Мазохизм в русской литературе

Дмитрий Мережковский однажды заметил, что лучшие русские писатели, какими бы бунтарями они ни были в молодости, позже сожалели об этом. На склоне лет они начинали проповедовать смирение. А. С. Пушкин отвернулся от друзей-декабристов и написал оду Николаю I, H. B. Гоголь благословил крепостное право в России, Ф. М. Достоевский в своей знаменитой пушкинской речи провозгласил: «Смирись, гордый человек!», Л. Н. Толстой выступал за «непротивление злу насилием» и т. д. Единственным исключением, согласно Д. С. Мережковскому, был М. Ю. Лермонтов (см.: Мережковский 1914: 166— 167). Возможно, потому, что умер совсем молодым.

Избранные персонажи-мазохисты

На вопрос, были ли сами русские писатели сторонниками нравственного мазохизма, однозначного ответа нет, хотя, воистину, в русской литературе достаточно персонажей, приветствующих выпадающие на их долю невзгоды — страдания, наказания, уничижение и даже смерть. Литературоведы, однако, никогда не рассматривали персонажей-мазохистов как одну категорию. Некоторое подобие такого исследования можно увидеть в чересчур самоуверенном богословском труде Надежды Городецкой «Униженный Христос в современной русской мысли», в главе, посвященной русской прозе (см.: Gorodetzky 1973: 27—74). В ее книге совсем нет психоанализа. Однако затронутая тема — униженный Христос — приводит ее к необходимости рассмотрения именно тех персонажей, которые представляют интерес для психоаналитического изучения мазохизма. Разумеется, не все мазохисты в русской литературе — христиане, но все подлинно христианские герои — нравственные мазохисты.

Не менее любопытна «Агиография и современная русская литература» Маргарет Циолковски, в литературном плане более законченная работа, где особое место отводится «кенотическим персонажам» в русской прозе XIX века (см.: Ziolkowski 1988). Проникая в суть персонажей Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова, Г. И. Успенского, Циолковски часто употребляет слово «кенотицизм» в таком смысле, что психоаналитик сразу же увидит, что оно означает нравственный мазохизм.

Здесь мне хотелось бы только указать на нескольких наиболее очевидных героев-мазохистов в русской прозе XIX и XX веков, избегая повторений того, что уже было написано некоторыми теологами.

Так, крестьяне И. С. Тургенева очень часто покорно принимают свою печальную судьбу и обычно объясняют то, что с ними происходит, в христианских понятиях. «Начало веры — самоотвержение <...> уничижение», — говорит героиня «Странной истории» (Тургенев 1960 — 1968/10: 175). В рассказе «Живые мощи» красавица Лукерья, упавшая с крыльца и теперь парализованная, полностью принимает свою долю и не просит у Бога никаких благ: «Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я Его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал Он мне крест — значит, меня Он любит» (Там же/4: 358). Городецкая приводит множество примеров подобных рассуждений из Тургенева. Тем не менее каждый из персонажей-мазохистов Тургенева уникален, многие из них могут составить сложный и чрезвычайно притягательный предмет для возможных психоаналитических историй болезни.

В книгах Льва Толстого также много христиан-мучеников. Так, вспоминается богатый купец из его рассказа «Бог видит правду, да не скоро скажет», ошибочно обвиненный в убийстве и сосланный в Сибирь, где он с христианским смирением и благодарностью учится принимать удары судьбы, даже после поимки настоящего убийцы. Припоминается монах Сергий, в котором проснулось вожделение при виде соблазнительной женщины в его келье. Будучи не в силах совладать с собой, он топором отрубает себе палец (и впоследствии становится нищим бродягой, которого зовут не иначе как «раб Божий»). Платон Каратаев, знаменитый персонаж «Войны и мира», оседает под березой и с умиротворенным видом ждет, когда французский солдат пристрелит его (ср. с Егором, персонажем «Калины красной» Василия Шукшина, позволяющим главарю банды застрелить себя среди берез, так нежно им любимых).

