Однажды меня позвали на юбилей

Однажды меня позвали на юбилей каких-то дальних родственников, а так как я врал родителям, что занимаюсь стенд-апом, то меня автоматически назначили тамадой, диджеем и ведущим праздника.

Вечер проходил в каком-то душном кавказском шалмане, и я, без большого труда отказавшись от соблазна полакомиться холодцом, вареным языком, салатом "Фантазия", лобио и (а как без него?) жульеном (традиционно поданым в промежутке перед выносом горячих блюд), тупо закинулся колесами и, когда меня впиздило, забрался на сцену. Сначала я просто крепко сжимал микрофон потными руками и неслышно (для себя, но не для зала, шептал "ух блин", резко выпуская изо рта воздух), но через пару минут все ж собрался с силами и начал свой бенефис.

Я нес такую ахинею, какую эти люди не слышали за всю свою жизнь, при этом беспрестанно вращая тазом влево-вправо, стараясь касаться микрофонной стойки своим членом.

Я подолгу останавливал свой взгляд на каждой присутствующей за столом женщине. Со стороны это выглядело диковато, особенно учитывая то, что "взгляд" мой порой становился как у одержимых дьяволом — зрачки просто пропадали, и люди видели только белки моих глаз.

Свой выбор я остановил на тете Свете. Про таких мой друг говорит: скрипит потертое седло. А у меня как раз с собой в кармане был проверенный способ оседлать эту старую клячу. Ее муж сидел рядом и понуро глядел в тарелку, — он уже оставил попытки выпросить у жены разрешения выпить вторую рюмку водки.

Я подсел рядом и быстро втерся в доверие к тете Свете. Тетя Света вблизи пахла очень сладкими духами с турецкого развала, и была красной, как рак — бухала она за двоих — за себя и за мужа. Через короткое время пакетик с мефедроном в три приема оказался у нее в желудке. Как? Не хочу учить вас нехорошим вещам, так что догадайтесь сами, все очень просто.

Дальше моей жертве стало "нехорошо" и я взялся сопроводить ее в туалет, но вместо этого завел в один из залов этого шалмана, в тот вечер закрытый, и видимо, изначально предназначавшийся для воровских сходок.

Я задрал ее длинную обористую юбку и сдернул застираные трусы сероватого цвета с растянутыми кружевами на резинке. По комнате пронесся запах мочи, а возможно и каких-то недолеченых венерических заболеваний (вот чего она мужу-то пить не давала, наказан был).

Как старая больная свинья она довольно похрюкивала и сопела. Я молотил её обвисший зад своим тазом, пока совсем не выбился из сил. Тетя Света неистовалась, ее только сильнее и сильнее впирал порошок. Она смотрела на меня дикими от ужаса глазами и ловила ртом воздух. Я хотел ударить ее намотанной на руку футболкой, или хотя бы задушить, чтобы она попробовала, что такое не только "бычий", но и "собачий" кайф, но не хотел портить ее первый наркотический опыт. В итоге я скрутил футболку в длинный жгут и заставил ее закусить его зубами. Это были мои поводья. Поводья химической любви. Вы назовете это тупым химическим счастьем, но то, что переживала тетя Света вам вряд ли предложится пережить. Ее длинные, видавшие виды половые губы бессильно обвисли и побледнели. Она была мертва внутри, я прекрасно понимал, что ее ментальная травма будет необратимой. Жалкая уебищная дура извивалась и бултыхала подо мной всеми складками своего тела. Я бил ее по ним и звук был то глухим, то звонким, глухим — если я бил по складке в ее нижнем положении, и звонким, если складка летела навстречу моей ладони.

Она охала и ухала с громкостью пневматического гудка у фуры, и все тело её надувалась и сдувалась, как зоб у долбаной жабы: я даже видел, как с небольшими разрядами электричества расходилась по шву ее синтетическая юбка.

