А разговоров-то было...
Этот демотиватор в свое время меня очень повеселил. И лишь недавно я выяснила, что он, оказывается, сделан на фоне не слишком известной картины Гвидо Рени "Бахус и Ариадна" (1620 г.). Так что дама на картинке не из-за младенческого размера божественных гениталий переживает, а из-за свалившего с пляжа (вон паруса виднеются) изменщика Тесея.
Между прочим, если судить по фреске в Помпеях (I век от Рождества Христова, практически с натуры писана!), сам Тесей тоже природой одарен не был. И вообще в античности большой пенис считался признаком животной натуры и гармоничной личности принадлежать не мог. В некотором смысле это правда. Сексологи утверждают, что раннее половое развитие и бурная сексуальная жизнь замедляют развитие интеллектуальное, духовное и творческое. То ли отвлекают от высших ценностей, то ли выстраивают другую систему ценностей — вершиной вниз, не иначе. А идею-то об этом греки еще в античности подали!
Бахус же, в свою очередь, демонстрирует себя в качестве перспективного утешителя для дам и девиц, брошенных возлюбленными. Ибо нефиг переживать по пустякам, когда ты вся из себя царская дочь. Выходи за бога виноделия, пьяных оргий, религиозного экстаза и театра (sic!), роди ему Фоанта, Стафила, Энопиона и Пепарефа, после чего тебя введут в сонм бессмертных — ну и нафига тебе при божественном ухажере лядащий герой, почти наемник? Все равно ему в семейной жизни не повезет даже больше, чем тебе. Женится на Федре — узнает, почем фунт Ипполита.
Есть, впрочем, и другая версия жизни и смерти Ариадны: оставленная любовником, которого спасла вопреки интересам своей страны, критская царевна умрет родами, там же, на проклятом Наксосе. И не будет ничего: ни бога-утешителя, ни бессмертия, ни четырех сыновей, оставивших свой след в античной истории. Так что всякий может выбрать судьбу брошенной девы в силу собственного оптимизма, пессимизма или реализма.
Античная гармония личности, ветром художественных влияний занесенная в жеманность болонской школы с ее маньеризмом и эклектизмом, дала такие плоды, что любо-дорого смотреть. Вот Гвидо Рени, например, сперва подпал под влияние Караваджо, а потом полюбил изображать белотелых дам и девиц с обширным декольте, похожих на кукол (и не скажешь сразу, фарфоровых или тряпичных), с возведенными горе очами. У него так и святые глядят, и героини мифов, и умирающая Клеопатра. Прямо провозвестник феминизма какой-то, намекающий, что в мире мужчин женщинам жить несладко, кем ни родись, царицей или мученицей.
Картину "Бахус и Ариадна" Рени, видимо, рисовал тогда же, когда трудился над "Собиранием манны небесной" и другими фресками в Равеннском соборе. Уже через год-другой, в 1622 году Рени работал над фресками капеллы святого Януария в Неаполе, а потом бежал из Неаполя, если верить историческим источникам, "опасаясь мести со стороны завидовавших ему живописцев Ланфранко и Риберы". Этому вот рисователю декольте и детских писюнов завидовал Рибера? Если да, то уж точно не таланту. Скорее уж гонорарам и "собачьим розеткам", которых в любые времена существовало много и ничего они по сути своей не значили. Хусепе де Рибера был куда интереснее как художник (и нет, я это говорю не потому, что ему принадлежит картина "Святая Инесса"), ярче, темпераментнее, живее, чем сладкий до приторности Гвидо Рени.
Весьма известный художественный критик XIX века Джон Рёскин отзывался о Рени чрезвычайно резко. Хотя я полагаю, что Рёскин, как идеолог прерафаэлитизма, обо всех академистах так отзывался. Они, видите ли, пишут темно и вяло, даешь цветность, свет и плоскостность живописи аж из самых дорафаэлевских времен. Хотя именно картина "Бахус и Ариадна" вполне могла выйти из-под пера если не прерафаэлита Данте Габриэля Россетти, то прерафаэлита Джеймса Коллинсона точно.
