Покрывая матом уходящий последний трамвай
Покрывая матом уходящий последний трамвай, я волочился по мостовой. Будь я трезвее, я мог бы догнать проклятый вагон – тот тащился со скоростью пять сантиметров в секунду – но моя накаченная «Охоткой» туша тому препятствовала.
После анальной клоунады, что мне устроил босс-хуесос по поводу приближающегося дедлайна, хотелось сдохнуть. Ну, или как в этом вашем Голливуде пойти наебениться в ближайшую рыгаловку, с суровым видом опустошая бокал за бокалом… Но кошелек послал меня нахуй, а потому закупившись «Охоты», я плелся за уходящим трамваем.
Осознав, что его мне не догнать, я, хрипло заорав, как теннисистка на корте, запустил в удаляющийся вагон пустую бутылку. После чего поплелся в обратном направлении (трамвай совершал круг, и дойти до дома было быстрее идя назад).
Шатаясь, я волочил своё проспиртованное тело по трамвайным путям. Однако, пиздец не дремал: налетев на что-то, я, сделав бочку, побратался с мостовой. Лицом. В тот момент я боли не почувствовал – лишь звук бьющегося стекла. Вскочив, я, нетрезво покачиваясь, с бычиной яростью развернулся назад. Каков же был мой ахуй, когда я увидел, что на рельсах кто-то лежал. Чуть приблизившись, я подался назад: мать твою, Джонни, это был чертов гук!
В суеверном страхе, я чиркнул зажигалкой, но вместо узкоглазого, я увидел сопливую девчонку 15-17 лет маргинального телосложения, одетую в узкие, подвернутые джинсы и клетчатую рубашку. Разметав каштановые волосы по земле, она лежала, положив голову на рельсы. Из наушников неслись напевы всякой хайпанутой хуйни, вроде этих ваших вичхуйсов, даркэмбиентов и прочих «суицид бойсов», блять, аж язык ломается. Но на это мне было похуй – но то, что похуй, тоже было похуй. Меня волновало одно: из-за этой моромойки я потерял две соски отличного пива!
– Алло, еба! – пихнув её ногой, заорал я. Ноль внимания. Тогда, стянув с неё наушники, я крепко выразил своё неудовольствие от того, что меня игнорируют.
На сей раз оппонентка пошла на контакт – присев на рельсы, тян уставилась на меня. Её движения были заторможены, чересчур медлительны, спокойны.
– Ты хули тут валяешься? – элегантно выразил своё недоумение я.
– Дядь, наушники верни, – после минуты молчания протянула шаболда.
– Я из-за тебя две бутылки пива разбил, а ты – наушники? Сейчас, блять, кого-то будут бить. Возможно, даже ногами.
Не успел я до конца озвучить свои мысли, как она протянула мне пару сторублевых купюр. Я взял их, недоверчиво разглядывая собеседницу.
– Так наушники вернешь?
– Да погоди ты со своими наушниками, – присаживаясь рядом, уже более миролюбиво сказал я. – Ты лучше скажи мне, нахуя ты ту разлеглась? Аннушка, вроде, ещё масло не разлила.
– Трамвая жду.
– Долго же тебе ждать придётся! – засмеявшись, я достал пачку «Донского». – Последний трамвай уже уехал. Курить будешь?
Кивнув, тян потянулась за сигаретой. Дав ей прикурить, я выпустил облако вонючего дыма в звездную высь.
«Трамвая…лежа …голова на рельсах…» – неслось в моём заторможенном мозге.
– Погоди-ка, – Я сложил два плюс два. – Ты что, выпилиться хочешь?
– Ну…типа того, – немного замявшись, ответила она.
– Да ты охуела, уважаемая! – мгновенно взорвался я. – Смотри, вымахала какая детина, блять, лицом смазлива, а мозга ни на грош!
– Тебе не понять, – делая дохуя умное ебало, с отреченным видом протянула она.
– «Никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна», а? Я же дохуя личность, а вокруг непонимающее быдло!
– Ты всё равно не поймешь.
– Это я уже слышал. А чего вены не порезала?
– Вены резать больно, – чуть оживилась тян. – Я, когда поперёк резала, мне больно было, вот. Но фото классные получились, лайков мне много понаставили. Романтичнее было бы с моста прыгнуть, но я высоты боюсь…
– Вопрос «нахуя?» остаётся в силе, – я закурил уже третью сигарету. – Я вот не понимаю. Нихуя не понимаю!
– Ну, типа романтично, я против системы, совсем одна в этом жестоком мире…
– Блять, – я, бросив сигарету, пальцами зарылся в волосы. – Жестокий мир? Да ты хоть знаешь, шаболда, что это значит? Сидя на шее родителей, покупающих тебе моднявое шмотье и прочие айфоны-сникерсы? Ты пашешь в три смены?
– Нет, – выдавила она.
– Тебя отец насилует? Мать пиздит? На элайве быдло и рачье?
Вновь отрицательное покачивание головой.
– Тогда куда ты лезешь? – сплевывая, сказал я. – Даже у меня больше предпосылок закончить все это дерьмо. Но кто тогда будет собирать то, что от меня, такого «романтичного» останется? Меня – обосранного и обоссанного, с месивом вместо головы?
На некоторое время повисла тишина, изредка прерываемая лишь бряцаньем аккордов бессмертного Цоя вдалеке.
– А почему некому? – спросила тян.
– Я работаю на труповозке, – солгал я. – Вставай.
– За мостом есть отличная шаурмечная. Там же круглосуточный магазин. Пошли, сегодня угощаю, – потушив окурок, я встал. – А то трезвею потихоньку.
И, более не оборачиваясь, пошёл по улице. Тян пошла за мной. Проходя по мосту, мы увидели паренька, который обматывал верёвкой камень. Я молча подошёл к нему, крепко взяв за плечо и пошёл дальше. Он пытался что-то мямлить, но я его не слушал.
– Шаурмы шесть штук! – разбудив своим криком заснувшего таджика, отчеканил я.
– В сырном, – Я подмигнул своим спутникам, и с видом разухабистой щедрости, вывалил на стойку несколько смятых соток и полтиников. – Сегодня угощаю! И «Балтики» литра четыре…
За окнами разгорался рассвет.