Читатель и Пустовая
Вышла моя очередная статья на "Альтерлите", а художник, добрая душа, нарисовал картинку с логотипа критического объединения "Попуган". Я его понимаю, мне этот логотип тоже очень полюбился — такой откровенный, показательный, информативный для всех, кто умеет читать между строк... Итак, статья.
Валерия Пустовая уже лет пятнадцать знакома нам как слог Пу названия объединения молодых критиков По (Погорелая), Пу (Пустовая), Ган (Ганиева). Общество «ПоПуГан» начало с того, что поставило на логотип фото своих ягодиц, которые держала крепкой хваткой стоящая между Погорелой и Ганиевой будущая авторитетная критикесса Пустовая. Потом девушки сделали для критики еще многое: валялись в ногах А. Снегирёва во время интервью, показывали в камеру разные части тела, пели Снегирёву дифирамбы, советовали делать разные удивительные вещи, чтобы понимать его произведения целиком и полностью, а не как-нибудь половинчато… Словом, сразу стало ясно: для критики наступили новые времена. Ну прямо-таки совсем новые. «Такого никогда не бывало», как любит говорить в подобных случаях Г. Юзефович.
Процесс переворота в критике пошёл! Чувствуется, валяние в ногах какого-никакого, а писателя (и желательно занимающего не последний пост в руководстве толстым журналом) сильно способствует прогрессу… в критике.
Пустовую с тех пор регулярно представляют на различных мероприятиях как очередную надежду критики. Мне давно кажется, что основное занятие литератора любого разбора — это присутствие на «значимых мероприятиях». Соответственно этому «важнейшему из дел» меняется всё — от манеры речи до манеры письма. Главной целью присутствия на мероприятиях становятся речи, слоганы и лозунги. И манифесты. Писатели и критики так и норовят наставить и исправить — искусство, критику, «народно-читательские массы»... При этом никак не сообразуясь с объёмом собственного ума, опыта и таланта.
Вот и В. Пустовая так и пышет энтузиазмом: «И я решила как-то бороться с этим мазохизмом русской интеллигенции, поправить всем мозги, так сказать».
Желание благое, но оттого не менее инфантильное и преглупое. Впрочем, покровители «мамкиных бунтарей» любят кипучих энтузиастов. «Он/она хорошая девочка/хороший мальчик», — говорят нам благообразные старцы (и старицы). — «Будем снисходительны, он(а) научится». А позвольте-ка узнать, когда? Через десять лет, двадцать, сорок? Когда эта «молодость» преобразится в профессионализм?
Однако по прошествии лет нам продолжают всё так же объяснять, что «девочка старалась» и «она научится» (даже если автору за сорок).
Вчитайтесь в откровения Валерии Ефимовны: «Свойственное молодости желание — всем открыть глаза на правду жизни, которую ещё не научился отличать от своего идеала. Это сильный импульс для начала критического пути: прийти в литературу, чтобы в ней что-то поправить».
Вот тут бы и призадуматься снисходительным благодетелям: это что за неспособность отличать правду жизни от своего идеала? По всем законам логики правда жизни противоположна идеалу, по крайней мере сильно от него отличается, иначе и менять-то ничего не потребовалось бы. Валерия Ефимовна вообще думает над тем, что говорит и пишет — или всего лишь заполняет эфир бессодержательными, но бойкими речами?
Некоторые и правда задумались. Литературный критик Елена Иваницкая пишет: «Критическая манера Валерии Пустовой меня приводит в недоумение. Конечно, ее жажда поскорей выйти на «крупные идеи» заслуживает уважения, но за идеями нередко теряется текст. Пустовая неохотно и скупо цитирует рецензируемых авторов, почему-то называя цитирование «нехитрым приемом», хотя, по-моему, это прямая обязанность рецензента перед читателем».
Боязнью цитат грешат многие, не только Пустовая. Цитаты утяжеляют текст, делают его не таким лёгким, динамичным и сбивают читателя с мысли. Многие даже признаются, что цитат не читают — автор, дескать, пишет «темно и вяло», зачем мне это перечитывать? Затем, что цитаты есть аргумент критика. А критические статьи суть рассуждения, хоть «новые критики» тщатся об этом забыть или хоть заболтать, раз уж забыть не получается.