У Толстого есть герои-мазохисты, о которых в меньшей степени можно говорить как о христианах. Таков, например, князь Андрей, кажется, стремящийся умереть до срока; или Анна Каренина, чьи поступки на протяжении романа становятся всё более разрушительными для нее. Разумеется, все эти персонажи, даже герои рассказов, написанных для крестьян, интереснее и сложнее, чем предполагает ярлык «мазохист». Каждый достоин глубокого психологического исследования. Так, Пьер Безухов в «Войне и мире», чьи поступки порой самоубийственны, показался мне заслуживающим целой книги (см.: Rancour - Laferriere 1993 a ; Rancour - Laferriere 1993 б).

Достоевский, как никто другой в мировой литературе, мастерски рисует картины мазохизма. Герои его романов лелеют свою вину, ищут наказания или напрашиваются на оскорбления и различные унижения. Например, герой «Преступления и наказания» Родион Раскольников, убивший старуху-процентщицу, после затянувшихся мучений признается в содеянном, и его отправляют в Сибирь, где по прошествии некоторого времени он принимает страдания на каторге и встает на путь духовного возрождения. Алексей Иванович, герой «Игрока», любит уничижаться ради женщин и наказывает себя, снова и снова проигрывая в рулетку. Персонаж «Записок из подполья» оскорблен и унижен практически всем, что происходит вокруг него. Настасья Филипповна из «Идиота» убегает с Рогожиным, хотя знает, что тот злоупотребит ее доверием (и действительно, Рогожин в конце концов убивает ее). Христоподобный князь Мышкин из того же романа навлекает на себя беды со всех сторон, становясь мишенью для жестокости и агрессивности. Ставрогин в «Бесах» не отвечает на удар Шатова. Таких примеров множество.

Безответность и уничижение в работах Ф. М. Достоевского дополняются языком тела, который, кажется, воспламеняет персонажей на непосредственные проявления мазохизма. Так, герои Федора Михайловича имеют обыкновение склоняться перед другими. Критик и психоаналитик Стивен Розен подсчитал, что в «Братьях Карамазовых» действующие лица кланяются, становятся на колени, творят земные поклоны и т. п. семьдесят пять раз (см.: Rosen 1993: 430).

Конечно, в героях Достоевского есть что-то и помимо мазохизма. Например, Ставрогин является необыкновенно разумным и сложным садомазохистом. Также есть серьезные психологические различия в том, почему эти персонажи ведут себя тем или иным образом, даже если речь идет только об их мазохизме. И Ставрогин, и Мышкин не сопротивляются, когда их бьют, но мотивация у них разная. Тем не менее стремление к саморазрушению присуще им всем. В основе психологии многих героев Достоевского есть нечто общее, что может быть охарактеризовано как желание каким-либо образом получить травму. По словам критика Эдварда Уосиолека:

Герой Достоевского не только платит за нанесенную ему травму, но он ищет ее. Он любит, когда ему причиняют боль. В отсутствие страданий он выдумывает их и переживает, как если бы это были настоящие страдания. Боль — это цель, которую он преследует, ищет и в которой нуждается (Wasiolek 1964: 54).

Часто боль приходит в виде нарциссической травмы («обида» — ключевое слово у Достоевского, как в случае с «подпольным человеком»). Иногда она манифестирует себя другими способами: герой страдает из-за грубого физического наказания, чувства вины, своего уничижения. Она — в самоубийстве, самом разрушительном поступке из всех возможных (в романах Достоевского множество самоубийств).

