для этого образа… — сказал артист, но никого ответа не поступило, тогда он продолжил, — Ну, это поправимо, к тому же сцена старит. Нелли никогда не ищет легких путей. Ну, «Ромео и Джельетта», «Гамлет» и тот смотрелся бы органичней в труппе первокурсников. Они хоть по возрасту.
— Мы проходили в девятом классе «Ромео и Джульетту», в пятнадцать лет, Генрих Федорович, по-Вашему, они понимали, что это вообще все значит?
— Они? — старый артист посмотрел на Сашу свысока, но с какой-то легкой улыбкой.
— Школьники. Подростки, — уточнил Саша. Артист заулыбался.
— Отделять себя в своих суждениях из общей массы либо признак глупости, либо силы характера, — актер пытался поймать взгляд молодого человека, но тот ушел за спину и булавками закреплял плащ на жакете. — Ты уже определился, что из этого про тебя?
Саша остановился, убрал булавки в коробку и оставил ее на столе, затем стал напротив артиста и сказал ему, смотря в глаза:
— Я не знаю, если честно, Генрих Федорович, есть ли у Вас какие-то звания, особые заслуги, награды, но если есть… думаю, что есть… Разве не сами люди Вам их дали? Разве не они это решили за Вас? Это же им надо, называть Вас кем-то… Я знаю, что Вы хороший артист. И это все, что для Вас важно, не так ли? По крайней мере, в этом и состоит Ваша заслуга, потому что именно это изначально завесило от Вас. Все остальное порешили люди. Остальным наградили сами, потому что это им надо. — Он осмотрел снизу вверх старика. — Кажется, Ваш костюм готов… выглядите… нормально.
— Что же… тогда пойду… — сказал актер, не моргая, смотря мертвым взглядом сквозь Сашу, который, увидев это, перенял на себя его выражение лица. Затем, прихрамывая, первый пошел за кулисы.
— Удачи… — сказал молодой человек в спину уходящему артисту затем, посмотрел на себя в зеркало и сказал: «Я — труп»
— Да, — вытаращился Саша на нее.
— Что-то с Генрихом Федоровичем?
— Слава Богу! Ты меня напугал, я уж подумала, он опять… — она говорила это, уходя за кулисы, махая во все стороны руками. — Не важно.
В этот раз Саше не удалось посмотреть спектакль, точнее что-то понять. Он постоянно был в своих мыслях и иногда даже не смотрел на сцену. Почему-то было очень неловко или даже стыдно, хотя он пытался припомнить, что он вообще тогда сказал старику, но все окончательно вылетело из головы. Он понимал только то, что это была, пожалуй, самая длинная фраза, которую Саша ему говорил. И, наверное, говорил от сердца.
Этим утром, когда Саша проснулся, он не мог отрыть глаза, точнее боялся их открыть. Минут десять он лежал в позе погребенного и никак не решался просыпаться, пока не почувствовал чье-то присутствие. Он приоткрыл глаза и сквозь муть под веками еще сонного человека, увидел, что около его кровати стоит раздетая фигура и смотрит на него, наклонившись. Саша вскочил и отстранился к стене.
— Тебе чего? — спросил он, вытаращившись на своего соседа по комнате, еще щурясь от света.
— Кажется... я подумал… — он почесал затылок. — Ну, я подумал, что тебе надо вставать уже и решил… ну, вот… разбудить.
— А! Я, кажется, уже не спал, — он привстал со стонами, поставил локти на колени и закрыл лицо. Стало холодно, босые ноги коснулись пола, и его осыпало мурашками, он накинул одеяло, тяжело дыша. — Тебе-то что?
— Меня тошнит. — Саша говорил все это в руки, зажевывая слова.
— Нам говорили, что утром нужно через силу поесть, — он сел напротив, — а потом ничего больше, кроме воды. — Саша молчал. — Ну, яблоко можно… там, банан какой-нибудь. Хотя, не знаю, как у вас… вы-то на сцене не скачете, как мы, — он попытался улыбнуться. — Может, кашку?
— Ладно-ладно… чайник поставить? — он говорил это так аккуратно, как будто боялся спугнуть мелкую птичку, подкрадываясь к ней. Саша кивнул.
Сосед ушел с чайником на кухню. А сонный Саша, не одеваясь, набрал зубной пасты в рот, закусил щетку и пошел на кухню, которая была рядом с комнатой. Зачем-то там висело небольшое зеркало, в которое он заглянул и остановился напротив.
— Да ты это… не переживай. Мы это поправим, — сосед встал к Саше за спину и смотрел на него через зеркало с отупением. — Тебе бы это… поживее… — и Саша медленно начал водить щеткой по зубам.
Сосед ушел в комнату и вернулся с миской, в которую набрал ледяной воды из-под крана и внезапно окатил Сашу. Тот, закричав, отпрыгнул, поскользнулся на кафеле, выронил щетку и вытаращил глаза на соседа, который сам испугался его бешеного взгляда и зубной пасты, которая брызнула во все стороны изо рта.
— Ты мне надоел! — крикнул сосед. — Давай быстрей!
— Ты просто ненормальный! — Саша как будто озверел и пошел к раковине, чтобы сплюнуть пасту и умыться, а затем сам стал поливать, набирая холодную воду в руки, голову, шею, торс.
— Видел бы свое лицо! — сказал сосед рассмеявшись. Саша тоже расхохотался и брызнул в него в отмщение. — Эй! Нечестно!
Пока Саша одевался и собирал рюкзак, костюм и все остальное, сосед заварил им чаю и смотрел, как тот мечется по комнате.
— Да сядь ты, чай спокойно выпей… — сказал он, уплетая столовой ложкой овсянку. Саша остановился, посмотрел в его сторону и сморщился.
— Черт, надо спешить, — он начал надевать куртку.
— Слушай, я это… приду сегодня.
— Что, правда? — Саша остановился у двери.
— В семь, — он улыбнулся уголком губ и убежал.
Саша шел весенними кварталами теперь внезапно развеселившейся, довольный и вдохновленный. Ранним утром прошел дождь, и все вокруг стало влажным и свежим; сейчас вышло солнце, запели птицы, люди заполнили улицы, а машины шуршали колесами по лужам, сигналя друг другу. Если бы он не торопился, то с удовольствием прошелся бы каким-нибудь длинным путем по оживленному городу. У входа в театр он встретил ребят из труппы, все были какими-то взбудораженными и веселыми. Они обнялись и пошли в гримерку. Саша постоянно смеялся и шутил — последствия мандража. Конечно, все уже тогда сильно волновались, но пока это перерастало в исключительную праздность, смех и болтовню. Последние два дня «Макбета» репетировали в театре, декорации уже подготовили, реквизит перевезли, пока зал был в их распоряжении, Нелли вывела труппу почувствовать сцену, походить по точкам, заодно настроили свет и микрофоны.
— Уйди с задника! Тебя не видно, — кричала она. — Саша, проснись, ты работаешь по центру! Ребята, не расползайтесь! И не забывайте, что залу видно все, всех и каждого! Не прячься! — кричала она со зрительных мест то одному, то другому. Во время репетиций, особенно перед выступлениями, она всегда была экспрессивна и резка, постоянно жестикулировала, показывала утрированно все движения, могла накричать, даже выругаться. — Ведьмы! На сцену! — она ходила между рядов, засунув руки в карманы. — Я долго буду ждать? Хватит болтать! Чего вы там встали? Внимательней, пожалуйста! Нет, для кого я это все делаю? — И правда. То, что они сегодня выступают в театре, то, что они вообще взялись за эту пьесу, заслуга и прихоть исключительно Нелли, потому как обычно из сотни институтских преподавателей, найдется только один самый заинтересованный или небезразличный, для которого его дело — его кровь.
