Статья о Тарковском. Часть третья: самая скандальная
Тарковский работал в переломный момент истории, когда «все способствовало тому, чтобы индивиды срывались с якорей своих традиций и бросались в новый, более широкий мир. Сталкиваясь с этим миром, они были вынуждены каким-то образом приспосабливаться, исходя из совершенно самостоятельных выборов. Совпадение их выборов сделало массу могучей силой. Временами ее поведение приближается к поведению толпы, особенно в условиях возбуждения. В таких случаях оно подвержено влиянию тех или иных возбужденных призывов, которые играют на примитивных порывах, антипатиях и традиционных фобиях. Это не должно заслонять тот факт, что масса может вести себя и без такого стадного неистовства. Гораздо большее внимание на нее может оказывать художник или писатель, которым удается прочувствовать смутные эмоции массы, выразить и артикулировать их».
Зрители Тарковского также составляли целостную массу, объединенную общими порывами, антипатиями и фобиями. И конечно, из творчества Андрея Тарковского ими были отобраны определенные качества, образы, персонажи, в которых они смогли бы узнать себя – маленьких людей, облагороженных идеями мессианства.
Эти идеи выражались разговорами «о духовном», рефлексиями, неизбежным и болезненным путем к катарсису, равно как и некоторыми аксессуарами декораций.
Обстановка в помещениях из фильмов Тарковского всегда неуловимо напоминает общеинтеллигентский интерьерный дизайн, емко охарактеризованный писателем Сергеем Довлатовым: «Знаю я эти культурные дома. Иконы, самовары, Нефертити… Какие-то многозначительные черепки… Уйма книг, и все новенькие… Марина принесла какую-то чепуху в заграничной бутылке, два фужера. Включила проигрыватель. Естественно – Вивальди. Давно ассоциируется с выпивкой».
К тому же многие друзья Тарковского проводили жизнь в таких же вселенских заботах и в таких же "культурных" домах: «Каждый раз, когда Андрей приходил к нам домой, я выкладывал перед ним гору книг – монографий о художниках», - вспоминал художник Михаил Ромадин, - «В то время после многолетнего скитания по снятым комнатам мы наконец переехали в собственную квартиру. Мебели почти не было. Книги стояли стопками на полу и на полках, собственноручно мною сколоченных из подрамников и досок, найденных во дворе. На стенах – мои же работы».
Если вспомнить космическую станцию из фильма «Солярис», то здесь «культурная» обстановка имеет прямо-таки судьбоносное значение. Н.Бондарчук так трактовала перерождение своей героини: «Искусство земных художников, вливаясь в сознание космической матрицы живого человека, какой является моя героиня, формируют ее человеческую, обреченную на страдание и любовь душу. Посмертная маска Пушкина, фолианты старинных книг, фарфоровый китайский дракон – детали, глубоко продуманные Тарковским, наполняют космическую героиню теплом Земным, светом земной Культуры».
Большинство зрителей и актеров, работавших с Тарковским, не стали углубляться в аналитические тонкости, в семантику его художественных образов, а просто полюбили режиссера за то, что Тарковский оказался им созвучен, он удовлетворял их потребность в повышении самооценки – с помощью веры в собственную неординарность и скрытую силу. А также за патриотизм и за чрезвычайно высокую оценку русской культуры: «Последняя картина Тарковского «Жертвоприношение», созданная за рубежом, - картина истинно русского художника. Она полна российского гуманизма, сострадания, целомудрия, веры…» ; «сам Рублев – это одно из первых проявлений воскрешения русского духа. (Татарское иго почти погубило высочайшую культуру русского народа.)».
Историку подобные стереотипы восприятия – «российский гуманизм и целомудрие», «иго погубило русскую культуру», «высочайшая русская культура» - хорошо знакомы. Со сходными идеологическими слоганами ученым приходится встречаться поминутно. Но степень популярности данных убеждений не падает, а растет, несмотря на развитие научных методов и появление исследований. Любитель культуры и искусства не читает специальной литературы.
