Выеденная пуговица
Что-то никак не пишется мне этой осенью в ЖЖ и на ФБ, "хучь плачь". А потому что скучно жить с современной литературой, господа. Прямо чувствую себя главным героем наитоскливейшего чеховского произведения "Скучная история". И так же, как Николай Степанович, хочется сказать незабвенной великой русской литературе: "Прощай, мое сокровище". Жалко отпускать ее, отпускать саму жизнь — а куда деваться-то? Вон они, "под Чехова" пишущие, как пилой стараются, пилят древо русской культуры, на котором сидят. Это уже не древоточцы и не термиты — с пилой-то. У этих дело еще лучше спорится — скоро и опилки допилят, ни себе, ни плотнику.
На днях А.А. Кузьменков написал такую же хмурую, как мои мысли, рецензию на "Оду радости" Пустовой. Ну нерадостные мы критики, не берет нас радость пустовая. Вот и получается у Александра Александровича смешно, но нерадостно — и на "Альтерлите", и на "Камертоне". Спасибо ему за упоминание и цитирование меня — а то вечно я не замечаю, что сказала что-то умное. И вообще спасибо за то, что пишет. И пройдите по ссылкам, не сочтите за труд, камрады. Личико современной литературы открывается, словно у Гюльчатай, правда, отнюдь не такое привлекательное...
Я как немногие понимаю, какая это самоотверженность — быть критиком. Мы ведь, читая и разбирая подобное писево, понемногу им отравляемся. А вылечиться трудно — и, главное, долго. Хочется взять отпуск от чтения современной литературки. Лет этак на двести. Авось за это время эгобеллетристы вымрут, и лучше бы несколько раз кряду. И родится поколение людей, владеющих русским языком.
Хотя, конечно, дети мои, это фантастика. Скорее уж поколения, воспитанные пустовыми да погорелыми, разучится читать и писать вовсе — движущиеся и даже статичные картинки тоже дюже информативны. Помню, как Аннушка-чума Жучкова так и норовила разговаривать с критиком Е.И. Иваницкой гифками да смайликами. Кандидат филологических наук, преподаватель русского языка чу... дружественным народам, не канис пенис. Сами понимаете, как все запущено.
Но вернемся к трудам Александра Александровича Кузьменкова. Он ведь, как брызжет слюнями подприлепинский холуйчик Рудалёв, страшные препоны младопишущим и свеженоминированным ставит: "...светоносные наши, как раз и хотят, чтобы ничего не было, а после самим выдавать мандаты на вхождение в литературу, тем, кто пройдет через игольное ушко их критериев и кто не окажется в немилости их верховного идолища – Кузьменкова". Ну да, владение русским языком, знание матчасти и наличие хоть какой-нито мысли в головенке у автора нонеча уже игольное ушко. Если учесть, что сам "правдорубец" свое игольное ушко обрел под, гм, у голой спины Захара Бруталыча, выкладывая фото нежных своих с Захаром объятий не то в бане, не то в духане... Ну как такому мастеру обнимашек не поверить?
Почитав последнее, написанное Кузьменковым после возвращения на тропы немирной и, как утверждают подвергшиеся критике "новые Гоголи" и их покровители, неконструктивной критики, он, окаянный, в очередной раз нашалил — поверг оземь полет фантазии "маленького человека" XIX века о себе самом. А также подверг сомнению святое право нынешнего писателя нести с Дону с моря и гнать беса. (Для воспитанного современными литераторами читателя разъясняю: "гнать беса" на самом деле означает не заниматься экзорцизмом, а симулировать психическое заболевание. А также "лгать; говорить чушь; сочинять небылицы". Так что Никита Михалков, назвав свою передачу "Бесогон", определенно стебется. Или, что гораздо печальнее, НЕ стебется...)
Итак, в своей рецензии на разрекламированное скопище постов Пустовой Кузьменков пишет: "Плюс афоризмы, достойные розового блокнотика семиклассницы: «Настоящее время счастья никогда не длится вечно», «Можно выйти замуж – и остаться одинокой». Читал. Много думал. Какая глы-ыба…И так четыре сотни страниц non-stop. Авторесса ставит читателю суровый ультиматум: «Мне нужно, чтобы мама, или дочь, или сын, или хоть вы сейчас дослушали меня до конца».Хм. Чего ради изучать эти унылые мемории, похожие на пенсионерский треп у подъезда? Проблемы человека неисключительного в неисключительном состоянии, как сказал Пригов, я и без В.П. знаю наизусть".
