Остатки и останки

Вдруг пришла в голову смешная мысль, что на деле с книгоиздатом всё плохо, потому что господа маркетологи не умеют продавать остатки, как это делали в старину. Недавнюю старину, которую я прекрасно помню. У меня бы спросили, как это делается.

Я помню, в "раньшешние времена" также существовали опусы, изданные во имя чего-то, далёкого от читательского интереса. Идеология... тот же премиальный процесс... необходимость поддержать маститого писателя, впавшего в маразм... ну или поддержать племянника какого-нибудь Самого. Опусы издавались — и втюхивались в обязательном порядке по библиотекам. А остальной тираж продавался в нагрузку к тем книгам, которые население желало купить. Не было выбора у библиофила: хочешь получить очередную "Анжелику" — покупай с ней идеологически верную вампуку в твердом переплете. Или макулатуру сдавай. А в макулатуру нередко та самая вампука и шла, накопленная за годы приобретения "нагрузок".

Одним словом, нынешняя система УЖЕ существовала — но в условиях плановой экономики кое-как работала. Условия давно изменились. А подход тех, кто пытается гнуть свою линию — вот он ни разу не изменился. Только теперь продажники пытаются не впаривать свой литпродукт принудительно, а продавать оный. С помощью отзывов, прости Господи, "Так по-русски ещё не писали, эта книга взорвет ваш мозг, но вас не отпустит".

Я уже тогда, в начале 80-х, в свои осьмнадцать лет работала в газете "Московский книжник" (специализированной, от книготорга, посвященной, соответственно, проблемам книжной торговли и книгоиздата, а не, как казалось из-за названия, чему-то вроде алхимического Великого делания) — уже тогда в ней писали о проблемах продажи никому нахрен не нужных опусов нашего главного Самого и его соратников, идеологически верных ленинцев, представителей братских народов и прочих вампук с золотым тиснением.

Этот неликвид в шикарных обложках деликатно именовали "остатками", хотя на деле то был безнадежный, бессрочный висяк. Сейчас такое через определенное время хранения идет в возврат (и возврат — та самая цифра, которую никто и никогда не печатает в статистике тиражей и продаж... а ведь она и есть истинный показатель востребованности автора, поскольку НАПЕЧАТАТЬ можно сколько угодно, ну а продать 10-20% от напечатанного, как оно обычно и бывает). Но тогда висяк продавали в нагрузку — все равно книги были не самым дорогим товаром, можно было, найдя в книжном нечто хорошее, потратить рубль-другой на песни акына Хер-зады, живописующие дружбу СССР и Кзыл-орды. Я сама так книги Лескова, Писемского и Ремизова где-то в Турткуле и Ургенче покупала — с хер-задами, которыми мы, вернувшись к раскопу, по вечерам костерок топили.

А сейчас они пытаются эту растопку для костра продавать отдельно и за хорошие деньги. Гении, ядрена вошь.

Помнится мне прозрение, однажды выданное Жучкой: "В литературе началось свертывание 30-летней постсоветской парадигмы, причем стремительное". Чего началось, свертывание? Она опять стирального порошка нажралась, плохая собака? У нее снова глюки?

Ничего нигде не свертывается. Но приобретает странные, извращенные формы, когда к одной без того сложной, практически нерешаемой задаче добавляется вторая, еще более нерешаемая. Не просто продать негодный, никому не интересный товар — а продать его за хорошие деньги и большое спасибо. Да не за страх сказанное, в порядке подхалимажа перед Самим, а за совесть, с любовью вот к этому барахлу.

Как такого добиться? Какие изменения требуется произвесть с мозгом читателя, чтобы личность так перекосило? Это поистине грандиозная задача, достойная основоположников идиократии. О последствиях такого антиутопическое кино снимают и романы пишут, изображая глубокое форматирование человеческого сознания и даже подсознания. А в повседневности эдаких достижений требуют от простых клерков с их скромным образованием и клиповым мышлением, от недоучек, чей арсенал — несколько длинных слов и затверженных оборотов, в которых смысла не больше, чем в брехе надворного советника, вливающегося в общий собачий хор.

Если автор будет так любезен и предоставит мне право на перепост, я приведу потом рассказ целиком. А пока — подходящий фрагмент из рассказа Алексея Винокурова.

