Перкуссия и аускультация графомании
И снова в "Камертоне" моя статья с медицинским названием, посвященная, пожалуй, не столько литературе, сколько неким отноркам-ответвлениям, возникающих на литературе, как грибы на дереве, но к нему, дереву, не принадлежащим. Именно таким паразитическим грибом, запустившим в дерево свою грибницу и сосущим из него жизненные соки, кажется мне модный сегодня "автофикшн". Никогда не любила нытья. А этот псевдожанр не более чем нытье, которое вполне уместно в соцсетях, но в качестве литературы смотрится прежалко. Как, впрочем, и его вечно несчастные авторы.
Кому мы простим и станем терпеливо слушать неостановимые рассказы про сны, хвори и лечение?Предполагаю, что престарелому родственнику/родственнице.Почему нам за наши же деньги пихают очередную книжку Горбуновой про ее сны, хвори и лечение, мне совсем непонятно.Е.Н. Иваницкая
Мы, читатели, уже попробовали в качестве художественного произведения всякое про сны, хвори и лечение: и обиды на отечественное здравоохранение вкупе с прославлением здравоохранения западного; и кое-как слепленные в недо-романы сетевые посты, не столько о жизни, сколько о здоровье неведомых нам людей; нам уже предлагали опись скопившегося в чужой квартире хлама как новый, убер-уровень памяти. Но вот перед нами супер-убер-уровень: рассказ о клинической картине заболевания автора. Всё там есть — и местные симптомы, и признаки общих патологических процессов, и данные, выявляемые при опросе, осмотре, пальпации, перкуссии и аускультации больного, а также результаты лабораторно-инструментального исследования. В конце концов мы получаем переживание заболевания самим больным — то, что медики называют внутренней картиной болезни.
Как вы полагаете, это интересно читать? Новый роман Аллы Горбуновой, выпущенный в серии «Роман поколения», незатейливо называется «Лето». Притом охватывает он не лето, а фактически всю жизнь автора, страдающего тяжким недугом — заодно описываются и недуги родни автора:
«У меня органическое поражение мозга, сильные нарушения, фиксируемые на ЭЭГ, в четыре года первый раз назначили нейролептики и противосудорожные».«Недавно, когда я делала МРТ головного мозга, невролог мой мозг похвалила, сказала: „Ни одного очажка глиоза, а часто даже у молодых таких очагов много бывает“». «Снова ездила в город. Делала МРТ головного мозга и шеи. Результата пока не знаю, возвращаюсь на электричке на дачу... Результаты МРТ пришли в личный кабинет на сайте клиники — они хорошие».«Мама сказала, что ходит к экстрасенсу, очень простой женщине, типа бабки. И эта экстрасенс у меня болезни крови или чего-то онкологического не видит, но верно диагностировала у меня ангиому в мозгу».«От обиды и возмущения у него случился спазм гортани. Ребёнок не мог дышать, стал задыхаться, хрипеть, делать рвотные движения, посинел».«У бабушки было много глиоза в мозгу, ещё до яркой клиники деменции. Она злилась, когда дедушка мне про это сказал после того, как они сделали МРТ», — et cetera, et cetera.
Читатель словно оказывается в больничной палате, где на соседней койке сидит болтливая старуха и во всю ивановскую транслирует внутреннюю картину своей болезни, не обращая внимания, что вся палата давно уже не сочувствует рассказчице, а желает ей помереть, да поскорее. Однако глупую старуху можно понять, она радуется наличию целевой, как ей кажется, аудитории: дома ей наверняка не достается даже равнодушной, неотзывчивой публики. «Молчи, старая!» — вот и весь отклик на желание поделиться тем единственным, что осталось важным для обедневшего мыслью мозга и оскудевшей чувствами души.
А здесь, в мире литературы, все по умолчанию отзывчивы и внимательны. Особенно если приравнять литературу к сетевой разрядке негативного аффекта. В соцсетях мы охотно читаем рассказы такого рода (это уже «Ода радости» Валерии Пустовой):
«Система, при которой надо месяц собирать анализы, чтобы лечь в больницу, занимать очередь на талон и брать направление на назначение, раздражает даже врачей»;«врач, принявший нас по «Скорой» в приемном отделении плохой больницы, был поначалу куда внимательнее к своим выпискам, выдернутым со злом из-под маминых ног на каталке, так что и делиться ими не захотел»; «я понеслась в плохую больницу, где мне выдали выписку без единого извинения»;«молодой хирург не знал, как подступиться к операции, и мерил и рвал одну за другой перчатки»;«мама готовится лечь в больницу на профилактическую операцию, которую можно считать подготовкой к лечению, которое никак не начнется, потому что вот только еще все анализы для госпитализации собрали, слава „Инвитро“, а то бы до осени воз и ныне там».