В этот момент я вышел на плато и осознал, какая она особенная, моя Света, мой light. Маленькая моя шлюшка. Хотелось оттаскать ее рылом вниз, схватив ее за редкие волосы. Протащить прямо по земле, сбивая головой вазы и пальмы в кадках. Но мне было пора приступать к следующему акту своего стенд-апа. Я неслышно выпустил газы и кончил. Она в последний раз перданула влагалищем и обмякла в моих руках. Я брезглив и поэтому вытащив член, обтер его прямо об ее убогий китайский жакетик с бисером.

Потом я положил ее на спину на столе и стал долбить ее в рот, некрасиво и пошло напомаженый красной помадой. Между зубов я видел остатки пищи, а в глубине челюсти виднелись дешевые стальные мосты. Мне начало казаться, что у старого поколения иначе устроен череп, поэтому я боялся резко вводить свой уд, чтобы случайно не пробить ей небо и не перебить мозжечок или ствол головного мозга. Умерщвлять ее не входило в мои планы.

Затем я вспомнил о ее муже и чтобы завестись еще сильнее, представлял, как его старый пьяный жилистый пролетарский член ковыряет её промежность.

Колеса совсем расслабили меня и я обосрался, кончая. Ну как, скорее перданул с жижей — я ведь совсем ничего не поел. Но, сука, каждая молекула моих газов имела лишь одну цель — застрять на волокнах моих брюк из шерсти альпаки. Вы когда нибудь трогали альпаку? Вот и эти маленькие летучие гаденыши не могли отказать себе в удовольствии засесть, зацепиться на каждом стежке ткани моих брюк. Молекулы смертного газа обнимали молекулы дорогущей шерсти, как мать обнимает младенца. Для справки: смердь была кисловато-терпкой, как вино крымских виноградников: распиареная пустышка, провинциальная штучка, шибает танинами за которыми неизбежно следует шмурдячная кислинка. Вино — Элиза Дулиттл из Пигмалиона — неудавшийся эксперимент.

Но беда не приходит одна, и тут, прежде казавшаяся мертвой тетя Света начала гадить, так и не приходя в сознание — старую суку растаращило так, что у нее расслабились вообще все мышцы, в том числе и ее обсаженый воспаленными геммороидальными узлами анальный сфинктер.

Все содержимое ее кишечника выходило с тем же звуком, что и название блюд, которые она жадно пожирала сегодня вечером: оливье, прокладывая путь следующим подачам, выходил с таким осторожным змеиным шипением: "ооооо-ли-фффьеееее"; жульен же бил резким стаккато: "ЖУЛЬ-ЕН"; а свининка по-французски играла с моим слухом и будто бы подмигивала мне каждым звуком (хороши же были колеса): то пойдет тяжелое жирное мясо (ту-ду-ту-ду-ту-ду), то скользнет сыр с комочкамии майонеза (пртртртртраааа), то выскочит осклизлая помидорка (фрууууух). Я подумал, что если бы существовал такой музыкальный жанр, то он бы назывался "прогрессив-анус".

Одурев от похоти, я пытался всунуть кулак в ее дыру (больше похожую на растоптаную ватрушку из палатки с выпечкой в подземном переходе), чтобы как бы покукловодить ею, потому что мой хрящ любви страшно болел после того, как я натер его об фарфоровые зубы этой дурной старухи, но тут меня снова "замазало", и я стал каким-то очень уж добрым и даже немного сочувственнным: "жуть у нее будут отхода от этого" — заботливо подумал я, быстро натянул штаны с трусами, и, как Казанова, не оглядываясь на тихо подвывавшую и все еще издающую своим разбитым корытом шипящие и булькающие звуки старую мадаму, вышел из кабака.

Насвистывая песню "Наш Борька бабник", я шел по ночной Москве и ловил последние хвосты с неплохих, как оказалось, колес. Не портило настроение даже подсохшее говно в трусах, которое уже начало натирать мне промежность. "И верно же писал Бальзак: "Каждой ночи нужно свое меню"" — подумал я.