!internet!
Он приходит каждую ночь. Егор Андреевич уже пил успокоительные — те, что продаются по рецепту, но если подмазать, то продадут спокойно — превышая дозу в два, в три раза, чтобы точно не видеть снов, но ничего не помогает.
Черноволосый, растрепанный парень в толстовке. Тощий, маленький и хромой, голубые огромные глаза смотрят зло и непримиримо, топорщится крючковатый нос на пол-лица.
— И каково тебе живется? — голос даже еще не сломался. — Каково тебе живется, убийца? Как ты спишь по ночам?
— Уйди, — Егору Андреевичу идёт пятый десяток, но он плачет. Плачет, как маленький. Содрогаются его рыхлые щеки, дрыгаются пятнадцать подбородков. — Уйди, я не убивал тебя, не убивал, шпана малолетняя! Оставь меня в покое!
— Да ладно, — ухмыляется мальчик. Зубы у него маленькие, кривые и острые. — Разве ты не помнишь?
Конечно, Егор Андреевич помнит этот день — именно после этого ему начались сниться кошмары. Одна проклятая ошибка, которая сломала все. Абсолютно все.
— Ебаный в рот, — Егор Андреевич гонит машину, как может. Чертова мама со своими часами. Как всегда, перевела часы, и теперь он опаздывает на важную встречу.
Василий Сергеевич, его шеф, настоятельно просил провести эту встречу с австрийцами, ведь у них в отделе только Егор Андреевич знает немецкий. И, как подсказывало Егору Андреевичу шестое чувство, после встречи его ждала премия.
А премия ему было ой как необходима: купить приставку дочери, она так давно просила, канючила, лила крокодиловы слезы — вся в дуру-мамашу. Даром, что они видятся раз в месяц.
Новые шторы в гостиной. Телевизор. Может, слетать в секс-тур в Таиланд. Премия маячила перед уставшими конторскими глазами Егора Андреевича, обещая новые, не раскрытые пока удовольствия.
Егор Андреевич резко затормозил. Ремень безопасности впился в шею настолько, что он чуть не задохнулся: хитро проскользнув на красный, чертова "скорая" чудом его не подрезала и уверенно шла на обгон.
Нельзя сказать, что Егор Андеевич не любил скоряков: все-таки люди спасают жизни. Но так уж получилось, что сегодня он был слишком уставший и злой, сирена визжала слишком раздражающе, а толстый шофер в кабине слишком по-колхозному покуривал сигарету.
Так уж совпали обстоятельства, и вины Егора Андреевича в этом не было.
— Сволочи, — бурчал он, давя на газ. — Чуть не сбили меня, уроды.
Он всего чуть подрезал скорую и успешно проскочил начинающуюся пробку. Скорая успешно встала, зависнув на два, а то и на три часа.
Счастливый от невероятной удачи, Егор Андреевич погнал быстрее, надеясь успеть на встречу.
— Так что? Успел? — улыбается мальчишка.
— Как это — куда? На встречу свою.
— Успел. Премию в тридцать тысяч выписали, я, правда, на пятьдесят надеялся, но...
— Ты надеялся, — мальчик улыбается. — А я жить надеялся. Мне, брат, нельзя было умирать, у меня мама больная, на мне и работа, и хозяйство. А что теперь будет? Разве что в интернат ее сдадут, который для психов.
Егор Андреевич мотает головой, как уставший жираф, но проклятая картина все равно всплывает в мозгу.
Советская однокомнатная квартира. На стене гитара, на полу ковры, телевизор, накрытый салфеткой, а на диване женщина, укрытая клетчатым пледом.
— Я тебе чаю налил, мам, — мальчишка врывается в комнату, отчаянно прихрамывая. — Сегодня в Ашане скидки были, так что у нас будет бульон куриный, вот! Хочешь бульону?
— Ох, Олежка, — женщина улыбается. Совершенно седая и иссохшаяся. — Ты бы лучше за собой смотрел. И учишься, и работаешь... я смогу о себе сама позаботиться.
— У тебя ноги не ходят, мам, — буркнул Олежка. — Что ты будешь делать? Еще упадешь, сломаешь что-нибудь, я тебе не...
Олежка синеет и начинает задыхаться.
— Все... в порядке, мам, я... — хрипит и выпучивает глаза. По губе ниткой бежит слюна.
— Олежка, Олеженька, маленький мой, — женщина суетливо шарит рукой по тумбочке. — Мальчику моему плохо, приезжайте, пожалуйста! Четырнадцать лет. Да. Задыхается. Я неходячая. Прошу вас, поскорее, мой адрес...
— Зачем, зачем ты мне все это показываешь, — всхлипывает Егор Андреевич. — Ты бы и так умер с этими пробками.
— Знаешь, что ты наделал? — Олежка улыбается. — У меня случился инфаркт. В моем возрасте это очень редкий случай, но внезапно оказалось, что у меня было очень, очень слабое сердце. Они простояли в пробке полчаса. Когда они приехали, я был уже мертв. А фельдшер, что пытался меня реанимировать, пьет, не просыхая. Не могу его винить: если бы я не смог спасти человека из-за того, что меня подрезал какой-то гондон, я бы тоже забухал. А еще умрет и моя мама: кто теперь будет о ней заботиться? Кто будет готовить еду? Инвалидам сейчас нынче сложно.
— Закрой рот, — Егор Андреевич отвешивает мальчишке настолько сильную оплеуху, что его голова покачивается на тонкой шее. — Я не убивал тебя! Не убивал! В мире столько факторов повлияло на то, чтобы ты сдох, пьянь маленькая, что я-то тебе сделал?!
— Это правда, — изо рта у Олежки начинает течь кровь, черная и густая, но он продолжает улыбаться. — Факторов было много, но ты был превалирующим.
Егор Андреевич просыпается от собственного крика. Дрожащими руками достает из шкафа заначенную пачку сигарет и закуривает прямо в спальне: последний раз он курил ещё студентом. Выходит на кухню и заваривает чай.
Олежка повсюду: смеется в его ушах, укоризненно смотрит за стеклом, стучит сервантом и попискивает, сидя на чешской стенке.
За эту ночь Егор Андреевич похудел на два килограмма и постарел на пятнадцать лет.
Поутру, трясущийся и дерганый, Егор Андреевич выходит из дома и направляется к отделению полиции. Пусть так. Хотя бы не будет больше этого мальчика, не будет постоянного укора, не будет мертвых в его голове.
— Здравствуйте, — Егор Андреевич улыбается. Ему не страшно. — Я бы хотел признаться в двойном убийстве. Одна из жертв — несовершеннолетний.