Пустовые потуги
Опять начинаю откуда-то издалека. Очевидно, потому, что анализировать пустовые потуги ужасно скучно. Не зря Александр Александрович Кузьменков буквально плюнул и ушел, издали узрев неизбежность анализировать эту, гм, литерадуру (если критики регулярно производят на свет "бренды" мертворожденных псевдожанров, отчего бы мне не назвать эти соцсетевые испражнения, которые аффтары так кучами и вываливают в печать, словом "литерадура"?). А что поделать? Ничего другого современная литература не предоставляет. Идет неуклонное запустение и опустошение (так и хочется написать "опустовение") литературы благодаря благому и непринужденному желанию писателя опустить читателя до себя. И нет, не наоборот — себя до читателя, а именно читателя до себя.
Мне, например, надо потерять оба полушария и остаться при одной лимбической системе, чтобы всерьез воспринимать пишущего гопоязом нового, гм, гения земли русской, выкопанного не хочется говорить откуда семейной фирмочкой "Юзефович и дочь" (см. новую статью А. Кузьменкова). Да и много ли найдется умеющих читать, кому покажется эмоционально и интеллектуально близким текст такого рода?
"Снова гоним пузырь. Юлька сперва отказывается хлебать, но потом хлебает. Снова ахает, охает. Я обнимаю Юльку. Под ее водолазкой ощущаются крупные твердые титьки… Я ее целую в рот. Чувствую вкус губной помады. Стираю помаду ладонью с ее губ и целую уже всерьез. Потом она ложится на траву. Я сверху. Звиздато!...У меня уже стояк, я задираю ей юбку и тяну трусы с колготками вниз. Жопа и ноги у нее слизкие, все в малофье, а трусы вымазаны говном. Вокруг – густой черный волосняк".
Недавно припомнила свой старый пост о тетеньке по фамилии Одинокова, изображающей "сурового гея" © (она даже поссорилась с другой тетенькой — Георгиевской, выясняя, кто из них более суровый гей). В посте среди цитат из творчества этой особы упоминается нечто подобное, но в рамках гомосексуального инцеста и хоум-порно с дождем из мочи. Тоже, в общем-то, скучно, грязно и не ново.
Отнюдь не нового "нового Гоголя" можно оправдать тем, что он по молодости глуп (сколько ему? двадцать три?) и его бесы обольстили. Дескать, будешь щебетать гопоязом, аки народный соловей — будет у тебя главная нацбесовская премия, и много других бесовских ништяков. "Подписывай, Вакула, подписывай! И Оксанка твоя, и черевички твои".
Но чем оправдать сорокалетних клуш, пишущих то про минеты, как вепсская клуша Ануфриева... "Как-то раз Ия подглядела в подружкином блокноте: ничего себе, уже семьдесят! А у нее только сорок. Наверное, та мухлюет, а может, добавляет невинный оральный секс. Ия постановила считать два минета за один половой акт и тут же, покопавшись в памяти, накинула в свой столбец еще двадцаточку. Счет почти сравнялся". То про гомосексуальный сетевой планктон, не любящий таджиков... "— Я нашел твои мультики, — сказал таджик. — Я знаю, что ты на них дрочил. Педофил — это плохо. Я помогу тебе любить настоящих мужчин.— Я не педофил, тупица! И не воображай, что я начну давать такому, как ты, — сказал Коля, не разгибаясь.— Классная жопа, — таджик ухватил его обтянутую лайкрой промежность, вдавил палец в дырку и прижал яйца.— Ты охуел, мразь?! — Коля ебнул его велосипедом, таджик упал с бордюра на заросшую подорожником обочину.— Я твой диск в полицию отнесу, дырявый, — таджик с трудом поднялся и сел на бордюр. — Будешь у всей тюрьмы сосать.— Да, сука, нелегал попрется в полицию! Пошел на хуй, пока ебальник не вскрыли! — Коля подскочил и несколько раз пнул таджика по почкам".
Для чистоплюев, жаждущих светлого и чистого, формируется такое же "как бы народное" пустословие — но не от гопоты с неконтролируемой тягой к постмодернизму, не от гейской шатии-братии, цельнотянутой из слэшного фанфикшена, а своего рода откровение от фейсбука.
Вот что пишет Вадим Чекунов про вышеупомянутого младоаффтора, обольщенного семьею бесов: "Когда я читал "тексты" Павла Селукова (которые тот писал по одной штуке в день, приняв то ли некий челлендж, то ли творческо-религиозный обет, то ли просто два раза по сто в обед), я всё время сравнивал его творчество с посиделками младенца на горшке, а его куратора, Юзефовича-отца, этого замечательного человека с внешностью ассирийского князя в изгнании, со счастливым родителем или дедушкой, который любуется результатом пыхтения своего сорванца (и предлагает разделить эту радость и нам)". Надо же, подумала я, мне казалось то же. Про пустовые постики.
Чекунов меж тем продолжает: "Каюсь, недооценил. Не заметил, как автор принципа "каждый день — новый рассказец в фейсбучике" взял и вымахал в детину, номинированную аж на "Большую Книгу". При том, что вся его "проза" так и осталась на том самом уровне ежедневных испраж... эээ... упражнений. Ладно бы обстоятельных упражений, но нет — кучки торопливых, неряшливых буквенных выделений, наваленных мимо вазы и смысла". Комментариев нет, продолжу о нашем, давно уже не девичьем.
