Продажные графья и стрекозиные мозги. Часть вторая
Пока Вежлян там зачинает и рожает (пардон за двусмысленность) тяжелую даже не артиллерию, а авиацию, намереваясь, видимо, залететь (вот опять!) к несогласным в блоги и закидать их, гм, аргументами, вернемся к нашим "новым критикам". В частности, к тем же Жучкам, недавно отчего-то ставшим персона нон грата и даже в некотором роде анафема, маран-афа. А вот нечего было сомневаться в художественности описания и во всемогуществе порчи, налагаемой вагиной поэтессы Рымбу на критиков своих!
Однако извитое и даже несколько избитое в ходе дискуссий тело критика по-прежнему ищет себе кумира. Среди пеликанов, например, коих недавно разобранный мною писатель (сортироописатель) с труднопроизносимой фамилией Аствацатуров (подпольная кличка "Жирмуноид") советует не кормить.
Жучкова действует все по той же схеме, что и Васякина — первым делом тонкий намек на связи (былые): "Всё думала, куда делся Снегирев?" — и томный вздох: "Когда-то ваша, а теперь ничья Раиса".
Затем бодрый топот легкой кавалерии, имевшей привычку превозносить своих просто потому, что они на одних фуршетах беленькую кушали. Причем похвалы, как правило, именно за то, чего у них, своих, как раз и не наблюдается: "Раз уж современной литературе дан был дар пародийности, самоиронии и жизнелюбия..." — Это когда это? Никогда не было в литературных новинках такого количества кала безрадостного, сиречь эгобеллетристического натурализма с полным набором примеров парадокса Гуссерля (это когда одному кажется, будто он написал гениальную книгу, его покровителям тоже так кажется, а вот читатели, неблагодарные твари, кривятся и отодвигают сие гениальное творение от себя — одним пальцем, словно боятся запачкаться). Дабы увидеть все вышеперечисленное в пустовых одах радости, надо в той беленькой утопиться.
Пока буквально все, что ни возьми, четко вписывается в аналогию из чекуновского интервью: "Как бы описать это… Вот представь ребёнка, который ждал с нетерпением новогодних подарков, с утра пораньше вскочил, под ёлкой видит кучу коробок, начинает их открывать – а там вместо подарков коровьи лепёхи вперемешку с соломой…" Хотя критик, конечно, давно уже не наивный ребенок, ожидающий подарков от приторговывающих собой дяденек и тетенек. Да и читатель давно уже не. Отучили сердешного.
Но Жучки делают хорошую мину при своеобычной игре: ...не мог он так просто пропасть. И на тебе! Проявился в интеллигентнейшей прозе Аствацатурова, которая всегда была модернистки текуча, незавершённа и умна, но чтобы настолько иронична и смешна – не замечала. Слышался в ней свинговый ритм, питерский порывистый ветер. Теперь же много юмора и веселых синкоп". О счастье! Нашелся нашей стрекозомозглой жученьке новый кумир! Кумирчик. Весельчак нивазможный. Пока кто-нибудь рядом не крикнет: "ГАММА ГЛОБУЛИНА!!!" И тут Аствацатуров сразу становится грустный-грустный — не дает покоя детская психотравма.
И метафоры-то в жучковской рецензии всё на диво знакомые. Когда-то Жучка пыталась свою вкусовщинку на терминологию сомелье перевести: "Подставим вместо «вина» «книги»: «Сладкие вина традиционно популярны в нашей стране, поэтому мы предлагаем самые лучшие купажированные и моносортовые вина в этой категории. Яркие, ароматные, гастрономичные, дружелюбные, понятные широкому кругу потребителей». У сомелье тоже много магнетизирующих «словечек»: «с древесным тоном, богатое, пряное, хрустящее», «чернильное», «со штрихом». Изысканно, волнующе, непонятно". — Я же говорила: для знатока это не волнующе-непонятно, а всего лишь стандартная разводка для лоха. Или, выражаясь деликатно, заморачивание головы дилетанту, дабы покупал и не вякал.