Бедняга Рени просто "попал под раздачу" в начале славных дел, эпохи возвращения живописи первозданной чистоты и цветности. (Хотя мне данный труд кажется цветным дальше некуда.) Надо было стать в оппозицию академистам, пишущим на темном фоне яркие, но бедные цветом фигуры — и провозгласить, как та свекровь из анекдота: "Не знаю як, но не так!" Годами биться за натурализм, за письмо с натуры и никак иначе, тратить деньги на старинные платья, сидеть часами, "скрестив ноги, как портной, под зонтиком, отбрасывающим тень размером не больше, чем полпенни, с детской кружечкой для питья", писать друзьям, что тебе "угрожает, с одной стороны, предписание предстать перед магистратом за вторжение на поля и повреждение посевов, с другой — вторжение на поле быка, когда будет собран урожай".
Поневоле вспомнишь картину-манифест прерафаэлитов, изображающую утопленную "Офелию". Недалеко уплыла девятнадцатилетняя художница и поэтесса Элизабет Сиддал, которую художник-идеолог прерафаэлитизма Джон Эверетт Милле (подогреваемый Рёскиным) заставлял по нескольку часов лежать в наполненной водой ванне.
Несмотря на то, что художника подогревали идеи прерафаэлитизма, а ванна подогревалась при помощи ламп, была зима, поэтому Сиддал сильно простудилась. Бездуховный папаша экзальтированной девицы пригрозил художнику судом, если тот не оплатит врачебные услуги. Стоили те немало, целых полсотни фунтов (даже красивое платье Офелии стоило всего четыре!). Но Элизабет все равно заболела пневмонией, та обернулась туберкулезом, и поэтесса, художница, натурщица умерла всего через десять лет, будучи в не самом счастливом замужестве за Данте Габриэлем Россетти. Овдовевший супруг положил ей в гроб рукопись своих стихов, скорбя, что мало времени уделял жене и много — работе. А через семь лет он получит разрешение на эксгумацию, откопает гроб, заберет рукопись и... издаст. Все ради естественности и точности изображения! Вплоть до человеческих жертв.
А в искусстве останется туманным пророчеством пейзаж, где вокруг обреченной на смерть натурщицы цветет и плавает полным-полно цветов с символически-пророческим значением: лютики — символ неблагодарности, плакучая ива — символ отвергнутой любви, незабудки — символ верности, адонис, плавающий у правой руки, символизирует горе, крапива — боль, цветы маргариток здесь же, у правой руки — невинность, ожерелье из фиалок — ненужная больше верность; таволга намекает на бессмысленность смерти утопленницы. Через десять лет, родив мертвого ребенка, Элизабет-Офелия отойдет в мир иной, словно скорбящая Ариадна из пессимистичного мифа, одинокая и разуверившаяся.
Но кто знает, не будь этого манифеста прерафаэлитов, требующих писать всё с натуры, не будь этой зимней ванны в холодном доме, не заболела бы Элизабет еще молодой девушкой, не горевал бы Россетти о ее смерти (весьма творчески и плодотворно), остался бы в браке и не увел бы жену у друга своего, прерафаэлита Морриса... Да всё искусство могло пойти по другому пути!
Глядишь, через полвека не пришел бы прерафаэлитизм к декадансу, где чистоту дорафаэлевского искусства поставили с ног на голову, а россеттиевских викторианских барышень, словно русалок, обмотали волосами-водорослями коммерчески успешные ар-нувошные злодеи вроде Альфонса Марии Мухи. Словом, всё в искусстве так запутано, повязано и перекрещено, что без специального образования не разберешься. Зато со временем из этой путаницы можно делать не только диссеры, но и демотиваторы.