Нелли была как раз такой, заинтересованной и небезразличной. Многое, что она делала, было в ущерб ей, не говоря уже о бесконечных стачках то с администрацией института, если говорить о студентах, то с администрацией города, когда речь шла о самом театре. Впрочем, для кого новость, что именно таких людей, которые приносят наибольший вклад в какое-то дело, как правило, постоянно пытаются прижать.
— Движения! Где движения?! Не жди, что он тебя будет швырять, как мешок с дерьмом! Двигайся сам! — кричала она со зрительных рядов, и вдруг пошла прямиком на сцену. — Отойди! — она отодвинула одного из актеров, которые разыгрывали батальную сцену. — Ударь меня! Ну же, занеси руку! От плеча! — Паренек, стоявший напротив, занес руку (все это происходило как бы в замедленном действии), и Нелли, отведя голову в тот момент, когда рука актера вот-вот бы ударила ее, и закинув ее вверх, всем телом перевалила назад, развернулась, и упала на пол животом вниз, сначала согнувшись в коленях, затем с колен прокатившись лодочкой по полу и отведя голову в бок. — Понял? — сказала она с пола. — Мы разве это не делали тысячу раз? Я вообще могу убрать сейчас же этот момент… Еще раз!
После недолгого прогона по действиям и сменам сцен все отправились одеваться, краситься, в общем, готовиться. Актеров было много, им дали просторную хореографию, увешанную зеркалами по всем стенам. Они помогали друг другу одеваться, девчата заплетали друг друга, встав шеренгой, да и парни тоже приучались ко всему этому, ибо таков быт артиста. Когда уже нечем было заняться, а волнение надо было чем-то сгладить, все разбежались: кто-то сел за фортепиано, кто-то играл в игры, которые тут же на ходу придумывались, выходили курить, болтали, гуляли по темным коридорам старого театра, в конце концов, дремали. Тоска была жуткой, час от часу не было легче, лишь невыносимей и дольше шла каждая минута. Чем ближе к началу, тем сильнее дрожали руки и вообще все тело.
Саша смотрел в окно на заходящее красное солнце, когда увидел, что начинают приходить первые гости. Его колени подкосились, и он сел на лавку рядом с окном, сгорбившись и опустив голову. Глазами, сведенными к носу, он наблюдал за пылинками, кружащими в падающем с окна карминовом свете. Чем дольше он смотрел, тем больше видел в их бесконечном хаосе движений цикл, рисунки; что многие из них движутся по одной траектории, каждый раз повторяя рисунок, а вместе они образуют сложные неидеально-симметричные фракталы. Вдруг все пылинки ускорились, начали вздыматься вверх, а затем исчезли в движимой тени человека.
Саша поднял голову и увидел своего соседа.
Сосед похлопал Сашу по плечу и ушел. Как артист он, наверное, понимал, что каждое слово сейчас дается с трудом. Нелли дала команду спускаться вниз за кулисы. Саша вздрогнул и тяжко поднял свое тело с лавки. Все актеры толпой пошли по лестничной клетке вниз за кулисы, где было темно, вокруг звучали какие-то перешептывания, и господствовала суета. Все пытались быть неслышными, максимально аккуратными и осторожными. Первый звонок.
Сцена была устроена так, чтобы на ней можно было одновременно сделать несколько планов — выстроили несколько платформ на разной высоте, и, в зависимости от того, какое происходит действие, высвечивается определенная часть, и затемняются остальные, а проецирование картинки на задний план создает остальной антураж. Это очень помогало потому, как позволяло почти без перерывов переходить от одного к другому действию. Зеленый и синий цвета горели над сухим гниющим деревом на пустоши, обросшим мхом. Саша смотрел на единственное видное среди темноты место на сцене, начал зевать и не мог остановиться, тут же он смеялся.
— Сердце сейчас выпрыгнет, а я стою и зеваю, — сказал он Леди Макбет.
— Бывает. Я обычно икаю… Ничего, сейчас еще начнется.
— Готовы?! — спросила Нелли, обняв их обоих за плечи.
— Молодцы! Эх! — она ущипнула их и весело пошла к другим актерам.
— Волнуется. Но ей не надо на сцену.
— Так иди быстрей, пока не началось.
Второй звонок. За кулисами совсем стало тихо, все уже готовы. Скоро дадут команду, еще звонок и — начало! Был слышен гул из зала, мерзкая лифтовая музыка и вспышки фотокамер.
— Они что, фотографироваться сюда пришли? — спросил трясущийся и пританцовывающий Макдуф. — И что там вообще сейчас можно фотографировать! Раздражают!
— Убей меня уже сейчас, пожалуйста, — сказал Саша. Макдуф рассмеялся. Саша задергался. — Лицо чешется…
— Но выглядишь, совсем как Макбет.
— В доспехах глупо как-то выгляжу.
— Нормально. Бороды нахватает.
— А у него должна быть борода?
— Не знаю, я видела, как его играет актер с бородой, здорово смотрелось…
— Ребята, быстро сюда! — окликнула их Нелли. — Давайте все ваши ручки! — Актеры встали в круг, и каждый вытянул правую руку в центр. — А теперь… Ни пуха ни пера! — Она приставила указательный палец к губам. —Только тс-с-с.
— К черту! — шепотом все выкрикнули и начали хихикать.
Нелли дали сигнал в рацию «Мы готовы».
— Начинаем. Свет в зале. Занавес по моему сигналу, — предупредила она, зажав кнопку, — музыка… из затухания… плавно… вот так. Внимание, занавес… раз, два, три! Давай!
Небо развернулось, показалась луна. Всюду начали искриться молнии, и шуметь гром. Проливной дождь бил по сырой земле. В старое дерево бьет раскат, и в тумане показываются три ведьмы. На лице Саши, который завороженно наблюдал из-за кулис, мелькал свет от синих и зеленых софитов. Запах от дым-машины вскружил голову. Он потер глаза, а когда открыл, уже стоял желтый день, обагренный кровью воинов. Показались знамена. «Скоро», думает он. Король говорит. Все уходят. «Вот сейчас». Три ведьмы вышли в вересковое поле. На плечо положил руку Банко.
Он на сцене. В глаза бьет свет софитов, а перед собой видна лишь тьма. Глубокая, бездонная, словно сам тотчас оказался в царстве Гекаты. Голос, звучащий внутри, сжимая диафрагму, выбирается, задевая вибрациями каждый орган. Он проносится сквозь пространство, дребезжа и фокусируясь, отражаясь и растворяясь в собственном эхе. Саша умер. Родился Макбет. И страха, что мучил, теперь уже нет.
Всегда сильней, чем подлинный пугает.
Теперь рождается страх в доселе великом воине и честном человеке. Пророчество ведьм искушает разум и являет мысль о предательстве.
О звезды, с неба не струите света
Во мрак бездонный замыслов Макбета!
Померкни, взор мой, раз тебя страшит
То, что рука любой ценой свершит!
Макбет еще горд и непреклонен и держит страх в узде. Его стан еще не поражен немощью, он великолепен; в своей красе предстает его тело перед всяким взором и страшит мощью. Но что это? Взгляд его уже мелькает блеском безумия? Гибель рассудка? Его Леди сладострастно и хладнокровно нашептывает ему змеиные слова, взвывая к еще оставшимся соображениям о чести и достоинстве. Лесть. Ложь. Манипуляции.
Я смею все, что смеет человек,
И только зверь на большее способен.