Теперь Жучка, набузовавшись хрустящих чернильных вин со штрихом, решила поплясать спьяну в ходе перформанс-продажи "Не ебите пеликанов" Аствацатурова — тонко-умно-ироничного сортироописателя. Пусть опять у него в опусе с сюжетом небогато (хотя герой-персонификация автора не только по туалетам стишата пописывает, нет, в романе кто-то кого-то обкрадывает, убегает, убивает, трахает, словом, фото-сиськи-дискотека) и опять сплошная говорильня, но теперь уже не сортирно-фекальная, то есть гастрономично-дружелюбная, а свингово-синкопная. Переводя с собачьего на человеческий, очередная унылая муть про прохвессора и силиконовую куклу, обокравших дона Карлеоне, но с потугами на ироничную высокодуховность.
Нет, не надо опять про синкопы. Вот это вот — просто еще один образчик блеклой аствацатуровской описательности. С тривиалинкой и банальщинкой. Я даже не буду стараться найти в романе что-то кроме того, что приводит в своей рецензии для "Нацбеса" Жучкова.
"— Понимаешь, я раньше хотела замуж. Очень хотела. А потом поняла, что брак — это каждый раз одолжение... Вот парень, положим, женится. Ну и говорит себе: я такой тут самый-самый, а у нее попа тощая, ну ладно, зато сама добрая и грудь есть. Ладно уж, женюсь. А потом, когда ссора, он обязательно себе скажет: “Как так?! Это я ей одолжение сделал. У нее попа тощая, так я ничего, терплю, а она еще рот разевать смеет”. Ну а девка — свое там себе думает. Но то же самое. Я вот такая супер, он при мне лох лохом, так еще и что-то мне говорить смеет.— Катя, а мы-то тут при чем?— А при том, что ты мне тоже одолжение сделаешь.— В чем? — я укоризненно смотрю на нее снизу.— Ну, как? Ты весь такой ученый, умный, честный вон. На работе прям герой России. Так собой гордишься. И бедный при этом. А я тебе хоть и богатая, а подстилка, да еще за деньги трахалась, проститутка значит. Женишься — будешь потом всю жизнь от себя в восторге: вот какой я молодец, снизошел до нее; а я, если пасть разину, ты сразу — как так?! Она еще мнение тут имеет, шлюха?! Ну а у меня, дорогой, другая картина. Я вот такая вся красавица, в деньгах, в поклонниках, а ты лох чилийский. Я тебя осчастливлю браком — так ты прыгай до потолка и вякать не смей".
Давайте извлечем из этого сцепку трансцендентного (не путать с трансцендентальным!) и фактологического, а? Раз уж со свингерскими синкопами полная жопа. Речь о том, что во время ссоры люди припоминают друг другу то добро, которое они сделали нынешнему оппоненту. И взывают к чувству благодарности, попутно обесценивая некогда сделанное добро. Это плохо. Какая новехонькая мысль! И как изячно высказана! Вот из таких-то "тонкоумных" бесед и состоит данный роман.
И это не я говорю. Это КОМПЛИМЕНТ автору от критика. Который надо уметь читать... как шифровку. "Юстас — Алексу": "Ведь в начале обманывает даже язык. Можно подумать, что автор не умеет рисовать картинки, создавать тактильные и музыкальные образы. Все у него через речь. Герои разговаривают и разговаривают. Думаешь, ууу, зануда профессор. Нет чтобы дышать полной грудью, трогать свою Катю, любить.Потом замечаешь, насколько разнообразна и выразительна речь героев. Какая это музыка нюансов и полутонов. Какое напряжение в диалогах, превращающихся в ментальные поединки с внезапными нападениями, подсечками, скрещением жизненных правд. А дальше уже и краски подключаются. И звуки. И полнокровные образы".
Привожу пример "от автора рецензии" (лень заглядывать в роман, как лень было о прошлом разе заглядывать в маньстепановские вирши для демонстрации пустоты васякинских фраз — и по цитатам видно, что "вы мне фразы говорите"): "И вдруг скачок эстетического напряжения:"— Спокуха, хрящ! Все будет сделано в лучшем виде. Переночуем тебя с музыкой, бухлом и бабами! Гуляй пока…" Можно я не буду зачитывать стопицоттысяч образцов тупейшего сетераторского, масслитовского и мейнстримовского писева, где точно такие же "скачки" выдает брыкающийся "от гедонизьму" гопник? Причем практически в тех же выражениях. Чем это так оригинально и прекрасно, а, хвалитики?