Не читал он ее и в 70-е годы прошлого века. Российский интеллигент легко судит об исторических событиях и лицах с точки зрения канона, внушенного ему художественными произведениями и долгими беседами с единомышленниками. Стереотипы, выстраиваясь в примитивные схемы, пронизывают сознание и порождают мировоззрение, в котором все держится на художественном вымысле. Вот откуда появляются оценки: «Андрей по своему складу был не только русский художник и не просто национальный, а наднациональный. Но он, как никто другой, прекрасно понимал наше искусство, русскую культуру. Само создание «Рублева» говорит, откуда он вышел, насколько глубоки его связи» ; «В «Андрее Рублеве», например, мы ощущали насущную необходимость продраться сквозь время, увидеть ту далекую жизнь без пелены и завесы веков, увлечь туда зрителя». Хотя Тарковский использовал иконописца Андрея Рублева для того самого маскарада, когда современный человек одевается в старинные одежды и смотрится в зеркало.
В усредненной форме концепция фильма «Андрей Рублев» сводится к следующим установкам: «Монах-иконописец Рублев верит в народ, сочувствует ему и хочет, чтобы искусство пробудило в нем добро и веру в свои возможности. В спорах Андрея Рублева с Феофаном Греком сталкиваются две концепции назначения искусства (при чем здесь «концепции назначения искусства», когда происходит очередная смена эстетической традиции? – И. Ц.). В творчестве Феофана Грека – запугивание, устрашение народа. (В религии ведь всегда иерархия: пастырь и паства. Чем можно удержать паству в повиновении и послушании? Страхом!) Рублев же несет в своем искусстве милосердие, любовь к народу (живопись Рублева, что же, не является религиозной? - И.Ц.), а стало быть, и веру в него…»; «Концепция фильма абсолютно реалистическая: вот эта страшная, темная, грешная, несправедливая жизнь родила сказочное, дивное, великолепное искусство. Но сама жизнь как была, так и осталась темной, бедной, несчастной».
Поневоле возникает ряд вопросов: разве идея конфликта высшего добра и земной жестокости относится к мироощущениям людей XIV-XV столетий? Разве та жизнь, которой многие века жила большая часть русского народа, показалась бы жестокой их современнику, выросшему в тех же условиях? Разве мог народ вызвать у инока острое чувство любви и веры? Скорее уж подобные рассуждения в духе интеллигента XX века, обряженного в маскарадный костюм и помещенного в бутафорский монастырь собственного духа.
Что же до Андрея Рублева, как исторического лица, то большое сомнение вызывает сам образ монаха, принявшего обет молчания от обиды на темноту и злобу, царящую вокруг. Он ведь не наказанный малолетний шалопай, чтобы мстить взрослым – надуться и молчать. Главная цель инока, согласно учению исихазма, которому следовали и Рублев, и Грек, гораздо выше и имеет совершенно иные черты, нежели простая детская обида. Исихазм являет собой полное отрешение от земного мира – поэтому сочувствие народу, а уж тем более поиск в нем творческого потенциала исихасту не нужны.
Последователи исихазма посредством особой молитвенной практики стремились приблизиться к Богу и достичь духовной гармонии. Российский интеллигент в массе своей был незнаком с идеями исихазма, да его и не интересовали подобные детали, даже если именно они определяли сознание гения, искусство которого так взволновало публику.
Обычное здравомыслие при работе над образом оказывалось более плодотворным, нежели награждение исторического лица не присущими ему рефлексиями. Если исполнитель роли в фильме Тарковского задумывался над реальными характеристиками, ситуация могла сложиться и иначе. Ведь удалось Ролану Быкову изменить свою роль скомороха! Но сколько он отмел «псевдопомощников»: отказался от работы с балетмейстером, от музыки, написанной профессиональным композитором до создания текста стихов, от плохой стилизации скоморошьих вирш. Хотя реальный стихотворный текст не подходил: «Это голый мат! Не смешной, не остроумный. Я расстроился… А потом понял – ну и зритель тогда был, ведь иначе не проймешь!».
Тарковский говорил Быкову: «Понимаешь, скоморохи – это первая интеллигенция». Но Быков имел свое мнение: «А я подумал, что скоморохи снимались с места часто из-за голода, а часто из-за лени. И что это вполне интеллигентская мысль, что можно добывать пропитание не только мотыгой, но и по-другому… Мне было трудно понять, что Андрей вкладывает в понятие «первая интеллигенция». Как человек, скептически настроенный ко всему, что со мной происходит, я все, как говорится, должен попробовать на зуб».