Там, в соцсетях, подобное уместно, можно всем коллективом комментаторов обрушить негодование свое на Минздрав, можно обсудить, как обойти систему, какие в ней есть лазейки, к кому обратиться при случае, рассказать о своем личном опыте… Но роман предполагает не диалог писателя с читателем, как оно бывает в Сети, не надо обманывать других и себя. Он предполагает монолог, в котором автор пытается что-то передать аудитории, что-то существенное или хотя бы интересное. А интересного в мутирующем на наших глазах «романе поколения», рожденном из постов, обидок и вавок, все меньше. Скоро самым интересным в этом жанре будет анонс.
Новый роман Аллы Горбуновой «Лето» и уже совсем не новый роман Валерии Пустовой «Ода радости» (а также и другие произведения того же рода, написанные как под копирку) — это, можно сказать, новое ответвление автофикшна, литературы.doc, эгобеллетристики и прочей «повести о маленькой жизни совсем уж микроскопического человека». Предлагаю назвать это направление анамнезофикшном.
В нем большую часть занимают именно болезни, душевные и физические, о которых авторки рассказывают обильно, даже как-то радостно, с детским (хотя вернее было бы назвать это состояние инфантильным) восторгом показывая свои болячки и шрамики. Обида на медицину, социум, попытки подлизаться к «Боженьке», показать, какая ты хорошая, верующая, смиренная, заранее откреститься от всех претензий в Его адрес — или, наоборот, предъявить эти претензии (и то, и другое выглядит одинаково фальшиво, натужно). Ну а чтобы публика не возненавидела автора за бесконечные описания больниц, поликлиник, анализов и диагнозов, надо перемежать «больничные» отступлениями о природе, погоде и божественном.
Ничему, однако, не помогают описания здорового, почти полноценного существования, перемежающиеся, как лихорадка, больнично-поликлиническими эпизодами.
Конечно, время от времени любому человеку хочется поговорить о своих страданиях не с врачом, винтиком машины-медицины, а с тем, кто не будет обрывать его на полуфразе и выслушает до конца. Кто ужаснется и восхитится рассказу вроде этого: «Похоже, мне удалось отменить и нейролептик, и антидепрессант. Я принимала их двенадцать лет и думала, что так будет всегда. Врачи говорили мне, что я, возможно, должна буду принимать их пожизненно. Что моё заболевание — это как диабет. Хотя что это за заболевание — никто не знал, все только разводили руками». (А. Горбунова)
Или чего-то такого: «Главный химик легко дает направление, но в канцелярии считают, что мест нет. И никогда не звонят и не берут трубку. «Видите? — вопрошают грозно, отворачиваясь от мамы к завалам медицинских карт. — У нас сколько работы, а вы нам работать мешаете». В следующий раз наученная товарками мама на консультации сует главному пятитысячную, и он помечает карту специальным листочком, и маму кладут без звонка — и без возражений». (В. Пустовая)
Вот только назначать публику своим терапевтом, а тем более семейным врачом, у которого нет важнее обязанности, нежели читать дневник больного, — это бесцеремонно и беспардонно со стороны автора. У каждого, слышите, каждого человека есть подобные воспоминания; а следовательно, авторские истории, в отличие от болтовни соседок по палате, должны иметь хоть какое-то художественное применение и чему-то служить в литературном плане, а не перепевать общие для поколения «снежинок» мотивы — болячки, детишки, мамы, мужья и природа с погодою.
Нечему здесь вызывать в авторе глупую, уж не обессудьте, гордость: «Я ценю свою книгу за то, что в ней ничего нет выдуманного, абсолютно. Я верю, что наши слова неслучайны и они пишутся не из нас — они даются. Если у автора есть какая-то способность к словам, главное в его жизни — это правильно настроиться, а вовсе не искать эти слова, потому что нужные слова ему дадут. Поэтому я верю в свою книгу», — заявляет Валерия Пустовая, заполнив свой опус «данными ей словами» и неаппетитными подробностями: «„Я какун, какун, какун, ножками стукун-стукун, носиком сопун-сопун, пузик урчу-у-ун“, — смешила я маму, в недуге прозвавшую ребенка „медбрат Какунчик“, — а вот про „пису“ она шедевр уже не застала, хотя сама случайно научила меня этому слову, вскрикнув однажды в ванной удивленно: „Он себя за пису схватил!“: „Наша писа хороша, / у нее, наверно, / есть красивая душа / с гулькин нос примерно“. Куда неприличней, впрочем, звучу я, когда учу ребенка азам конструирования: „Смотри, пупырочка в дырочку, вот так…“».