Героиня ругает героя, не желающего оставаться здесь, в оплоте цивилизации, а желающего уехать назад, уехать в Ленинград ("у меня там всё" — чувствуется мироощущение автора, сознающего: нахрен он кому тут, на Альбионе, сдался).
"— Ты мне по-человечески объясни, чем тебе плохо в Лондоне? Черт! Порезалась из-за тебя!...— Я... даже не знаю… У нас в самом деле пьют из тебя кровь, но тут, по-моему, еще хуже. Тут ее разбавляют.— Как это — “разбавляют”? — Катя опускает руку.— Не знаю… Выпитая кровь восстанавливается, а разбавленная так и останется разбавленной. Я не знаю… Лучше уж бороться за жизнь и проигрывать, чем ее просто поддерживать". — Такое может сказать лишь человек, который в эмиграции не был и эмигрантов не видал. Вот уж где борьба за жизнь насмерть. Ни в каком нашем гадюшнике (да еще времен ленинградских, не питерских) такого отродясь не было. И потом, какая борьба за жизнь хоть в той же провинции — с медведями? Он глубинку-то российскую видал, этот внук выдающегося литературоведа, на котором природа окончательно отдохнула?
Чекунов сетует: "По поводу матчасти – хочешь, не хочешь, поверишь в захват Земли инопланетянами-рептилоидами, потому что так не знать элементарных жизненных вещей и писать совершеннейшую ахинею о жизни людей могут только пришельцы из других миров. Одни пишут, другие награждают". И имеет он в виду как раз таких "концептуал-модернистов", как наш томный защитник пеликанов...
Мне даже интересно стало, как будет оправдывать нездоровую тягу Жучки к Аствацатурову (а на деле к любому, кто может протянуть Каштанке ее кусок мяса на ниточке) "нежно любящий Жучкову" В. Чекунов? Он сам в интервью заявляет: "у тех произведений, которые я беру для разбора, иной уровень. Повальное дилетантство, торжествующее безмыслие, раздутая глупость и полное незнание жизни – вот что характеризует практически все премиальные тексты нашего времени". Так вот же оно! Во всю ширь интеллигентского дискурса.
"...похоже, дома в Хемпстеде делают вид, что совершенно не замечают времени. Как это по-человечески! Совершенно в духе Шекспира и Уэбстера. Если быстро идешь, каменная плотность домов может вдруг показаться обманной. Совсем как Катины вывороченные губы или большие полукружья в ее декольте, которые разрешается трогать только на 23 Февраля..." Хм. А на 8 марта? Или на свой день рождения, на ее день рождения, на День благодарения или там на Хэллоуин? Странная силиконовая дева. Куда страннее, чем ее весь из себя интеллигентный "ленинградский эндемик".
Жучкова аж в узел завязывается, объясняя, почему это адски интересно: "Все отметили словесные повторы на стыках глав. Но повтор здесь не механический прием, а страховка гимнаста. Цепляя словом главу к главе, автор бросает героя в разные локации, контексты и хронотопы. Никогда не угадаешь, куда на этот раз, но путешествие по внутренней вселенной не хаотично, а задано движением от внешнего к внутреннему, от персоны к натуре". Объясните мне, тупому искусствоведу, отчего перемещение героя в разные места, ситуации и отрезки времени должны показаться мне и прочей приличной публике такой уж нееби... небывалой литературной находкой?
И долго ли читатель будет не в состоянии прочесть второй "метафизический" слой эдаких вот "рецензий"? Когда уже из славословий будет сразу всплывать суть очередной "новинки-старинки"? Именно об этом, полагаю, Чекунов и говорит: "Критический разбор – абсолютно идеалистическое занятие по нынешним временам. Сегодня книга – это бизнес. А бизнес требует рекламы, положительных и, разумеется, лукавых отзывов о «сырном продукте», «напитке фруктовом», «фарше колбасном»… Книжная продукция ничем не хуже (или не лучше) – тоже требует этого".
Ну так как, дорогие "новые критики", вы нам, безграмотным, по вашему мнению, читателям нечто новое предлагаете — или все тот же "сырпродукт" под этикеткой из терминов?