"Таня посмотрела на него изумленно, искренне не могла понять, что надо старому хрычу, чего он докопался? Или думает, если он профессор, так он уже и не харви вайнштейн никакой?! Что ему и харрасмента не предъявить, особенно при закрытых дверях?— Позвольте-ка…Он быстро, не по-стариковски ловко изъял айфон у нее из рук, стал вглядываться, морщить нос, жевать губами.— Не читайте, это наброски! — она пыталась вызволить айфон, но Юнкер не дал: вцепился, держал крепче черта, ревматические пальцы превратились в крючки.— Ну-ка, ну-ка, что тут у нас? — бормотал он, щурясь. — Ага-ага, вижу… Декларация транспарентной телесности… ну, куда же без этого… флуктуация хэппенингов… вторично несколько, не находите?— Отдайте! — от обиды на глаза у нее навернулись слезы.— Секундочку, секундочку… — он пролистнул пальцем. — Вот этот пассаж, ей-богу, замечателен, вы просто превзошли самое себя. «Предификация творческого инстолмента в кросскультурную синтагму не только самим создателем текста, но и его интерпретаторами ведет к избыванию оппозиций. Вагитус прагматики резонирует тут с индивидуальной травмой, а натиформы симультанно влекут и отвращают носителей тестикулярного начала и мизогинируют их до последней прямоты. Вообще же негативный подход к современной поэзии объясняется сноллигостерностью традиционных ислледователей. По сути, их аргументация — лишь колливублы статуарности, но это превращает рецензируемого поэта в выходца отовсюду…»Он читал ее нежный, ее трепетный текст так ужасно, таким мерзким, карикатурным голосом, что она не выдержала и заплакала. Слезы лились у Тани из глаз, на носу повисла теплая капля. Он посмотрел на нее с удивлением.— Это личное, за что вы так со мной! — горько рыдала она. — Что я такого сделала? Вот что значит быть литературным критиком — все тебя преследуют!"

Ах, бедные. Никто не верит в осмысленность и действенность их бредней, а тем более бредней нежных и трепетных. Вот и приходится постоянно плакать и упрекать разных "мизогинов", которые не испытывают ни уважения, ни интереса к сто раз ими виденными попытками барахольщиков сплавить остатки и останки чёзахери и шопопопалы...

Решусь все-таки на спойлер, да простит меня автор.

Действительно. Какие-то спившиеся сомелье, харви вайнштейны, которым много чего можно предъявить, особенно за закрытой дверью, пообещать им всё припомнить, когда станешь великим и завоюешь галактику. Ну, по крайней мере унаследуешь, когда вот эти все сдохнут наконец. Должны же они когда-нибудь сдохнуть? Они старые уже! Недаром одна из восходящих звезд, усердно подпихиваемая своим личным, а значит, "правильным" харви вайнштейном, сказала старой критикессе в рожу: "Время мне возрастать, а вам умаляться!" — а за спиной: "тетка, которой пора в могилу". Это было честно, сильно, круто, по-молодежному. Настоящая критика.

"— Вам на пенсию пора, — сказала она заботливо, — отдыхать.Он перевел на нее медленный взгляд и снова моргнул — как-то совсем беззащитно.— Вот как, на пенсию, — выговорил он. — Мы на пенсию, а вместо нас кто?— Мы вместо вас, — сказала она, — а то у вас тут альцгеймер скоро будет. Мы новое поколение, и мы — … она напряглась, вспоминая, — мы наследуем землю.Он отвел взгляд в сторону, думал о чем-то. Сейчас глупость скажет, догадалась она.— Да, — проговорил он задумчиво, — похоже, вы и впрямь наследуете, и ничего тут не поделаешь. Вы, взрослые люди с сознанием пятилетнего ребенка, с трудом выучили несколько бессмысленных терминов и думаете, что это и есть наука. Конечно, мы, старики, вам не нравимся, мы все требуем чего-то, вместо того чтобы занырнуть в соцсети и — как это у вас там говорится — продуцировать взаимный кайф?— Мы так не говорим, — обиделась она, но он не слушал.— Ведь вы ни на что не способны, кроме как нравиться друг другу, — продолжал он. — Да, как всякие дети, вы обладаете обаянием и невиданной приспособляемостью. Но этого мало. Все эти ваши лайки, смайлики, вся эта милая и страшная чепуха не заменит реальной жизни. Ведь вы совершенно не желаете думать. Знаете ли вы, что такое свет разума? Человек жив только благодаря ему. Но вы решили обойтись... У вас уже есть собственные дети, но и это не приводит вас в сознание. Скажите мне, кто будет лечить вас, учить и кормить, кто будет защищать вас, кто будет умирать за вас, когда мы, взрослые люди, уйдем на пенсию — окончательную, бесповоротную?"