Александр Александрович, вот я к вам со всею душою, а согласиться с высказыванием вашим во всей его полноте не могу. Нет у литературы вето на скучные истории — их же и классики приемлют. Что такого невероятного случилось с персонажами "Обыкновенной истории" или "Скучной истории"? Одно название прямо говорит: "Скучно жить на этом свете, господа". Никаких приключений, захватывающих дух и вызывающих яростное желание стукнуть автора по башке за незнание матчасти и общий идиотизм, не предвидится. А просто — "одна мне изменила, другой я сам изменил", да "главную и основную черту моего существования составляет бессонница".
У литературы вообще никаких вето нет. Любая малость может стать предметом ее описания и осмысления. Эпическое и приключенческое лишь малая часть искусства — впрочем, кому я это говорю... Нельзя не согласиться с тем, что "Литература grief memoir назойливо, как вокзальная нищенка, вымогает у читателя сопереживание. С какого перепуга я должен вывешивать траурные флаги и объявлять черный день календаря? Ваша личная потеря – еще не национальная трагедия".
Однако даже обойдясь без флагов и без черного дня календаря читателя, наделенного вкусом, и на малую толику сопереживания не хватает. Не обязательно рыдать над книгой — я, признаться, уж и не помню, когда со мной такое было, хотя в жизни даже нищенкам сочувствую. Невзирая на понимание: нищенство тоже бизнес. Как и "монетизация страданий", и "одноногоная собачка", и "какстрашножыть", и прочие самоновейшие жанры, которым больше лет, чем собственно литературе. Жалостные историйки, думаю, сочиняли еще троглодиты, выжиливая у других троглодитов недоеденные части мамонта.
И тем не менее, замечаю, что в последние десятилетия читаю, а вернее, пролистываю "главные книги года", не ощущая никакого интереса, что станется с героем. То бишь с подретушированной персонификацией автора. Но зато myötähäpeä, она же vergüenza ajena присутствует в избытке. И правда стыдно, попросту стыдно за какие-нибудь пустовые "радости материнства – такое впечатление, что читаешь откровения яжематери где-нибудь на ovuljashki.ru. От самодельной потешки «Наша писа хороша, / у нее, наверно, / есть красивая душа / с гулькин нос примерно» читателя с нормальными рефлексами немедля вывернет наизнанку. Не хуже, чем от резины, вжеванной в почву". Как будто про саму авторку сказано: "Писа Лера хороша хороша, / у нее, наверно, / есть красивая душа / с гулькин нос примерно". Верно, и душа у "писы Леры", наверное, есть, однако если и есть, то с гулькин нос. Красоты ее души только на СРЯшные словоформы и хватает.
Однако как быть с эгобеллетристикой — или, как сказал в комментариях некто (скорее всего, бот Упырихи Одинокой, судя по неспособности комментатора прочесть Кузьменкова, прежде чем начать его ругать), жанр "автофикшн"? Александр Александрович рассказывает вкратце историю жанра: "Полузабытый японский жанр (на языке оригинала «ватакуси сёсэцу»), популярный на рубеже XIX-XX веков, невзначай воскрес здесь и сейчас. Побег сакуры отменно прижился на русской березе, и что ни год, плодоносит: то Аствацатуров, то Скульская, то Москвина, то Непогодин, то Степанова, то Громова – имена их ты, Господи, веси. Банзай, коллеги, и мы не лаптем мисо хлебаем!" Однако же и без японцев сколько литературного народу внесло в свои произведения автобиографические моменты. И было это аккурат на рубеже прошлого и позапрошлого веков.
Почему же эти, вгрызшиеся в тело воскресшего японского кадавра, не производят впечатления, которое производили пишущие о себе и о скучных людях? Отчего не вызывает читательского интереса поистине запредельная никчемность современных попрыгуний и душечек, апломбовых и змеюкиных, червяковых и очумеловых? Отчего их жизнь не блещет чеховским юмором да сатирою? Отчего не грозит авторам войти в золотой литзапас, хоть как вызолачивай их опусы хвалитики, отлепившиеся от хвоста литпроцесса и вжевашие в почву что аффтар пошлет?