И благодаря этому скептицизму и здравомыслию, скоморох в «Андрее Рублеве» выглядит более реальным и человечным: он не смотрит на монаха с «искрой понимания», как предполагалось по сценарию, но и не гонится за ним с топором, как задумывал Тарковский. Ролан Быков вовремя в беседе с режиссером сравнил взаимоотношения скоморохов и монахов с отношениями милиции и преступников: одни совершали правонарушения, другие их наказывали «по службе». И потому «пробежавшая между монахом и скоморохом искра» или двадцатилетняя мечта скомороха о мщении монаху, который на него донес, больше всего напоминают нынешние сериальные страсти, плохо вписывающиеся в обычную жизнь.
Подобными изменениями, внесенными с их подачи в готовый сценарий, актеры гордятся. А в случае с Тарковским – особенно: поправить гения, заставить его прислушаться к твоему мнению – достижение нешуточное! Тем более, что режиссером он был жестким и возражений не терпел.
Впрочем, любовь актеров к Тарковскому объясняется тем, что в его фильмах их ждали необыкновенные, если так можно выразиться, глобальные роли. И исполнителям казалось, что Тарковский «пытался понять нравственную суть бытия человечества – сегодня и в будущем. Чистота рук строителей будущего и уроки истории прошлых столетий – вот одна из тем его творчества. Он не шарил по поверхности, глубина и масштабность – главная черта всех фильмов Тарковского». За «масштабность» актеры готовы простить и жестокость, и нетерпимость. Как же иначе, если режиссер «попытался вернуть советскому искусству, искусству нашего времени достоинство подлинной культуры. Он всегда говорил: «Хорошую вещь могу сделать только на трех вещах – на крови, культуре и истории».
Между тем именно поверхностное отношение к культуре и истории – главная проблема Андрея Тарковского и всего его окружения. «Денег не было», - рассказывал М.Ромадин, - «и поэтому каждая монография ценилась очень высоко. Купить новый томик издательства «Скира» было большим счастьем, а если случалось приобрести монографию Сальвадора Дали или Рене Магритта, то это становилось известным всему нашему кругу. Каждая новая книга тщательно рассматривалась, а затем репродукции из них поочередно закрывались листом бумаги с полуторасантиметровым отверстием посредине, и художник отгадывался «по мазку». В эту игру очень любил играть Андрей».
Хорошая игра для тренировки зрительной памяти, она до сих пор успешно применяется в художественных и искусствоведческих учебных заведениях. Очень важна «угадайка» для экспертов, чья главная обязанность – держать в памяти манеру письма всех прославленных мастеров, а для определенных эпох и стран – также и стиль эпигонов, и стиль фальсификаторов. В процессе атрибуции и датировки «насмотренные» образцы чрезвычайно полезны. Но к пониманию содержания памятников искусства эта методика никакого отношения не имеет.
Поскольку в процессе общения Тарковского с его аудиторией в ход шло утилитарное использование изобразительной цитаты, «угадайка» здесь ценилась выше осмысления. Вот, зритель увидит знакомую репродукцию и обрадуется «Я это тоже видел!» - и получается, что аудиторию интересует не то, что было проанализировано, а то, что было увидено. Так публика объединяется в зрительскую массу, охваченную единым порывом.
Именно для создания настроения – печали, торжественности, патетики, ужаса – служило искусство в фильмах Тарковского. Только так оно и могло восприниматься зрителем-дилетантом, жаждущим не интеллектуальных усилий, а эмоциональных всплесков. «Возьмем для примера «Портрет молодой женщины с можжевельником» Леонардо да Винчи… В ней есть что-то лежащее по ту сторону добра и зла… В «Зеркале» этот портрет нам понадобился для того, чтобы сопоставить его с героиней, подчеркнуть как в ней, так и в актрисе М. Тереховой, исполняющей главную роль, ту же самую способность быть обаятельной и отталкивающей одновременно», - говорил Тарковский. «Для создания обстановки ностальгии по Земле у Тарковского возникла идея материализации Океаном также и объектов земной культуры. Длинный, бездушный, железный коридор на станции, в глубине появляется фигура Святого Себастьяна с картины Антонелло да Мессина, на заднем плане на балконах развешаны ковры, как в картине», - рассказывал художник М.Ромадин. Почему же портрет Джиневры деи Бенчи, написанный Леонардо, воплощает образ, «лежащий по ту сторону добра и зла»? И почему в первом варианте сцены ностальгию символизировал мученик Себастьян? Откуда возникает подобная интуитивистская трактовка?