Фагот вопит в груди. Движения резки. Красный цвет и волчий вой. Кинжал в руках. Темные коридоры замка воют вместе с ветром. Трубные звуки ударяют в уши, и, кажется, сейчас они начнут кровоточить. Макбет и Леди идут убивать короля. Теперь взгляды снова меняются. Ты — убийца… Ты больше не имеешь права показывать взор достоинства, чести, благоденствия, умиротворения. Ты должен сходить с ума, ибо ты увидел смерть.
«Аминь» прибавить к их молитве робкой;
Он одинок. Смерть приближается с каждым сказанным словом давече. Ты сам идешь к ней, отрицая ее, но уже готовясь к встрече. Думаешь слова, что скажешь ей, мыслишь свои движения и то, каким ты уйдешь. Прогнал все думы, но больше не помогут те, кто стоял рядом и произносил хвалебные речи, и верный друг становится врагом.
Но не убили, и куски срастутся,
Чтоб вновь грозить бессильной нашей злобе
Пир, песни и пьяное вино притупили разум. Вокруг праздник, в душе — страдания. Желтый свет слепит. Стук танцующих каблуков по деревянному настилу надоел до головной боли. Он восседает посередине, в центре всеобщего внимания, взгляды устремлены на его мощное тело, пораженное скверной. «Как это передать? Сейчас явится призрак друга когда-то верного. Кто я? Каким я должен быть? Он здесь. На моем троне! Они сейчас узнают! Мое тело чахнет на глазах, а колени вот-вот треснут, и мои же ноги перестанут меня держать» Руки трясутся. И взгляд безумца. Ярость? Да, она!
Я смею все, что может сметь мужчина.
Явись в любом другом обличье мне —
Как грозный носорог, иль тигр гирканский,
Или медведь косматый из России —
«Надо подойти чуть ближе, еще! Еще! Прихрамывая, почти валясь с ног. Вот так! Лицом к лицу. Рот скривился; указываю пальцем на пустое место, единственное пустое. Мое место. Я вижу, как мои же слюни разлетаются в желтом свете»
И я не дрогну ни единой жилкой;
Воскресни, позови меня в пустыню
На смертный бой, и если я сробею,
Теперь крик! Чтобы все знали! Чтобы всем испортить праздник! Чтобы всех предупредить — «Я враг ваш!» и зло воплоти!
Сгинь, жуткий призрак! Прочь, обман!
Геката явилась в туманной ночи. Затем — снова день. Они знают, они чувствуют. Я сам дал знать… Антракт.
Кулисы закрылись. Саша уже был за сценой, стоял в неподвижной позе. Нелли подала воду, сказав твердо:
— Ну, как ты? — к Саше обратился Банко, тот кивнул головой и улыбнулся. — Я чуть было не оплошался, когда ты начал подходить ко мне, когда я сидел на троне, я прямо таки испугался! Как ты придумал, а? — Саша улыбнулся снова. — Подумал, это я что-то забыл… или что меня вообще там быть не должно, чуть со стула не грохнулся, правда!
— В какой-то момент мне показалось, что на троне действительно никого нет, — сказал Саша и сел на стул.
Они сидели молча, пока вокруг что-то происходило, — тихая беготня, шепот, переклички. Волонтеры переформировали сцену. Стало просторней, — после антракта будут батальные сцены и массовость. Нелли ходила и давала наставления.
— Все нормально, слышите? Нор-маль-но. Главное, держитесь.
Снова лицо Саши налилось красками лунной ночи, и холод пронесся по телу. Ведьмы начали ритуал.
— Надеюсь, проклятье «Макбета» больше не действует… — сказал Банко шепотом, улыбаясь и прильнув к Сашиному уху. — Знаешь, я думаю, что твой персонаж уже мертв. В душе уж точно. А значит, трагедия уже свершилась, самое время для ликования… Давай, пошел!
Макбет выходит в грязной одежде. Потрепанный и лохматый. Ведьмы кружат у котла, услаждая разум блаженного героя, они воспаряют в воздухе и ласкают лицо безумца.
Спи, бунт, пока стоит Бирнамский лес!
Хохот. Сцена играет разными красками. «Здесь что, все правдивы? Один я подлец? Праведны? Честны? Сулят мне конец? Я в закулисье, они — посреди?» Долгий перерыв… «Врач изобличил мою Леди. Мою искусительницу. Мою опору. Мою двигательную силу. Кто я без нее?»
Земной мой путь листвой сухой и желтой,
Но спутников, столь нужных нам под старость, —
Друзей, любви, почета и вниманья —
Не вижу я; зато вокруг проклятья,
Негромкие, но страшные, и лесть,
«Не моя корона, отчаянье — венец. И кожа бледная. И содроганья тела. И, как когда-то, великим воином, я иду на смерть, но уже я недостойный того, чтобы развидеть свет».
Давно я незнаком со вкусом страха,
А ведь, бывало, чувства леденил
Мне крик в ночи, и при рассказе страшном
Что о злодействе думать приучился
Таков конец Макбета? «Таков мой час? Или я исправлю первоначальный смысл, каким бы он ни был… и открою завесу, скрывающую тайны смерти?» Найдите мне еще таких философов-злодеев, о которых, может быть, не знает мир. Поле боя, звук мечей. День сечи. Казни, воздаяния — как хотите. Ясно лишь одно:
Жизнь — это только тень, комедиант,
Паясничавший полчаса на сцене…
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.
Принял честный бой. Макдуф, давай, пошел! Единственный, не женщиной рожден. «Я лежу на пыльной сцене. Вокруг барабаны, трубы, знамена, топот сапог, твердые звонкие голоса воинов, ликование. Какая ирония… Жизнь издевается над нами всю нашу… жизнь? И лишь смерть действует изящно. Единственный, кто нашелся, кто был вырезан из утроба матери… Пронзил меня?! Единственный! Из десятитысячного войска. Или это только поэзия? Когда там уже конец?»
В зале включают свет. Снова назойливая мелодия, шум аплодисментов и крики девушек-студенток. На сцене началась ходьба; актеры радостно обнимаются и уже не могут сдержаться, чтобы не высказать первые впечатления. Нелли вышла на сцену с широкой улыбкой и радостно начала всех сжимать в своих руках.
— Вы же мои хорошие! Сейчас, минутку, на поклон, и отдыхаем.
Артисты собрались вместе и взялись за руки. Занавес открыли, и им предстал большой зал, освещенный тусклым светом, аплодирующий и вопящий. Было заполнено где-то с половину зрительных мест. Саша стоял по центру, ослепленный вспышками фотокамер. Он ничего не понимал, в голове было столько мыслей, да разве можно вот так сразу отойти после всего, что только что было?
— Как мы всех провели, как обманули! — думал он. — Испытал ли хоть кто-нибудь из них, кто сидел в зале, или кто-нибудь из тех, кого я сейчас держу за руки, хотя бы малость тех эмоций, что пытали меня все это время?!
Они поклонились, занавес снова закрыли, и все, фотографируясь и перебрасываясь фразами, начали суету. Спустя какое-то время, пошли дружно наверх в хореографию. А Саша отстал и какое-то время бродил по сцене в пустом зале. Вот оно — засохшее дерево в пустоши. Вот — поле биты. Вот — мой трон. Он провел рукой по ажурному подлокотнику, оглядел кубок, стоявший подле его места, — бутафория, а сколько в ней жизни… другой, непонятной, но все же, жизни. Он сел на одну из приподнятых платформ.
— Саша, — к нему из-за кулис вышел его сосед по комнате, — я искал тебя наверху.
