Вот с чем пришёл Иван Ильич

Вот с чем пришёл Иван Ильич к своему шестидесятилетию: поселковые собаки его ненавидели, жена с каждым годом становилась всё более похожей на режиссёра Эльдара Рязанова, а сын лежал на кладбище, за которым Иван Ильич и сливал фекальные воды.
На похоронах сына жена Ивана Ильича спрыгнула в могилу; её с трудом вытащили оттуда, и с не меньшим трудом оформили в местную психбольницу. Закончилась первая чеченская война, и в палатах было много живых ровесников мёртвого сына. Ночью они кричали. Сын никогда не кричал по ночам. Он просыпался, стоя у стены, с разбитыми и окровавленными кулаками и стиснутыми зубами. Жена разжимала зубы, Иван Ильич разжимал кулаки. Крики ровесников сына огранили и отшлифовали безумие жены, и через две недели Иван Ильич забрал её, безупречно сумасшедшую. Он приехал за ней на своей ассенизационной машине.

В записных книжках клиентов Иван Ильич значился как «Говносос». Едва ли в посёлке нашёлся бы человек, сумевший правильно написать «Ассенизатор». Да это и не было нужно.
Иван Ильич привык к дерьму. Привык к запаху сливных ям, к бесновавшимся цепным псам, к использованным презервативам, к тампонам, к окуркам, к мёртвым котятам, кружащимся в водовороте. Привык к дерьму. Это была работа, и она кормила его и жену, что уже пятнадцать лет не выходила из дома, даже к сыну на могилу, в которую когда-то спрыгнула, на кладбище, за которым сливал фекальные воды Иван Ильич.

Он не помнил лиц клиентов, не помнил их имён. Сориентироваться по номерам домов было невозможно, их просто не было. Люди водили за нос газовые службы, водоканал, и горсвет. Исправно они платили только Ивану Ильичу. Людям не нравилось, когда дерьмо вытекало наружу. Они звонили Ивану Ильичу и говорили так: «Бетонные кольца, возле свалки», или «Цистерна, за вино-водочным», или«Покрышки от „МАЗА“, около школы». Иван Ильич никому не отказывал. Он приезжал, откидывал люк, включал насос и опускал рукав в яму. Он смотрел, как убывала вода. О чём он думал? Ни о чём.

Вечером Иван Ильич возвращался домой и ставил машину во дворе. Он доставал из кармана смятые червонцы, полтинники и сотки и убирал их в сервант. Жена лежала на кровати, смотрела в потолок и шевелила губами. Она давно уже не узнавала мужа, а Иван Ильич перестал узнавать жену. Они жили в разных комнатах. Перед сном Иван Ильич выходил во двор и кормил собаку. Это была единственная собака, любившая Ивана Ильича.

Настал день, многое изменивший.

Иван Ильич закончил смену и уже подъезжал к дому, как вдруг из-за придорожных кустов, прямо под колёса выбежал полуголый ребёнок и замахал руками. Иван Ильич затормозил и покосился на монтировку. Из кустов выходили люди — в засаде сидели цыганки с детьми. Иван Ильич вылез из кабины. Одна из цыганок задрала подол, присела возле колеса и помочилась. Дети окружили машину. Один забрался на цистерну и сидел там, болтая ногами. Тот, что остановил машину, угукал в жерло рукава. Девочка, лет пяти, тянула за крылья полумёртвого голубя, и всё приговаривала: «Чёрный плащ, чёрный плащ!». