Мы встречаемся на кухне квартиры, которую я снимаю

Мы встречаемся на кухне квартиры, которую я снимаю. Это помещение изначально находилось в состоянии, когда его легче запереть на ключ и забыть, чем убрать. Но ему нравится. Ему уютно. Он чувствует себя хорошо среди всего этого старого хозяйского хлама, пыли, копоти и высохших трупиков пауков. Мой друг — он немного странный.
Он всегда приносит с собой термос с жутким растворимым кофе и разливает его по пластиковым стаканчикам. Не уверена, что это кофе. Как по мне — то такой вкус и запах может быть у любого мерзкого варева. Зная своего друга, не удивлюсь, если это просто разбавленная водой грязь или вроде того. Я это не пью с тех пор, как заметила варёного таракана в своей порции жидкости. Но делаю вид, что пью. Я не люблю обижать друзей.
Нам всегда трудно начать разговор. Мы вообще не очень общительные. У меня есть несколько коллег по работе, с которыми я говорю строго по делу. И иногда я засчитываю себе короткие разговоры с кассирами в магазинах как удачный социальный контакт. А мой друг выбирается из своего дома только в мою кухню. Так что первые полчаса мы привыкаем к ощущению другого человека рядом.
Я обычно смотрю в окно. Оно полупрозрачное от грязи, и за ним нельзя разглядеть ничего, кроме веток деревьев. И, иногда, света фар. Куда смотрит мой друг, я не знаю. Наверное, в свой пластиковый стаканчик. Или на паутину. Он всегда заговаривает первым. Это ведь у него больше совсем не с кем общаться. А у меня есть кассиры. И коллеги. Он спрашивает, как у меня дела, и перестала ли я видеть кошмары. Это такой почти пароль. Он ведь не может спросить, вижу ли я все ещё эти странные вещи. Мы ведь реалисты. Мы ведь в такое не верим.
Я невольно кидаю взгляд на существо, свившее себе гнездо на моём потолке. Оно улыбается мне жутким ртом на всё лицо и продолжает чавкать своей едой.

— Да, — отвечаю я, — я всё ещё вижу кошмары.

Мой друг смущается. Он не знает, как продолжить разговор. Он знает, как мне не нравятся его попытки смягчить углы. Я считаю, что если он не постеснялся втянуть меня во всё это, то не стоит стесняться и называть вещи своими именами. Он единственный, с кем я могу говорить. И я пользуюсь этим шансом:

— Вчера сюда пришёл мой парень. Мы разговаривали, дурачились. Собирались заняться сексом. Но мне казалось, что что-то не так, я не знала — что. Ну, ты понимаешь. Я искала отговорку, и сказала, что от него не очень приятно пахнет после рабочего дня. И вдруг поняла, что от него правда несёт. Он достал мятные леденцы, хотя дело было не в дыхании, он в принципе пах не так, как нужно. Мне тоже дал пару штук. Он был на взводе, наверное, поэтому начал их грызть. И я тоже. И тут я заметила, что у него слишком много зубов, и слишком большой рот, и что зубы, наверное, не должны расти на всей поверхности глотки. И быть такими острыми. А потом я вспомнила, что у меня нет парня. Ты знаешь, это уже не было так страшно, как в первые несколько раз. Я даже не показала вида, что что-то не так. Сказала «Дзынь-дзынь. Это мне звонят. Я открою». Ты же знаешь, они не понимают разницы между звонком в дверь и имитацией, всегда на это покупаются. А сама пошла в комнату соседки. Она хорошая. Ей не нужно объяснять. Только там я заметила, что грызу стекло, а не леденцы. Она обняла меня, и мы просидели так весь вечер. Она правда хорошая. Не хотела меня отпускать.

— Ты ведь помнишь, что у тебя нет соседки? И других комнат, — мой друг смотрит на меня как на дуру. И мне становится стыдно — так глупо я ещё не попадалась. Повезло, что соседка оказалась не агрессивной.

— Тебе надо быть осторожней, — говорит он, — они становятся хитрее. Я просто зашёл в ванную, что бы побриться, как обычно. А потом вспомнил, что у меня нет зеркала в полный рост, и что, если бы оно и было, то отражение должно быть похожим на меня.

— А ещё ты отращиваешь бороду и не бреешься, — теперь и я могу смотреть на него как на дурака. Но вместо этого мы смотрим друг на друга с опаской. Я ищу в своей памяти любые другие эпизоды с этим человеком, чтобы убедиться, что он сам не морок. Он, наверное, делает то же самое. Мой друг бледнеет. Он смотрит на мой, так и не отпитый, кофе.

— Я знаю, что это глупо, — его голос становится тонким. Это страх, — но если ты сейчас не отопьёшь из своего стакана хотя бы глоток, я... Просто выпей это, ладно? — я смотрю в свой стакан, и мне мерзко. Я не знаю, что там. Но оно мерзкое. Это в принципе не похоже на что-то, что должно попадать внутрь людей. Те леденцы тоже были мерзкими. Я подношу стакан к губам и прикрываю рукой тонкую струйку, текущую по моему подбородку. Горловина свитера впитывает жидкость.

— Видишь? Всё в порядке. Я человек, — этому трюку я научилась у них. Они не пьют и не едят настоящую пищу. Но хорошо притворяются.

— Извини. Просто, если ты провела столько времени со своей вымышленной соседкой... Я должен был убедиться, — наверное, ему правда жаль. Он начинает заново рассказывать ту историю, о последнем человеке, с которым он общался. И после которого решил прервать все социальные контакты. — Он был совсем как настоящий. Одежда всегда по сезону, и разговаривал всегда нормально. Знаешь, без этих дешёвых трюков с ложными воспоминаниями о беседах — я всегда помнил, что именно он говорил. Пахнул тоже хорошо, сильно душился, наверное. Мы познакомились в баре и встречались там же. Сначала случайно, как я думал. Потом назначали встречи. Он долго ко мне подбирался, ждал приглашения домой. Я позвал. Такси, взяли догнаться в ночнике. Я почти открыл дверь, а он... Ну. Начал улыбаться. Ты знаешь, как они это делают. И тут я вспомнил, что никогда не видел, как он что-либо пил. Вообще ничего не пил. В баре. А я не заметил, — мой друг дотронулся до своего плеча. Там, под свитером, были шрамы. Я сама зашивала их нитками, вымоченными в водке. — Это было ещё тогда, когда им было нужно моё приглашение.

Мы молчим. Нам, в общем-то, больше не о чем говорить. Много лет назад, когда это всё только началось, наши встречи проходили более бурно. Мы обсуждали детали, плакали и убеждали друг друга, что нам это кажется. Вздрагивали от каждой тени за окном и делились опытом. Я говорила, что это всё его вина, что это он предложил мне быстро заработать, продавая скелеты — как модели художникам и медикам. Он говорил, что это всё моя бурная фантазия, что мы были студентами, и нам нужны были деньги. Что мы ни в чём не виноваты. Мы много пили, придумывали нелепые решения проблемы.
Теперь нам не о чем говорить. Я даже не знаю, зачем мы всё ещё встречаемся. Мы стали очень разными.
Я лечусь от шизофрении.
А он умер два года назад.