— Но я был здесь, — сказал он, помахав рукой и улыбнувшись.
— Я так сразу и подумал… — он медленно обошел сцену, осматривая декорации, затем вернулся к молодому актеру и сел рядом. Они так и оставались какое-то время молча, смотря в никуда, слушая дыхание друг друга. Саша иногда откашливался из-за сухости в горле, сосед водил ботинком по пыльному деревянному настилу, создавая мягкий скрежет, разносившийся по всему залу. А затем как-то одновременно с облегчением вздохнули, и в зал вошли люди, чтобы начать убирать сцену и зрительные места. Молодые люди ушли.
— Есть хочется, — ответил Саша.
Он вернулся в хореографию, где все суетились артисты; осталось только собрать вещи, раскиданные по залу, отнести в костюмерную наряды и решить, куда идти отмечать премьеру. На улице уже счернело; а белый свет люминесцентных ламп, отражавшийся в оконных стеклах, совсем не давал различить, что там происходит. Саша начал переодеваться, тут же к нему подошли пару девчат и влажными салфетками помогли снять с лица грим.
— Мы думаем пойти в «Поцелуй ведьмы», — сказала одна из них. — Ты был там?
— Это через дорогу… там мило, — девушка нежно протирала Саше глаза и щеки, смочив салфетку водой и спиртом, — пойдешь?
— Решайся, — они помогли повесить Сашин костюм на вешалку и упаковать в коффер. — Мы отнесем костюмы и будем на улице пока, — сказали они и ушли.
— Ты пойдешь? — спросил Саша у своего соседа.
— Нет, мне не стоит. Это ваш вечер. Тебе стоит пойти.
— Правильно, — сказала вдруг Нелли, которая подошла к Саше, приобняв его. Ему стало неловко, так как он не еще успел надеть джинсы… — Ты большой молодец, дружок. И иди с ними. Им это нужно. Всегда нужно быть с коллективом. Особенно в такие моменты. — Она как всегда потрепала ему голову и пошла. — Ах, да… забыла сказать. Генрих Федорович был на спектакле, я с ним говорила после.
— Правда?! — воскликнул Саша, прыгая на одной ноге, пытаясь найти штанину.
— Но он наверняка не хотел, чтобы ты знал.
— Да так, по мелочи… — она улыбнулась. — Профессиональные замечания. Поговорим об этом после. Все вместе. — Она ехидно подошла к Саше, — про тебя не сказал ничего, — подмигнула и ушла.
Саша улыбнулся. Одевшись, он повернулся к зеркалу, встряхнул волосами, потер еще немного лицо.
— Рад был тебя видеть, — сказал он соседу.
На улице Саша встретил остальных. Часть ребят пошли вперед, чтобы занять побольше места в баре, было воскресенье. Саша обнялся с другом, который после пошел в общежитие, и направился вместе с ребятами в небольшое, но уютное заведение, — чистое, с желтым светом и окнами в пол, через которые видно уютную пешеходную улицу с фонарями, лавочками, фонтанчиками и столиками при маленьких кафе.
Начало следующей недели он посвятил тому, чтобы закончить с оставшимися предметами в институте и спокойно завершить семестр. Первые три дня прошли довольно быстро и ненапряженно, а к четвергу, когда Саша полностью освободился, он решил пока посвятить свое время театру, тем более, он еще не придумал, как провести это лето. Он даже поговорил с Нелли о возможности поработать здесь на каникулах: на звуке ли, на свете, — да на чем угодно, лишь бы быть занятым. Она также предложила ему кружок хорового пения при театре:
— Полезно будет… актерам всегда полезно петь. А в следующем году, я мюзикл хочу поставить.
— Это просто замечательно! — обрадовался Саша.
— Но тебе бы отвлечься для начала, — продолжила Нелли. — Надо отдыхать всегда. Езжай куда-нибудь, отдохни… уверена, Генрих Федорович без тебя спокойно справится.
— Я пока не знаю… Пока я думаю, я все-таки бы хотел приходить сюда, хотя бы до июля.
— Ну, как скажешь, решать тебе… Тогда, в четверг жду.
— Нелли Владимировна! — окликнул он ее, — спасибо, что сказали мне… ну, про Генриха Федоровича. Что он пришел тогда. И спасибо, что не сделали это перед выступлением.
— Да нет проблем, — она пожала плечами, — только я и сама не знала, что он придет… Поверь, удивлена не меньше тебя.
Когда Саша пришел в четверг в театр, он понял, что старый артист уже у себя в гримерке, так как ключа на вахте не было. Он еще долго не решался пойти к нему, было как-то не по себе: «Нет, лучше бы она ничего не говорила» Он бродил вперед-назад по темному коридору около входа в гримерную. «Лучше оставаться в неведении, чем знать наперед. Как я теперь буду говорить с ним спокойно, если голова будет забита тем, о чем не стоит упоминать?» Вдруг дверь со скрипом отворилась, и оттуда вышел какой-то мужчина с чемоданчиком в руках и стетоскопом на шее.
— До свидания, Генрих Федорович, — сказал он и, посмотрев на Сашу, не стал закрывать дверь, а затем ушел.
— Ты чего там слоняешься? — спросил актер.
— Да я… — молодой человек растерялся. — Вспоминал, не забыл ли я… не важно.
— М-да… — шепнул он себе под сон и почесал затылок. — Как Вы поживаете, Генрих Федорович?
— Обыкновенно, — сказал он. И она оба замолчали. Хорошо, что ты сегодня пришел, — начал он, для виду (так показалось Саше) открыв ежедневник, и начал что-то записывать. — Я больше не нуждаюсь в помощнике, моя концертная жизнь уже не так насыщенна, как раньше, когда я мотался из театра в театр… один хуже другого. Тогда-то мне нужен был человек, который знал бы мой график и расписание лучше меня самого. Здесь же это ни к чему. Впрочем, я сразу так и сказал тебе, но твое упрямство, хоть и подкупило, но было излишне.
— Что, непонятно? — он сделал какое-то уставшее лицо. — Слушай, мальчик… Я бы, может, и сказал бы тебе: «Заходи, поболтать, поздороваться, рассказать, как дела»… Да, пожалуйста! Мне-то что! Но вот проблема: уверен, что у тебя есть уйма других дел, интересов, еще чего; ты мне ответь, что ты здесь забыл? Тебе заняться нечем? — Саша вытаращился на актера и не мог пошевелиться. — Ну, иди же, иди… Хочешь на концерт — приходи на концерт. Здесь тебе делать нечего. Мне же нужно собраться, подготовиться, — старик начал что-то суетно перебирать. — Ты свободен! Ступай же.
Саша выбежал в коридор, не проронив ни звука, и пошел стремительным шагом вперед по темному проходу… Ни на секунду не замедлившись, он выбежал из театра и отправился по улице, вышел к дороге, — горел зеленый свет на переходе, — он перешел ее. Свернул направо, затем налево, смотря под ноги, спустился по террасам набережной, а когда вышел к реке, и некуда уже было идти, кроме людных пешеходных улиц, остановился. Небо было пасмурным, дул сильный ветер, который создавал сильную рябь на воде. Было мерзло, влажно и противно. Саша тут же отвернулся от реки, так как оттуда ветер задувал под куртку, и пошел обратно. Не в театр, нет, но он сам не знал, куда. В такие моменты хочется либо ругаться, либо не хочется вообще ничего. Сильно устать в одно мгновение и улечься в теплую постель под одеяло, чтоб сил не хватало ни на какую мысль. Но он был в городе, к тому же один, к тому же не было никаких дел, напротив, настолько свободно, насколько это возможно, чтобы потратить уйму времени на свои же мысли. Саша прошелся до института, затем добрался до второго корпуса, где обычно занимались танцоры и оркестровые группы. Он сел на парапет у главного входа и начал ждать, когда закончится экзамен современного танца у студентов хореографического отделения. Прошло где-то сорок минут, и из корпуса начали выходить студенты.