У Аллы Горбуновой гордость другого рода — страдальческая: «Мой врач уже давно предлагал мне попробовать отменить препараты, говорил, что это может получиться, несмотря на предыдущие неудачные попытки. Говорил, что у меня минимальные дозы и если я себя терпимо чувствую на них, то есть шанс, что смогу и без них. Особенно после родов. За прошедшие двенадцать лет очень многое изменилось. Я не выздоровела: у меня по-прежнему температура центрального генеза, плохая энцефалограмма, депрессия, тревога, эпизоды навязчивых мыслей».
Обе авторки много пишут про своих детей — одна своего купает-кормит-тетешкает, описывая физиологические процессы и приучение к горшку с утомительными восторгами молодой мамаши: «Он велит подбавить в творожок фруктового пюре: „прэ!“ — будто командует: „пли!“ А когда дочищаем в носу „козичек“, повторяет за мной: „Всё!“ — таким тоном, будто ничего плохого в жизни больше никогда не будет. Когда я сетую: „Ну ты же опять, опять каки не в горшочек, ну что же это такое, а, Са-а-амс!“ — он почти до последней буквы повторяет свое имя: „Са-а-ам!“ И я тут же перестаю сетовать и принимаюсь восхищаться».
Вторая писательница уже боится за будущность своего чада (пока только детсадовскую): «Наследственность у Егора по моей линии отягощённая. Егора надо беречь, учитывать повышенную уязвимость его нервной системы. Но чужие люди не будут это понимать, не будут беречь, и это страшно. Гоша настаивает, что ребёнок должен ходить в детский сад. Мне кажется, я просто буду сидеть в спазме ужаса под дверями детского сада все дни, что ребёнок будет там».
У Пустовой «роман» (не могу называть эту несъедобную кашу из постов романом без кавычек) чудовищно растянут — 20 авторских листов грохнуто на бессвязные и, что уж греха таить, бессмысленные описания цейтнота молодой матери, чья мать, в свою очередь, собирается отойти и в конце концов отходит в мир иной. Идеи в этом нет (какая общая идея может быть у сотни сетевых постов?). Сюжет номинален и банален. У Горбуновой текст вдвое меньше, но это ничего не исправляет: он такой же мутный и вдобавок падает на страницу кирпичами по две-три-четыре страницы машинописного текст — еще и оттого нечитабелен в качестве литературного произведения. Такое чувство, будто очередной пост, не получивший автоформатирования, так одним куском и рухнул «в печать».
Но в общем и целом это бесконечная череда виньеток, от которых не остается ничего, кроме чувства незавершенности и уныния. Они растворяются в груде подробностей, которые перерастают в свалку — и жизнь автора представляется такой вот огромной кучей мусора, на которую он зачем-то затащил читателя.
«Пока мы были в Ольгино, на моей любимой даче на 67 км Приозерского направления мой дядя Алексей вырубил мою любимую яблоню и сирень, чтобы сделать площадку для строительного мусора, который ему отдал сосед. Мусор остался от сноса соседской половины дома, и Алексей уговорил соседа, чтобы тот отдал этот мусор ему. Алексей сказал маме, что этот мусор у нас на участке навсегда, на годы, и что нам это нужно, что мы не сможем жить без этого мусора». (А. Горбунова)
«Я гуглила пестушки-потешки и проценты выживаемости. Мы волновались, как на гонках, оставляя его одного для безболезненных, но нудных процедур, которые маме приходится выполнять через день. Раз в автобусе мы с мамой заспорили о квотах на лечение и в нервах едва не упустили коляску на выходе». (В. Пустовая)
Как объяснить современному поколению, что сетевые выбросы обиды и раздражения — это не сам роман, а не более чем его заготовка? Что вырубленные яблони-сирени, замещенные мусором, без которого кто-то не может жить, что коляска, упущенная в споре о квотах на лечение умирающей — они могут стать символами, только если автор сам подведет читателя к пониманию символичности таких моментов? Как вообще внедрить в головы халтурщиков, неспособных обработать свои заметки в погоней за званием писателя, что литература — это не свалка виртуальных «откровений»?