Ответ прост: эгобеллетристы сии НЕ персонажи. Автор пишет себя, нещадно красуясь, вызывая у читателя испано-финский стыд за самохвальство, самонадеянность и самодурство литератора, но без столь необходимой самоиронии, самоанализа и самобытности. Чтобы извлечь из маленького человека самую суть его, надо вначале разобрать его на скрупулы, не пропуская ни хорошего, ни дурного. Не пытаясь замазать натуру героя "как бы критическим отношением" — а то получается, как у сетераторов, пишущих мерисью: "Моими главными недостатками являлись доброта, красота и ум". И это на полном серьезе, не хуже, чем у "писы Леры". Пусто-эгобеллетристы опус за опусом тщатся представить себя существами добрыми, умными и если не ошеломительно красивыми внешне (и на том спасибо), то у них точняк красивая душа. Ну и что, что с гулькин нос примерно.
Поневоле вспоминаешь Довлатова: "Я дал в «Неву» замечательный исповедальный роман «Одержимость», а Лерман мне пишет, что это «гипертрофированная служебная характеристика». Вы знаете Лермана? — Знаю, — говорю, — это самый талантливый критик в Ленинграде..." Да кто из них, пишущих гипертрофированные служебные характеристики, согласится с мнением жестокого зоила? Хочется же покрасоваться чем попало: от гениталий своего отпрыска до тяги к сортиростишию. Маленькие люди такие маленькие и ничуть со времен классики не изменились. У одних, как у Робски, "А когда я люблю пышность!" — у других сложные взаимоотношения со словом "гамма-глобулина" (почему "гамма глобулина", когда "гамма-глобулин"?).
И даже, уж не обессудьте, темы поистине апокалиптические — по крайней мере в рамках отдельной человеческой личности, например, обреченность на скорую смерть кого-нибудь из близких или самого автора, не позволяют этим мастерам пера написать ничего стоящего. Получается поликистозный зародыш, которого оскорбляют врачи, называя его тем, что он есть — или дотошное перечисление сопутствующих смерти деталей. Все эти кременькие диванчики, на которых умирает твоя мать, пока ты судорожно размножаешься в пошаговой доступности, или отчуждение от ракового больного окружающих людей, которые глядят на еще живого тебя, как на готовый труп или как на строку в статистике. Да, и такое, почти готовая психодрама, может стать ничуть не интересным, не— и даже антилитературным списком деталей. До оскомины банальных, бытовых и никак не складывающихся в нечто большее, нежели перечисление.
Для того, чтобы выйти из круговорота перечислений, выплыть из осточертевших потоков сознания эгобеллетристов-самохвалов, нужно подвергнуть своего героя, то есть себя, болезненной процедуре самовивисекции. По живому себя пластать, изучая каждую мысль, эмоцию, каждый, уж простите за неаппетитное сравнение, орган на предмет порчи или недоразвитости. И все это безжалостно, без красивостей и врак, выложить на всеобщее обозрение. Не обязательно переживать собственным телом невиданные приключения, а своим эго — небывалые чувства. Главное не врать, что ты их пережил. И не считать, что если ты что-то пережил, то "мою жизнь описать следовает".
Короче, относиться к себе как к персонажу. А этого-то наши возрождатели ватакуси сёсэцу и не умеют. Потому и объясняют свою никчемность а-ля Аствацатуров: ну а чё такова, слова необязательны и взаимозаменяемы, так что какая разница, чего я вам набесогоню? Хвалятся, как Пустовая, тем, что наплевали на совет привести свое писево в порядок, прежде чем по знакомству пропихнуть его семо и овамо. Бьют себя в грудь, что это "новая искренность", не чета старой. Конечно, куда она годится, старая-то, особливо в свете монетизации вавки...
Как говорил один мой товарищ, математик и дислексик, путающий слова, но не формулы: "Выеденной пуговицы это ваше тут не стоит". Выеденная пуговица смешила всех его студентов. До взгляда на доску, где простиралась безбрежная неведомая хрень, в которой только математические знаки, да родные а-бэ-цэ-икс-игрек казались чем-то знакомым, да и то в странной, неожиданной интерпретации. Мне эти его экзерсисы чем-то напоминали произведения классики: ничего особенно нового, просто по-новому соединено — и глядите, какой эффект! Зритель сидит с отвисшей челюстью, а потом кидается судорожно шевелить мозгами. Вот бы и литература так могла!