— Саша, ты? — увидел его сосед, что ты тут сидишь?
— Да, как прошло… сдал, обычно.
— Нет-нет, так что же ты тут делаешь?
— Меня? Вот сюрприз, — он улыбнулся, но во взгляде его все еще было много вопросов. Но из Саши нужно было вытягивать каждое слово. — Так ты не скажешь мне?
— Я не против. Но ты объяснишь мне, с чего такая таинственность?
Они пробыли до вечера в кафетерии, где Саша поделился с другом последним разговором с артистом, хотя разговором это было назвать трудно. Его сосед был в курсе, что Саша помогал Генриху Федоровичу, знал про Нелли, которая все это затеяла; собственно, в общих очертаниях знал все, что происходило в жизни Саши, тот ему рассказал еще до премьеры «Макбета», когда они начали сближаться.
— Что-то я не думал, что все так… серьезно, что ли?
— Просто тогда это звучало, как будто бред, знаешь? Как будто пустяк. Ты волновался, говорил, что ничего не получается с «Макбетом». Это все было похоже на то, что ты устал и просто злишься на все подряд. — Он улыбнулся. — Я даже иногда думал, что и мне достанется.
— Славный парень? И что это значит?
— Что это вообще значит? Славный парень… все вокруг как будто считают меня славным парнем. «Он славный парень», говорят все, как бы со снисхождением, когда проходят мимо. Положат руку на плечо, скажут, какой ты славный… для чего? Чтобы потом отправить подальше? Кому нужны славные?
— Славный парень! Вот, спасибо.
— Так, посмотри на меня, — молодой человек протянул Саше руку. — Давай ка ты сейчас соберешься и пойдешь на выступление, а? Ты чего раскис? Можно подумать, первый раз старик тебя… ну ты понял. Сам же говоришь, что он всегда такой. Побесится и успокоится. Не обращай внимания.
— Слушай, я не знаю. Вообще-то, я бы и не ходил, забил бы на все и… гулял бы. Но…
— Ну, видно же, что для тебя это важно. Если б я знал, почему, может, сказал бы. Но знаешь, ты лучше иди, если повезет, то все само решится… Просто иди и посмотри спектакль.
— Я-то тебе зачем? — Он начал собирать вещи со стола. — Давай, до театра провожу, а дальше сам. Я ж только мешать буду. Вам бы поговорить…
Они оплатили кофе и направились к театру.
— Я тут думаю, — сказал сосед. — Тебе, должно быть, хочется услышать от него какое-нибудь… напутствие, комментарий.
— Ну уж нет! — Саша закатил глаза.
— Да-да! — сосед запрыгал вокруг Саши от радости собственной проницательности и засмеялся, ударяя его кулачком в плечо. — Ты важничаешь что ли? Хочется-хочется, еще-как… чтобы похвалил.
— У-у, дурак! Ну, все, обидишься на меня? — он говорил громко, пытаясь раззадорить Сашу. — Я тебя раскусил. — Он запрыгнул на парапет и повис на фонаре, держась одной рукой и откинувшись в сторону, а затем по-актерски закричал: «Ах! Александр, Вы лучший актер, который когда-либо ступал на сцену этого крошечного театра! Вы мастер!», — Саша не обращал внимания (делал вид) и шел дальше, а его приятель спрыгнул с парапета и продолжал вдогонку: «Вы — Свет для людей! Вы — само искусство во плоти!», — он взял Сашу за плечи и почти повис на нем: «Простите меня! Умаляю! Не сердитесь! Я ваш преданный поклонник!»
Саша не выдержал и, покраснев, засмеялся: «Ты просто несносен», — сказал он.
— Я знаю! — ответил с отдышкой, но задорно.
Они дошли до служебного входа и еще немного постояли.
— Возьму себе пива, — сказал сосед.
— Эй, приятель! — сказал он Саше, — этот артист твой, может, и засранец, но он же пришел к тебе на премьеру.
— Не-е-т. К тебе, думаю. Если ты не приукрашивал в своих рассказах.
Саша вошел в театр снова. Правда, еще постоял, думая, куда идти, или же надеялся, что какой-нибудь случай сам все сделает. Времени было уже много и до начала оставалось минут десять, ну, плюс еще задержка. Он поднялся на второй этаж и вошел в зал, который уже изрядно был заполнен. Нашел кресло на бенуаре, стоявшее в одном из таких неудачных мест, которые обычно никто не спешит покупать. «Потом пересяду на начале», — подумал он. Зал продолжал наполняться, а время уже подошло к заявленному началу, но было понятно, что есть еще минут десять, а то пятнадцать. Саша какое-то время беспокойно посидел, а затем резко встал и ринулся к выходу. Кругом пробежал через коридоры к сцене; за кулисами стоял весь актерский состав, уже готовый к выходу.
— Генрих Федорович! — крикнул он старику, который сидел в первой кулисе на стуле и ждал. Актер обернулся. — Удачи!
Они какое-то время смотрели друг на друга, а потом какая-то рука, скрытая за кулисами, тронула старика за плечо, и он ушел на сцену. Саша уже знал, что, как правило, они не используют первую кулису, поэтому он решился сесть туда. Лишь только, световик, стоявший там же, спросил:
— Я тут всегда, а ты? — сказал он с каким-то напором, что тот, ничего не ответив, только отошел подальше и встал к пульту.
Саша забылся. Точнее забыл все, что происходило до того, как началась пьеса. На сцене уже вовсю шло действие. Старый актер играл с какой-то непривычной остротой: движения солдатские, голос на надрыве, взгляд, полный какого-то бешенства, — казалось, остальные актеры сами были обескуражены. Однако это все придавало действию какой-то… шарм, особое настроение, словно они заставляли зрителя беспокоиться и переживать заранее; подобно тем ситуациям, когда вокруг все на первый взгляд хорошо, и ничто не предвещает беды, но ты чувствуешь всем нутром что-то дурное, — что-то нехорошее грядет. Может, потому что Саша уже знал, что будет во втором действии; может, действительно, играли они как-никогда хорошо, — да разве же артисты играют одинаково каждый раз, хотя бы даже если они это делали в сотый?!
Саша не отрывал взгляд с действия и не покидал своего места, даже когда старый актер уходил за кулисы со сцены. Он сидел незаметно для остальных, поэтому до антракта его никто не беспокоил. Когда же закрылся занавес, и все актеры ушли на кулисы, Саша вышел и сразу увидел, как старый артист направляется в гримерку. Нелли что-то говорила остальным. Молодой человек направился вслед, однако Нелли выловила его толпы.
— А! Саша, хорошо, что ты здесь, мне некого попросить… сбегай быстро в холл, там воду привозили, а я совсем забыла про нее. Сбегай, А?! Несколько бутылок захвати.
Саша кивнул и побежал за водой. Он справился быстро, а как вернулся, поставил ящик, который взял, на стол за кулисами. И заглянул в гримерку к старому артисту. Тот разговаривал с Нелли.
— Ген, полегче, ладно? — она говорила полушепотом, — не надрывайся, видно же, что тяжело.
— Оставь! — он отвернулся от нее. — Я сам знаю, как лучше.
— А, Саша! — Нелли показала жестом, чтобы он вошел. — Водичку принеси.
