В батиной молодости был певец Петлюра

В батиной молодости был певец Петлюра, в песнях которого без конца творилась невообразимая дичь. То призывник обезобразил своей бабе лицо ножом, чтоб не изменяла, а сам сгинул на войне, то принципиальный прокурор влепил вышку своему сыну, а потом суициднулся от раскаяния. Но вершиной этой мелодрамной наркомании был парень, влюбившийся в соседскую дочь и внезапно узнавший, что девица-то нагуляна от его же папаши, эрго она его родная сестра. Не выдержав страшной правды, он, как и давешний прокурор, наложил на себя руки, но, прикройте-ка глаза верующие да беременные, перед этим основательно насовал сестрёнке шершавого, да-да, уже будучи в курсе о заведомом кровосмесительстве.

Неудивительно, что батина психика получила непоправимые травмы и вырос он суровым и мрачным алкашом. Не хочу сказать, что виноват был один только Петлюра, тут и дешёвый самогон, и профессия скотобойщика, но недооценивать вклад искусства в формирование личности тоже нехорошо. Так или иначе, отрочество мое было порядочно испорчено, как побоями, так и страхом за свою жизнь, потому что за топор батя хватался регулярно, да и ружья в стальном шкафу хранились собранными и заряженными. Мать работала медсестрой в райцентре, и дома почти не бывала. Когда бывала, она сама бралась с отцом врукопашную, одерживала как правило верх, но на общую картину это не особо влияло.
Вот и жил я погруженный в мечты о том, как подрасту большой и страшный, свалю в город и стану продавцом месяца в Эльдорадо. Учился плохо, но меня это мало тревожило, поплатиться раскроенным черепом за утрату бдительности в попытках сделать домашнее задание было глупо.

В шестнадцать лет меня настигла первая любовь. Именно настигла, отмечали шумной компании чей-то день рождения в зарослях у речки, и ко мне полезла целоваться десятиклассница Ирка, симпатичная, но очень бухая девчонка. Пока мы сосались и шарили друг у друга под одеждой, ее дважды вырвало на меня. Но я не обращал внимания, не каждый день нашему брату выпадает почеломкать теплые и настоящие девичьи сиськи.
— Давно хотелось на тебя напасть, — призналась она наутро, отстирывая в речке мою рубашку.
— Я бы не сильно отбивался, — сказал я, закуривая смятую сигарету, — ты вроде хорошенькая.
Она хлестнула меня мокрой рубашкой и заявила, что комплименты надо делать по-другому.

По счастью, Ирка давно лишилась невинности и потому мы вскоре переспали безо всяких уговоров и обещаний любить вечно. Я, впрочем, и так уже готов был любить Ирку вечно. Раньше я тихо страдал по Насте Скороходовой, гордой и прекрасной отличнице с вечным бантом на макушке, но дураку понятно, что бант и пятерки по алгебре вчистую проигрывают против голой груди и неумелого, но пылкого минета.

Сладкой и безудержной была эта страсть, и до поры до времени единственным ее препятствием был нерегулярный менструальный цикл Ирки. Но спустя некоторое время о нашей любви прослышал батя, и нет заплакать от гордости за сыночка-жеребца, а вот хрен там. В тот вечер я вернулся домой на закате, батя сидел за столом на веранде, пил брагу и заедал вареной требухой с горчицей. Лицо его было мрачнее тучи. Пройти в дом незамеченным у меня не получилось.
— А ну-ка постой, казанова колхозная, —
окликнул он, — разговор к тебе есть.
Я молча остановился. Он смотрел изучающе, исподлобья.
— Слух тут до меня дошёл, повадился ты Ирку Чернухину сношать, — задумчиво сказал батя, — вот сижу думаю, правда или нет.
Я не отреагировал, по опыту зная что взбесит его любой мой ответ. За долгие годы я перепробовал все варианты, и молчание оказалось самым выигрышным.
— Быстро ты вымахал, никакого ж полового воспитания не успел тебе дать, — с сожалением продолжал батя, — а ведь девка и залететь может, и гонорейку тебе на хер намотать. Мандавошки там всякие. Но сейчас речь о другом. Ты на кой хрен, кобеленыш малолетний, сестру-то родную ебёшь?
У меня отвалилась челюсть. Батя пожевал губами и достал из под стола свой пятизарядный Stoeger.
— Не годится так с сыном, сам знаю, — проникновенно сказал он, — да только не ждать же теперь, пока ты отца родного грохнешь да на матери женишься.

И, едва договорив свое пророчество, он навскидку выстрелил из ружья в забор позади меня. Это был главный секрет моего долгожительства - по пьяни батя получал изрядный дебафф к Perception.
Я, разумеется, бросился бежать, и все бы кончилось очень быстро, да на мою беду пара дробин от следующего выстрела попали в мышцу правой ягодицы. Батя победно взревел и бросился следом, ранение нас сразу же уравняло в скорости. В сгущающихся сумерках я побежал прочь по улице, припадая на пострадавшую ногу, а батя ковылял следом, паля без разбора. Вскоре позади меня защелкали вставляемые в магазин патроны, я ломанулся вперёд изо всех сил, подозревая, что ещё пяти выстрелов могу и не пережить.

— Дядь Саш, вы что делаете? — послышался позади визг.

Я обернулся. К отцу со всех ног бежала Ирка, вереща и заламывая руки. В следующий миг они сцепились, Давид в юбке и Голиаф с огнестрелом. Я бросился к ней на выручку, но схватка была недолгой. Батя сшиб Ирку ударом приклада в лицо и, едва она опрокинулась навзничь, выстрелил следом. Больше для отстрастки, куда-то в щебень рядом с ее головой, но Ирка от ужаса взвыла как резаная. И тут как раз подоспела тетя Нина, ее мама, видимо они шли куда-то вместе, когда наткнулись на наше сафари. Кроя батю на чем свет стоит, она отняла у него ружье и принялась нещадно колотить.

— Нин, да подожди ты, Нин, — лепетал под ее ударами батя, — да ты послушай меня уже! Ирка то, с балбесом моим любовь закрутили, вот учу их уму-разуму!
— Ты своего набери сначала разума, а потом кого-то учи! — орала в ответ тетя Нина, — какое твое дело, кто с кем любовь крутит?
— Да ты ополоумела что ли, они ж родные по крови! Не по людски это!
—Чего? Это каким боком родные?
— Ты же сама говорила, забеременела, когда мы на семенихинской свадьбе...
— Ой, долбоеб, — расхохотавшись, тетя Нина так и села на землю рядом с рыдающей от пережитого дочерью, — да на семенихинской свадьбе что ты никакой был, что Васька Дубов! А залетела я от Чернухина, за него и вышла потом. Вам-то с Васькой на всякий случай напела, вдруг мой жениться отказался бы? Вы все равно алкаши не помнили ничего!

Я стоял как идиот, батя стоял как идиот, Ирка плакала навзрыд, а тетя Нина хохотала и не могла остановиться. Так и закончилась эта античная трагедия с роком и инцестом. А с Иркой мы все равно расстались, нашу любовь погубил приобретенный в тот вечер вьетнамский синдром.