Ну и читатели не отстают, относясь к критической статье как к попытке их, читателей, развлечь. А многие за цитатами, как за деревьями, не видят леса и оказываются не в состоянии понять, что же хотел сказать критик.
Короче говоря, исключением цитат из текста критик страхует себя. Показаться голословным ему не страшно, а показаться сложным для восприятия страшно, да еще как. Но если критик ничем не подтверждает все эпитеты, на живую нитку пришитые к авторскому тексту — может быть, он проанализирует сюжет?
Тоже нет. Снова прибегну к помощи Иваницкой: «Она редко вспоминает о том, что, собственно, в рецензируемом романе происходит. Читатель, который раздумывает, взяться ли – ну, скажем, за «Веру» Александра Снегирева – услышит от Пустовой, что «Вера не символизирует, не обозначает, не указывает – Вера существует, над стратами и страстями», что «жертва и преображение Веры скорее мистериальной природы» и т. д. Но кто такая Вера и что с ней происходило – об этом ни словечка».
Я и сама никогда не замечала за Пустовой ни стремления дать исчерпывающий спойлер в духе Г. Юзефович, ни даже сколько-нибудь раскрыть тему или хоть жанр произведения. Ее статьи полны мутных фраз, а если книга откровенно плоха, статьи превращаются в отражение почти религиозного экстаза.
Например, одиозный «Цветочный крест» Е. Колядиной (выбор на первую премию откровенно графоманского опуса был способ «хлопнуть дверью» перед предполагаемым закрытием «Русского Букера») Пустовая призывает «вытащить из-под парты, сознавшись, что в последнее время многим литературно образованным людям полюбились наивное искусство, простые житейские ситуации, веселые байки, авторы, пышущие удовольствием от жизни и верой в успех, и — да, что-то за всем этим доброе и большое: может, семья, может, старинная легенда, а то и Бог».
Каких таких «многих образованных людей» (никак не связанных обязательством хвалить любую разрекламированную коллегами чушь) и какое «примитивное искусство» (которое, как скажет вам любой образованный человек, отнюдь не то же самое, что безграмотно написанное или попросту бредовое произведение) имеет в виду Валерия Ефимовна — непонятно.
О прозе А. Снегирева — безнадёжно графоманской «Призрачной дороге», Пустовая пишет: «Это проза базовых ритмов и сущностных рифм, когда явления повседневной жизни притягиваются друг к другу, как женское к мужскому. Это танец поворота, в котором дом кружится вокруг хозяина, благодетель — вокруг сиротки, соперники — вокруг верной жены, сладости жизни — вокруг случайной смерти, вдохновение вокруг утраты». Там же она дает совет читателю «вжевывать резину в почву опыта» (напомню, Снегирёв писал о залежах рваных гондонов, который зачем-то разрыли его герои-дураки).
Если учесть, что в состоянии экстаза рациональное мышление отключается, то неудивительно, что вместо статей мы получаем череду всхлипов, ничего не проясняющих. Нет ли в этом непосредственной связи с «професьон де фуа» Валерии Пустовой?
«Критиком становится человек, который хочет вмешаться в литературу, заявить что-то своё… Ещё критика — это способ разобраться в себе. Как люди начинают учиться на психолога, когда им хочется разобраться в своей жизни, так и критика оказывается способом понять себя». Минуточку. Чтобы стать психологом — не сетевым мошенником, дающим советы «на все случаи жизни кому попало», а профессионалом, надобно иметь цель более значительную, нежели стремление построить и расстрелять своих личных «тараканов». Именно себя психологи и психиатры лечить не берутся.
И что же это получается? Вот перед вами очередная «хорошая девочка», желающая разобраться в себе, но почему-то за наш счет, за счет читателя. И эту же цель В. Пустовая преследует в своем романе, составленном из сетевых постов. В недавно вышедшей и немедленно расхваленной коллегами (например, Жучковой) «Оде радости» В. Пустовая буквально требует, чтобы читатели ее «выслушали».