— Не надо, не хочу. Лучше вина глоток.
— Ген… — Нелли снова говорила тихо, сквозь зубы.
— Нелли, перестань, я не ребенок.
— Нет уж, вы напротив, все как дети… — она сказала это непривычно строго и ушла.
— Ты тоже считаешь, что тяжело играем? — спросил он у Саши, наливая вино; он посмотрел на него как-то грозно.
— Вообще-то мне кажется, что выходит даже лучше обычного.
— Проклятье, — он оперся на стол рукой, — я так устал.
— Ты молодец. Говоришь только тогда, когда спрашивают, — у старика тряслась рука, которая держала бокал, и вино в ней колыхалось, словно бушующее море, — я, когда молодой был, тоже постоянно молчал. Если человеку надо, он сам спросит. Так и молчал, пока не добился того, что приходиться самому спрашивать… — он немного подождал, как-то неровно отдышался, а затем продолжил: «И перестань смотреть на зрителей, когда стоишь на сцене и играешь роль, — это фальшиво».
— Нелли Владимировна тоже постоянно нам так говорит, — улыбнулся Саша.
— Вот ты бы взял и послушал ее. Или, по-твоему, зачем в зале свет гасят, а тебе в глаза пускают софиты. Чтобы ты продолжал выискивать, кто да где сидит?!
— Теперь знаешь. Этот парень, который Малкольма играл у вас, конечно, дал жару… Я бы ему не ставил эту роль вообще…
— Он переволновался, должно быть…
— Может и так. Надо идти… скоро выход, — сказал он и молча, прихрамывая, пошел за кулисы. Проходя мимо Саши, он положил руку ему на плечо, все так же смотря в пол.
Саша вернулся в первую кулису. Сердце билось невозможно. Страх переполнил его так, что трудно было оставаться на одном месте. Он ерзал и постоянно мял руки, пока не началось второе действие.
Череда смертей началась. Сцена вся трещала от падающих на деревянный настил тел. «Что это за пьеса такая? — Не то драма, не то трагедия», — думал Саша. «И люди каждый раз идут полком на нее… Ладно бы комедия, — зритель любит посмеяться, — но такое; это надо извращенцем быть, — прийти на спектакль, чтобы уйти из театра раздавленным, побитым и загруженным… или же вовсе они не приходят на пьесу, а приходят на актеров?». Апофеоз продолжался. Сцена наполнялась возгласами, вздохами и криками. «Не говоря уже о тех, кто это исполняет… что должно случиться в жизни человека, чтобы он так сыграл смерть?» Старый артист появился на сцене. Он выходит медленно, плавно делая каждый шаг, смотря в пол, и становится по центру. Молчание. Слишком долгая пауза! «Что такое?! Почему он молчит?!»,— говорил кто-то за кулисами. Но все они лишь нетерпеливые глупцы, которые думают, что они знают сценарий. «Смерть. Как змея, на которую случайно наступаешь, не замечая ее, она кусает за ногу, впрыскивая яд». Он стоял, ссутулившись и опустив голову, но взгляд был устремлен во мрак зрительного зала, наполненный гневом и яростью. «Да, она действует изящно! Ха-ха, она пришла сейчас, чтобы в эти последние секунды, я понял, что мне есть, что хоронить», — его голос полыхал ненавистью и жестокостью, как будто бы он сам несет смерть. Но вот, все больше и больше, глаза, движения наполняются ужасом и страхом. Его руки трясутся, голова мотается из стороны в сторону, и в свете, падающем лучом на его тело сверху, разбрызгивается слюна: «Ах, как же холодно. Я не чувствую ног, я… нет, уже поздно, я не упаду перед ней, поздно падать, поздно лить слезы и просить». Герой меняется… Голос звенит, словно колокол в селе! На лице и шее вылезли жилы, которые вибрировали и, казалось, сотрясали воздух. Он что, смеется? Праздным всхлипыванием сумасшедшего разносится он по залу, оставляя эхо и пронизывая каждую жилку. Кажется, сейчас он начнет танцевать и кружить в ярком танце у языческого костра. Он взмок, а глаза налились слезами и кровью. «Она смеется уже сейчас, я чувствую, как ее дыхание доносится до моих ушей… ей незачем носить плащ и капюшон, она нага и прекрасна». Если бы слова были лишь эмоциями и существовали вне контекста, то это бы был определено счастливый конец, с ликованием, празднествами; яркими лентами, развивающимися в воздухе; музыкой и плясками. Но ты моргнуть не успеешь, как тебя настигнет не то отчаяние, не то смирение. И голос становится таким нежным, как будто ты только что познал истинную любовь; голос ласкающий и согревающий. И ежели ты не помнил, и все это время тешил себя глупыми мыслями о собственной непоколебимости, тебе не останется ничего больше, как просить: «…забери меня быстрее, я устал от ожидания», и в горячке последних мгновений прошептать: «…я умираю».
Актер рухнул на пол. Саша вскочил со стула и вместе с залом и всеми, кто стоял за кулисами начал аплодировать. Шум ликования заглушал все, что пытались говорить те, чья работа еще не окончена, — люди на кулисах, свете, музыке, те, кто стоял с рациями в зале и на заднике, — все они пытались что-то говорить друг другу и остальным и повторяли по нескольку раз одно и то же, кричали и жестикулировали. Занавес все еще был открыт, так как, оказывается, заклинило лебедку, и чем дольше оставался он раздвинутым, тем громче вопил зал. Актер оставался смиренно лежать на сцене, дожидаясь, когда шторы задвинутся, и вот, медленно и тяжело, они потащились по полу со скрежетом и визгом.
— Чтоб его! — закричал кто-то, когда занавес снова застрял, не успев закрыться всего на пару метров; а зал как будто это раззадоривало, они аплодировали громче и громче. — Вручную доведите, кто-нибудь... закройте чертов занавес!
Выбежали двое молодых людей и дотащили шторы, до середины, — закрыли низ, а верх так и остался с дырой. За кулисами все также хлопали.
— Все равно сейчас выходить, — кричала Нелли кому-то, — оставь! Потом разберемся! Актеры! Готовимся!
Суета разбушевалась еще пуще. Саша смотрел на старого артиста, который все еще лежал в той же позе. Занавес закрыли, а он все лежит.
— Надо помочь Генриху Федоровичу встать, — сказал он, пытаясь нащупать кого-нибудь руками, и не все не отводил голову от лежащей фигуры старика.
— Ген, вставай! — прокричала Нелли, продолжая собирать артистов.
— Почему Генрих Федорович не встает? — сказал кто-то.
—Нелли… Нелли Владимировна! — Саша звал ее, но она не слышала, он оцепенел.
— Как нам выходить, если кулисы заклинило? Что? Через эту щель что ли?
— Может, через порталы выйдем?
— Нелли Владимировна! — кричал Саша.
— Нелли!.. Через порталы! Через порталы!
— Часть людей на другую сторону перейдите, — скомандовала Нелли, и несколько человек побежали прямо через сцену на другую сторону.
Саша не выдержал и побежал к артисту, которого вроде и замечали, но во всеобщей суматохе и громыхании зрительного зала, никто не обращал внимания. Сейчас многие, увидев Сашу, который бежит по сцене, растерялись и остолбенели. Никто ничего не понимал.
— Кулисы держите до конца! — сказала Нелли. — Саша?! Что там такое?! — она испуганно побежала в центр.
—Я не знаю, не знаю — Саша водил руками в воздухе, как будто пытаясь найти какую-то кнопку или заводной ключ на теле артиста, чтобы оживить его. — Он не дышит... Я не понимаю…
— Боже мой! — Нелли показала жестом, чтобы все замолчали, но мешанина все еще не прекращалась.