Таким образом, Федор Михайлович удивительно изобретателен в поиске способов, какими его персонажи навлекают на себя наказание или попадают в унизительное положение. Это отмечали литературные критики, принадлежащие к разным школам. К тому же это осознавал сам писатель. Ставрогин, герой «Бесов», решает написать о том, как он надругался над девочкой, и вот что говорит по этому поводу повествователь: «Основная мысль документа — страшная, непритворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни» (Достоевский 1972 — 1990/12: 108). Отец Тихон также замечает мазохистский мотив в поведении Ставрогина, когда тот исповедуется ему:

Да, сие есть покаяние и натуральная потребность его, вас поборовшая. Вас поразило до вопроса жизни и смерти страдание обиженного вами существа: стало быть, в вас есть еще надежда, и вы попали на великий путь, путь из неслыханных — казнить себя перед целым миром заслуженным вами позором <...> (Там же/11: 24; Там же/12: 115).

Тихон, проницательный (но навязчивый) психоаналитик, разглядел, что мазохизм Ставрогина — не простой христианский мазохизм, но такой, в котором тесно переплелись элементы нарциссизма и эксгибиционизма: «Даже в самом намерении великого покаяния сего заключается уже нечто смешное для света, как бы фальшивое... <...>» (Там же/12: 118). Ставрогин должен не только разыгрывать представление, но и смиренно вынести все последствия своего выступления и сделать это искренне. «О, не верьте тому, что не победите! — воскликнул он [Тихон] вдруг почти в восторге, — даже сия форма победит <...>, если только искренно примете заушение и заплевание» (Там же/11: 27). В итоге Ставрогин не выдерживает подобного уничижения и выбирает самоубийство — другой тип мазохистского поступка.

Менее религиозным, чем все вышеназванные авторы, был сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, в произведениях которого несметное число мазохистов. Обитателей Глупова, к примеру, приводит в движение «сила начальстволюбия» (см.: Салтыков-Щедрин 1965 — 1977/8: 292). Они изобретают множество способов, как навредить самим себе. Например, вместо того, чтобы броситься на тушение пожара, который испепелит их город дотла, они приходят к губернатору и произносят гневные речи, виня того во всех бедах. Недовольные жители бунтуют. И вот они уже в ногах у нового губернатора. Предки глуповцев характеризуются такими словами:

Был <...> в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычку «тяпать» головами обо всё, что бы ни встретилось на пути. Стенка попадется — об стену тяпают; Богу молиться начнут — об пол тяпают (Там же: 270).

В «Истории одного города по подлинным документам (1869 — 1870 гг.)», отрывки из которой приводятся здесь, есть место как для мазохистских, так и для садистских фантазий (так, при губернаторе Бородавкине «ни один глупец не мог указать на теле своем места, которое не было бы высечено» (Там же: 350); градоначальник Угрюм-Бурчеев «бичевал себя непритворно» (Там же: 401), несмотря на то, что он — главный садист в романе). Смех, пробуждаемый Салтыковым-Щедриным в читателе, по своей сути садистский — это форма агрессии против глуповцев. Но в той мере, в какой русские узнают в жителях Глупова самих себя (так же, как они видят родственную душу в образе Иванушки-дурачка), они смеются над самими собой, то есть цепляются за свою собственную, отчасти мазохистскую, фантазию.

В XX веке русские писатели продолжали продуктивно трудиться на ниве изобретения персонажей-мазохистов. Герой пространной поэмы Владимира Маяковского «Облако в штанах» издевается над самим собой: прибивает себя к кресту, сравнивает себя с собакой, лижущей руку, которая ее бьет. Человеку-номеру Д-503 из футуристического романа Евгения Замятина «Мы» явно по душе боль и наказание, которые перепадают ему от номера-госпожи I-330. Доктор Живаго из одноименного романа Бориса Пастернака неизменно вызывает яростную реакцию моих американских студентов тем, что добровольно отказывается от столь любимой им Лары, а в конце романа вовсе опускается. В книгах Андрея Платонова — множество слегка подавленных, несколько инфантильных персонажей, которым, кажется, нравится быть униженными, — таких, например, как Никита Фирсов из «Реки Потудань», опускающийся до того, что он нищенствует и выгребает отхожие места. Перу Томаса Зайфрида, слависта из Лос-Анджелеса, принадлежит замечательный анализ поздних работ Платонова, которые этот исследователь определяет как «литературу для мазохиста» (см.: Seifrid 1992).