Итак, получается несколько ответвлений "литерадуры":
а) копрофагия и гуро, описываемые на гопоязе в подражание Сорокину — "короче, все умерли";
б) писсинг-фистинг-римминг и прочие "софт-порно" со свадебкой в конце ролика — подражание фикерам-слэшерам;
в) "литература doc" — "исповедальные метамодернистские бунты", чудно умещающиеся в рамки слезливой мелодрамы или даже любовного романа, в непочтительных устах масслита — "лырки".
Жучкова пишет: "«Ода радости» – книга метамодернистская. Принимая противоречия жизни, героиня движется вперед. Прорастает сквозь старое новым в постоянном «движении к еще немного продвинутой версии себя». А это и есть идея метамодернизма – движение как принятие противоречий и прорастание сквозь них". Однако всё-то их прорастание, всё-то продвижение — то копрофилия, то промискуитет, то яой, то юри, то нытье травматика. "У людей большое горе, они желают поторговаться".
"Первая часть «Оды радости» – про маму и ее смерть. Про женское одиночество и обиду. Мама умерла «от разбитого сердца, от чувства, что жизнь перестала любить». Лера тоже не может преодолеть обиду", — вздыхает над "литерадурой" критикесса Жучкова.
Есть теория (не доказанная и многими психологами так и не принятая), что вторая стадия переживания горя есть гнев. Гнев на оставившего тебя, на законы природы и общества, на то, что остальные живы, а дорогой человек ушел. "Зачем живут собака, лошадь, крыса, а в ней дыханья нет?" Но какой стадией горя является логорея, скажите? Я могу посочувствовать человеку, который горюет. Но тот, кто воплощает в жизнь старую еврейскую пословицу "Слезки — к деньгам", жалеть почему-то совсем не хочется. Особенно когда он вываливает на тебя груду ежедневных фейсбучных испражнений, не удосужившись превратить их в текст.
"Это пора, когда возможности перерождаются в рок, намерения – в судьбу, догадки – в знание, с которым маяться в эпилоге и далее везде. Это созревание невысказанных желаний, это разлитие вскрытой крови, это опадание плодов, вспревших от приливов надежд и печалей", — разъясняет читателю Пустовая, отчего именно этот пук своих печалей она назвала (даже не сказать "сделала") книгой.
И немедленно демонстрирует особливый, пустовой стиль. В основе коего — косноязычие. "Вскрытая кровь" с "вспревшими плодами" — типичное пустовое испражнение-упражнение по уродованию отсутствующей мысли с помощью несуществующих слов. Как говорится, радует лишь то, что ни первого, ни второго попросту нет — идет умножение ноля на ноль. Или деление, все равно ничего не получится.
Собственно, опус и посвящен жизни, умножавшей ноль на ноль. Но я, в отличие от публики, возмутившейся точно такой же книгой Старобинец, вышедшей раньше и уже собравшей урожай хайпа, не считаю, что женские среднестатистические судьбы — это не "инфоповод" и не сюжет для книги. Собственно, вся история укладывается в две фразы: первая вполне нормального размера, а вторая — длинная несуразно, как будто автор пытается заболтать простую и неприглядную правду.
Но как иначе скажешь, если к тридцати от любви только и остались – отрицания: галочки напротив того, что пережито, и прошу не повторять. Вот и мама моя, дождавшись наконец того, кому бы, шутила, отдала меня в хорошие руки – не думая, пока шутила, что отдает сконцами, – в предпоследний свой вечер дома, то есть через полгода после притирки в однушке, когда она в спрессованном времени и урезанном пространстве жизни прошла будто мои этапы узнавания моего нового мужа, от удивления к негодованию, от негодования к уважительному теплу, короче, за три дня до смерти выдала грамматически неверное благословение: «Повезло тебе. Незлобивый он. Нетрепливый»".
Читавшая эту книгу до меня Юлия Старцева орлиным взором нашла суть в пустоговорении: "Погоди. Оставим красоты пустового слога. То есть в переводе с кривого руссиша, "авторка" приволокла новобрачного в однокомнатную квартиру, где умирала от канцера её мать? И радости брака совершались там же, при умирающей? Вроде у каких-то папуасов есть обычай совокупляться в момент похорон".
На мой вопрос, что же делать бедной Лерочке, которая одновременно и героиня, и автор (крайне невыгодное положение в ТАКОМ сюжете), Юлия Владимировна ответила: "НЕ СОВОКУПЛЯТЬСЯ. Дать угасающей матери спокойно уйти, без "притирок" к новенькому мужу. Снять жильё и там совокупляться".
Как человек, сам проживший большую часть жизни в однушке, не могу не согласиться: в таких квартирах не бывает "притирок". Бывает ожидание, когда умрут старики и больные, когда уйдут в другую семью незамужние, когда уедут гости, наконец. Ну а если ты умираешь, все это знают, а рядом появляется чужой человек... Это не притирка, милые. Это демонстрация того, что впоследствии "Лерочка" с гордостью назовет "снятием венца безбрачия своей активной жизненной позицией" ©. И почему после этого и плач по маменьке, и гордость за свою "позицию" начинает казаться фальшью, а то и попросту ложью?
Конечно, из этого сюжета запросто можно сделать роман или пьесу. Художественное произведение, понимаете? О том, как молодое, жадное поколение, желающее жить и размножаться вопреки всему — морали, нравственности, человечности, дочерней любви, наконец — не могло потерпеть несколько месяцев для осуществления своей "активной позиции" на освободившейся территории. Однако читать исповедальное нытье об этом участницы событий, перемежаемое разговорами о Боге, прямо скажу, неловко. Чувство фальши не пропадает.