Однако до написания собственного «блогоромана» Пустовая была другого мнения о подобном «жанре»: «Легко было бы поставить во главу новой литературы блог — но модуль блога бесконечно изменчив, всеяден, ужимаем и растяжим. Блог еще не жанр, а идеальный полигон распада и новой сборки знакомых жанровых элементов». То есть делать из постов роман вроде как нельзя. Кому-то другому. Но, как говорил Мюллер: «Мне — можно».
Правда, уже тогда критикесса принялась нахваливать «новую искренность», не представляющую собой ничего, кроме смеси детских обид и заурядного нытья: «Книгам о настоящем времени пока трудно приписать какое-то единство метода или идеи — если только не принять за точку отсчета принцип раскачивания, разваливания, распускания того, что принимается нами сегодня за большой русский роман.Книги о настоящем куда больше похожи на манифесты, нежели на романы.И воспринимаются на общем литературном фоне как своего рода казусы — отклонения от почетного и широкого ряда, взбрыки авторского воображения, мутации жанра, литературные приколы».
И опять какой «почетный и широкий ряд» — нет, не даются критикессе ни тропы, ни эпитеты.
Сырой, не перечитанный, не выправленный, никак не проработанный текст романа Пустовой обрушивает на читателя какие-то ужасающие словечки и словосочетания, которых в русском языке попросту нет: «Кимсанчика, кормленного бабушкой мясом» (что за слово «кормленного»? перекормленного, закормленного, откормленного?); «я рыдалась маме, что мне никогда столько мяса не съесть» (в великом и могучем есть слово «плакаться», а «рыдаться» — нет); «каково играется на стороне мамы» (знает ли критикесса разницу между словами «играть» и «играться»?), «ребенок безразмерная затычка на месте любого отсутствия», et cetera, et cetera...
Да и в статьях своих Валерия Ефимовна постоянно выдает «речекряки», которые давно стали ее визитной карточкой: «Человек литературен по природе — потому что не может не вжевывать резину в почву опыта», «с пафосом автора нельзя не согласиться, но он, в обычаях популярного чтива, не мешает услаждаться».
Госпожа Пустовая, нет такого слова в литературном русском языке — «услаждаться». Есть слова «наслаждаться» и «услаждать». Нет и слова «вжевывать», а тем более «в почву». И ваши: «Посвященные читатели распознавали звезд актуальной культуры, выведенных под нелицеприятными фамилиями» — это, простите, шизофазия пополам со сленгом. Не бывает нелицеприятных фамилий — ни в истинном значении этого слова («объективный»), ни в переиначенном по безграмотности («нелестный, неприятный, неприязненный»).
Именно в незнании русского языка, возможно, кроется нелюбовь критикессы Валерии Пустовой к цитатам. Уж не обессудьте, но критик должен знать русский язык лучше иных писателей — иначе как он будет оценивать качество текста и его художественность, с такой-то привычкой «услаждаться нелицеприятными фамилиями»?
Да, девочка старалась, но всё получается плохо: журнал «Октябрь», где она засела с подружками, пришёл в упадок, рубрика «Критик рекомендует» в издательстве «Эксмо» нашла бесславный конец, с музами у критикессы тоже не вышло романа…
Намедни Валерия Пустовая вещала: «Год литературы — отличный повод утвердить социально востребованную модель словесности. Речь шла об определении дозы литературного вещества в словесном продукте — о мере его съедобности». И как вы полагаете, какова «доза литературного вещества» в тех текстах, которые пишет, читает и рекомендует такой вот «новый критик»?
А может быть, «литературное вещество» это так опасно, что не надо бы публике им баловаться, а то мало ли что: эдак у читателя может возникнуть привыкание, зависимость, неконтролируемая тяга к употреблению… Мы вот по наивности думаем, будто Пустовая увеличивает содержание «литературного вещества», а она его, наоборот, искореняет. Чтобы и духу его в современной прозе и поэзии не было! Не читают литературосодержащее, и ладушки. Крепче спят и охотнее аплодируют на «значимых мероприятиях» авторитетным критикам, воплощающим собою целый слог слова «попа».