Игорь Смирнов открыто говорит о «культуре мазохизма», «мазохистских идеалах» и «кенозисе», тиражируемых в прозе советского социалистического реализма. Герои подобных романов зачастую полностью подавляют в себе всё личностное, дабы действовать по указке революционных властей или выполнять «план», спущенный свыше. Например, фанатик Павел Корчагин (герой романа Николая Островского «Как закалялась сталь», 1935) неоднократно переносит тяжкие лишения и рискует жизнью во имя партии. Из пожара Гражданской войны он выходит калекой, не способным к нормальной физической деятельности, и всё же упрямо пытается быть полезным делу большевиков (см.: Smirnov 1987; Smirnov 1990).

О мазохизме в романах периода культа личности писала и славист Катерина Кларк — вместо психоаналитических терминов она использовала антропологические образы. Многие герои в литературе соцреализма проходят через то, что Кларк называет «традиционным обрядом инициации» — увечье, тяжелое испытание или жертвоприношение. В ходе этого ритуала может случиться чья-нибудь смерть, в буквальном или переносном смысле, а ее результатом станет слияние личности с неким вышестоящим коллективом: «Когда герой избавляется от своей индивидуалистической самости, он умирает как личность и возрождается как часть коллектива» (Clark 1985: 178).

Александр Солженицын наполнил свою прозу целым рядом персонажей-мазохистов. Так, многие женщины рабски преданы своим мужьям, — например, Алина Воротынцева, Ирина Томчак и Надежда Крупская в «Августе Четырнадцатого». Глеб Нержин («В круге первом») отнюдь не раб, но его благородное поведение весьма опасно и может обернуться разрушительными для героя последствиями. В итоге Нержин отвергает относительно легкую, хорошо оплачиваемую работу и погружается в дебри ГУЛАГа. Другой, характерно русский образ в романе Солженицына «Август Четырнадцатого», генерал А. В. Самсонов, покорно идет навстречу гибели, когда понимает, что его армия обречена:

Голос командующего был добр, и все, кого миновал он, прощаясь и благодаря, смотрели вослед ему добро, не было взглядов злых. Эта обнаженная голова с возвышенной печалью; это опознаваемо-русское, несмешанно-русское волосатое лицо, чернедь густой бороды, простые крупные уши и нос; эти плечи богатыря, придавленные невидимой тяжестью; этот проезд медленный, царский, допетровский, — не подвержены были проклятью.

Только сейчас Воротынцев разглядел (как он в первый раз не заметил? Это не могло быть выражением минуты!), разглядел отродную обреченность во всем лице Самсонова: это был агнец семипудовый! Поглядывая чуть выше, чуть выше себя, он так и ждал себе сверху большой дубины в свой выкаченный подставленный лоб. Всю жизнь, может быть, ждал, сам не зная, а в сии минуты уже был представлен (Солженицын 1978-1991/11:426-427).

Характеристика Самсонова как «настоящего русского» мазохиста точна в историческом плане. В действительности Самсонов привел русскую армию к верному поражению от немцев в Восточной Пруссии в самом начале Первой мировой войны. Потери русских составили около четверти миллиона человек. Предположительно, командование планировало заставить немцев оттянуть войска с Западного фронта и таким образом помочь французской армии. Историк Ричард Пайпс приводит высказывание великого князя Николая Николаевича, с которым тот обратился к французскому военному представителю при ставке русской армии: «Мы рады идти на такие жертвы ради наших союзников» (Pipes 1991: 213).

В самом деле, список персонажей-мазохистов в русской литературе нескончаем. Вместо того чтобы продолжить этот перечень, я бы хотел более внимательно разобрать отдельные (впрочем, весьма разные) отрывки, дающие интересное представление о глубинных структурах русского мазохизма.

Статья из книги Д. Ранкур-Лаферьер «Русская литература и психоанализ», научн. ред. В.М. Лейбин, В.И. Овчаренко, С.А. Ромашко.