Вот и у меня те же мысли. Я не святая, мне по большому счету наплевать, кто тут что наследует и кто не даст наследничкам передохнуть, когда специалистов не станет. В конце концов массовое вымирание очищает территорию и улучшает экологию; хотя сначало оно ее губит и продолжает очистные работы уже ни для кого, на постапокалиптическом пространстве. Как бывший биолог, я смирилась с неизбежностью массовых вымираний.

К тому же я воочию вижу неминучую и тотальную деградацию письменной культуры, не окончательную, но неизбежную. Время от времени эпохи доминирования изобразительной или письменной культуры сменяют друг друга. Человечество переключается на новую систему передачи информации. Клиповое мышление уже туточки, а значит, вербализму конец, конец; дальше только конец литературы и всей той части ноосферы, которая передается исключительно словом, не формулами и не изображениями. Спасибо пресловутой молодости мира.

"— Вся эта молодежь, — вздохнул профессор. — Она такая замечательная, милая, добрая. Но такая невозможно глупая и невежественная. Они все погубят. Они вынесут мир вперед ногами.Брюнет поднял брови: поменяйте университет, профессор, не мне вас учить.— Да тут везде одно и то же, — отвечал Юнкер. — Тут не университет, тут планету надо менять.— Ну, это, простите, не в моих скромных силах, — сказал брюнет с некоторой досадой, как будто тема эта уже обсуждалась не раз.— Знаю, голубчик, знаю… И все же, все же. Татьяна Денисовна (профессор махнул рукой в сторону кафедры) так и сказала мне, что они наследуют землю. И они наследуют, не сомневайтесь. Ситуация просто безвыходная.Жгучий брюнет только плечами пожал.— Да почему же безвыходная, выход всегда есть. И очень, кстати сказать, простой выход.Профессор посмотрел на него вопросительно".

Не я одна это понимаю, но что за выход-то такой, хочется спросить — и есть ли он вообще? А, понятно, deus ex machina — и не один, а с сатаною на подхвате. Мечты, мечты, господа.

"— Не дать им наследовать, — продолжал жгучий, — уволить к чертовой матери. Причем всех до единого.— На что же они будут жить? — сказал профессор озабоченно.— Работать будут. Руками и головой.— Они не смогут.— Ничего, научатся. А то ишь, разгулялись кидалты…— Нет, это уже не кидалты, — задумчиво отвечал профессор, — это что-то совершенно особенное, что-то чудовищное в своей простоте.Профессор поднял голову, глядел на брюнета прищурясь, подергивался уголок рта с забытой щетинкой.— Скажите, дорогой мой, неужели вам их не жалко?— Ни чуточки. Мне жалко мир, который они угробят.— Но разве мы не должны их спасать?— Вот и спасем. И их, и весь мир заодно".

Не могу не согласиться. Меня, помню, резал хирург, который не знал, кто такой Толстой, не говоря уж о том, что тех Толстых было трое. Он делал по семь операций в день в отделении гнойной хирургии. Половина пациентов была из категории "стабильно неизлечимых" и "социально бесперспективных" (таких дураков, как я, по недомыслию запустивших простое воспаление, было человек пять на отделение) — им было наплевать на себя, наплевать, жить им или умереть. За них решал хирург.

Так вот, никакой мысли о том, что этого необразованного мужика надо уволить и отправить учиться основам литературоведения, не возникло ни у меня, ни, думаю, у кого бы то ни было. Человек должен иметь дело своей жизни и делать его хорошо. Что в новом веке фактически стало синонимом образа жизни лоха и лузера.

"Профессор задумался теперь уже надолго, брюнет его не торопил.— Значит, уволить... — проговорил профессор медленно.— Уволить, — подхватил брюнет, — причем всех и по самой поганой статье. А начать как раз с нее.И он кивнул в сторону кафедры, откуда все еще не вышла Таня.— Ну что ж, голубчик, тогда подготовьте приказ, и вообще как-то так… чтобы все, — и профессор, облегченно вздохнув, направился прочь по коридору.— Не беспокойтесь, устроим в лучшем виде, — сказал брюнет, провожая его насмешливым взглядом".

Пойти вызвать того инфернального брюнета с того света, что ли? Принести в жертву пяток графоманов, окропить черный алтарь извлеченными из их принтеров чернилами, возжечь костер из рукописей, зачитать статью Вежлян или Баллы об экзегетике магмы первотворения, а там, глядишь, явится аггел с печатью в руце своей и поставит всем "новым Гоголям" на лоб единую кровавую печать "И кроватей не дам, и умывальников. Полыхаев"!