— Эй! Уведи всех. Быстро! — сказала Нелли сквозь зубы кому-то. — Скорую вызови. Скорую! — она давала распоряжения скорее жестами, нежели словами. — Подойди! Держи рацию, скажи, чтобы музыку в зале делали громче.
— Уведи! — продолжала Нелли махать рукой кому-то.
Артистов вывели на поклон, так как было проще сделать то, чего они ждут, чем объяснять толпе, что случилось. Да и если бы хоть кто-нибудь знал; те, кто что-то понял, слишком растерялись, чтобы думать самим.
— Саша, иди… Иди, мальчик мой, — сказала ему Нелли, отстраняя его от тела артиста.
— Нелли Владимировна… я не понимаю…
— Иди, умоляю тебя, — она словно бредила, — пожалуйста, милый, уходи… завтра приходи… уходи же, ну…
Саша встал и пьяным шагом, сначала топчась на месте, пошел за кулисы. Вокруг, кажется, уже начали шептаться, охать и вздыхать. Этой ночью он не смог уснуть. Сердце словно выработало за это время весь ресурс, данный на жизнь. Уснул лишь перед рассветом на пару часов.
В то утро, дождливое и ненастное, Саша сразу отправился в театр. Он подошел к парадному входу и понял, что это был первый раз, когда он посещает это здание вот так, с главного фасада. Мощный портик с увесистыми резными колоннами на высоком подиуме давил на хрупкое тело молодого человека. Он поднялся по ступеням и вошел в фойе, отделанное белым мрамором. Было пусто и холодно. Он постоял один, не шевелясь и прислушиваясь к тишине, потом медленно пошел к парадной лестнице на второй этаж, с которого был вход в зрительный зал. Эхом разносился стук каблуков его ботинок. Затем молодой человек взошел по лестнице в два марша и оказался в верхнем холле. Там стояла Нелли. Саша остановился, а она тут же обернулась к нему и, улыбнувшись робко, подошла сама. Они долго смотрели друг на друга, и у молодого человека глаза наполнились слезами. Нелли, положила ему руку на плечо и помотала головой. А после она повернулась к боковой стене с фреской, где был изображен Аполлон в окружении муз, масок, и огромная арфа во всю стену на заднем фоне. Там висел черно-белый портрет старого артиста, и на столике стояла ваза с несколькими алыми гвоздиками. Они долго вместе смотрели в ту сторону на портрет, висящий под знаменем искусства.
— Жил на сцене… и умер на сцене, — сказала Нелли, опустив голову и утирая слезы рукой.
— Зачем Вы нас учите Шекспиру? — спросил Саша, когда та на него взглянула, и стиснул зубы, судорожно дыша. — Это же чертова трагедия…
Нелли обняла его, а затем вложила в руку ключ и ушла. Саша прошел по боковому коридору, где располагались входы в репетиционные, хореографии, музыкальные классы, — везде было пусто и мертво. Он оказался в части для артистов и сотрудников. По лестнице спустился вниз, на первый этаж, вышел в небольшой вестибюль служебного входа, с которого он всегда заходил в театр. Затем по следующему темному неосвещенному коридору направился к сцене. В ряд шли несколько небольших помещений — бывших гримерных, когда еще их не перенесли на верхние этажи. Сейчас это были подсобки, склады декораций, инструментария и прочего. Одна только комната оставалась не тронутой еще с того времени и использовалась по первоначальному назначению. Саша вставил ключ, и старая деревянная дверь со скрипом отворилась. Он вошел. Пахло пылью и советской мебелью. Когда Саша включил свет, все загорелось ярко-красным цветом: старые обои, стол и шкаф из темного дерева, кожаный диван багрово-коричневого оттенка. Он подошел к гримерному столику и включил подсветку зеркала. В голове заиграл симфонический оркестр, стали слышны шум и суета из-за кулис; топот хлопотливых ножек артистов и организаторов, которые бегают туда-сюда по деревянному полу. На столике все так же стояли, как всегда, на своих местах, с точностью до сантиметра грим, пудреницы, коробочка с салфетками, расчески, лаки. Тут же записная книжка, ручка, телефон, который никогда не работал. В углу стоял пустой бокал и рядом бутылка австралийского Шираза, в котором оставалось ровно сто пятьдесят грамм вина. Саша проверил, — бокал наполнился в точности на треть. Он послушал вино, — аромат был насыщенный с нотками трав и шерсти, — сделал глоток, и терпкие танинные лозы, горячим потоком разливались по его гортани, во рту оставив вязь и сухость. Саша погладил спинку кресла, рельефную, в царапинах, а затем поставил бокал и сел на диван. Он долго смотрел на себя в зеркало, а после горько и навзрыд заплакал, закрыв лицо руками.
— Саша, тебе надо домой, — сказала Нелли, войдя в комнату спустя некоторое время.
— Когда? — спросил он, смотря на нее заплаканными глазами, по его щеке все еще медленно катилась не вытертая слеза.
— Я хочу прийти, — сказал он твердо, но как будто умоляя.
— Саша… я не знаю… это не этично.
— Саша, иди домой. Пожалуйста, иди… еще много нужно сделать. Не время, — сказала Нелли, отворив дверь и как бы указывая ему на выход.
Саша молча встал и, опустив голову, скрывая глаза, вышел.
Дождь пошел. Затем тучи совсем стались темной серой массой, которая нависала над городом, таким живым и людным, шумным и спешащим. Все стало темным, и только плавающие отражения фонарей и проезжающих машин рябили красками на асфальте. Крошечные тротуары заполнились телами с грубыми, безразличными взглядами. И хотя все мчались быстрым шагом по своим делам, не обращая ни на что внимания, Саше казалось, будто каждый из прохожих пристально наблюдает за ним, смотрит в спину и судит. Судит за его неопрятную прическу, за мокрые ботинки, за красные глаза, медленный шаг, бледное лицо. Его легкое пальтишко тяжелело на нем от влаги и придавливало к земле. Небо, город, даже его одежда — все тянуло его куда-то вниз. Промокший до нитки он вернулся в свою тихую, неубранную с утра комнату, где было тускло и холодно от голубоватых стен и белого грязного потолка. Соседа не было, он уехал домой на каникулы, и Саше стало чрезвычайно одиноко. Славный парень, которого все так любили и постоянно теребили за шевелюру, теперь один, и теперь все куда-то уезжают, уходят, отправляют его домой. Даже если бы ему очень хотелось с кем-то поговорить, то не нашлось бы того человека, кто бы его понял.
Всю следующую неделю он гулял в одиночестве по городу, лишь бы чем-то себя занять, но неразрешенные вопросы не давали ему покоя. Саша говорил себе, что это нужно просто пережить; должно пройти время, должно что-то произойти, что-то, что отведет нынешние мысли на другой план. Однако заняться, все так же, было нечем. Спустя неделю начались курсы вокала, которые советовала ему Нелли, и, хотя он сначала отнесся к этому скептически, все же, решился записаться на занятия, которые проходили в актовом зале университета. После занятий он решил пройтись по безлюдным коридорам университета и, то ли сознательно, то ли интуитивно, дошел до кабинета Нелли, дверь которого была приоткрыта и откуда через щелочку шла теплая желтая полоса света по каменному полу и стенам темного коридора. Саша аккуратно просочился в кабинет и постучал в уже открытую дверь. В светлой и уютной просторной комнате с высокими потолками стояла Нелли, которая словно ждала кого-то.
— Заходи, конечно, — сказала Нелли, — присаживайся, — показала она на мягкое кресло, стоящее где-то в середине комнаты. Сама она продолжила чем-то заниматься, что-то перепирать, доставать из коробок и складывать в другие. После налила себе и Саше чаю и присела за свой стол.
Кабинет бы очень светлый из-за огромного окна почти на всю стену. Другие три стены были увешаны грамотами, плакатами, афишами в память о всех спектаклях, которые когда-либо ставились. Саша даже нашел прикрепленный к пробковой доске пригласительный билет на «Макбета» На полках было очень много всего: много книг, там же — кубки и медали; цветочные горшочки, сувениры, даже стояла пластилиновая скульптурка самой Нелли, которую, видимо, ей подарил один из студентов.
— Хорошая сегодня погода, не правда ли? — сказала она, смотря в окно. Дело было к вечеру, а потому свет с окна падал на пол оранжевым квадратом с решеткой. Из кружек чая сочился аппетитный кружащийся пар. — Давно таких теплых деньков не было…
— Обычно в это время уже жарко. Сейчас все еще в свитерах ходим.
— Я люблю такую погоду, — хмуро сказал Саша.
— Да, мне тоже нравится. Ты пей чай, пока горячий, холодный уже совсем не то, — сказала Нелли, и они еще некоторое время помолчали. Затем она продолжила.
— Тебе не нужно было там быть. На похоронах. Я понимаю тебя, но нет… не нужно. Извини.
— Нет, правда, — она замешкалась. — Я знаю, это очень справедливо, что ты хотел… попрощаться… но мы твои преподаватели, ты — студент. понимаешь? Есть какая-то граница, не представляющая возможности пересечь личную жизнь. Что-то в этом есть абсолютно абсурдное, но так же не дающее покоя, как будто это недопустимо.
— Поэтому я сказала, что тебе не надо было там быть.
— Да, Нелли Владимировна, — Саша опустил голову.
— Послушай, Саша. Я знаю, что он был очень дорог тебе. Я хочу, чтобы ты знал, что и ты был ему дорог.
Саша то ли просто улыбнулся, то ли даже усмехнулся.
— Да, он не самый открытый человек… был… но, это было видно. Ему очень повезло, что у него в такой момент был друг. Ты, — она помолчала. — Да, именно друг. Друг не обязательно тот, кто может ходить с тобой по барам, веселиться ночами, разговаривать про интимную жизнь и компьютерные игры. Дружба… она… она выше, сложнее. И чувство это очень сложное и всеобъемлющее. Понимаешь? А ты такой человек, который располагает к дружбе. Ты и мне очень хороший друг. Понимаешь? Не просто мой ученик. Друг.
— Спасибо, Нелли Владимировна.
— И тебе очень повезло. Слышишь? Очень повезло! Никак иначе. Что бы тебе ни приходило в голову, знай это. Потому что встретить уникального человека… и стать ему другом… это дорогого стоит.
Саша молчал, к его глазам, было, стали подступать слезы, но он, тяжело вздохнув, встряхнул головой и устремился в пустоту.
Тут молодой человек, вытаращив глаза на Нелли, сведя брови и почти вскочив, непонятно что выкрикнул: какой-то прервавшийся тотчас звук, который эхом разнесся по кабинету.
— Да, Саша, все так и есть. И мое время вышло в какой-то степени… — загадочно проговорила Нелли и начала бродить по комнате. Саша молчал, провожая ее взглядом.
— Многие осудили бы меня за наш разговор, — продолжила она, смотря на стенд с билетами, — но я с тобой поделюсь все же. Мне не просто было в театре. Приходилось бороться. Сейчас такой момент, когда мои силы для этой борьбы на исходе.
— Нелли Владимировна! Как же так?! — воскликнул Саша. — Вы же сердце театра! Вы не можете…
— Могу. И сделаю… Саша, знаешь, для творца очень важно иметь возможность творить. Когда она есть — это просто, это приносит радость, это рождает желание творить дальше. Все так и было раньше. «Мы все сделаем, Нелли» — говорили они, «все организуем, а ты главное работай!» Сейчас по-другому. Я не хочу вдаваться в подробности, тебе это знать ни к чему, но сейчас действительно все по-другому. Мне хочется творить, а не заниматься разбирательствами, к которым никакого отношения не имею… Сейчас, после смерти Генриха Федоровича, они, наконец, нашли, за что зацепиться, чтобы домучить меня… Я уйду сама.
— Нелли Владимировна! Это… они… кто они? Они же не обвинят Вас?
— Нет, конечно! Господи… но они уже находили множество поводов, а этот они никогда не оставят и, пожалуй, на сей раз, мне придется уйти, — она посмотрела в красные глаза Саши добрым и милым взглядом. — Все в порядке, когда-нибудь это бы случилось…
— Вот так! — Нелли посмеялась. — Мне уже предъявили, что я не умею работать с труппой, что мой потенциал уже давно иссяк, обвинили меня в непрофессионализме и прочее и прочее. Я уже изрядно устала от этого и с чистой совестью могу спокойно уйти сама. Но ты не волнуйся, мой друг! Мы все еще все вместе. От вас я никуда не ухожу. Буду работать со студентами еще больше, выступать здесь, а там по старым знакомствам, может и удастся договориться с тем же «Молодежным» или «Комедией» — Нелли кивнула Саше и улыбнулась, — это ничего, это не страшно. Я сделала много и даже больше. Жалеть не о чем.
Саша уже не мог ничего выговорить, он уставился в пол и замер. Все перевернулось. Все, к чему он привязался, вдруг исчезает. Ветка, за которую он держался, чтобы не упасть в пропасть, сломлена.
— Тебе очень повезло, Саша… Слышишь? — она нагнулась, чтобы поймать его взгляд. — Повезло. Не всякому так везет, как тебе. Ты встретил уникального человека, ты стал участником уникальных событий! Вот, за что я всегда боролась. Чтобы у молодых людей был шанс, быть уникальными. И у тебя получилось. Этого дорогого стоит, Саша. Пускай, ты попал не в лучшие времена, — она усмехнулась и выпрямилась, словно колосс, держащий небосвод, — если бы ты видел театр в расцвете… но ты все-таки увидел многое, ты стал частью этой истории хотя бы на несчастные пол года, но ведь у кого-то и месяца такой истории нет. Запомни это… пожалуйста. Потому что если ты не научишься расставаться, даже с самыми любимыми вещами, тебе будет очень и очень трудно. Генриху Федоровичу было очень трудно, — она отвела взгляд и помолчала. — Всякая история должна кончаться, Саша. Даже самая хорошая. Всегда должен быть финал, и он есть, даже если ты очень растягиваешь время и реплики. В наших силах лишь сделать этот финал незабываемым, фееричным. Оттягивать нет смысла, — зрителю это не нравится, он так и не дождется. Но мы сделали отличный финал. И потому это отличная история. Держись за это! Помни это.
Саша посмотрел на Нелли, встал и обнял ее.
— Спасибо, Нелли Владимировна, — выдохнул он, вытирая слезы. — Это, правда, хороший финал.
— Вот видишь? Сразу и улыбка на лице. — Она положила руки ему на плечи. — У тебя будет еще много-много начинаний. Великолепных. Но так же и много финалов. Будь готов к этому и не забывай, за что нужно держаться.
— Спасибо, Нелли Владимировна.
— А теперь ступай! И… Саша! — он выдержала паузу, — я надеюсь, что мы увидимся уже только в следующем году. Отдыхай, пожалуйста.
— Да, Нелли Владимировна… я обещаю отдохнуть. Обещаю сыграть хороший финал…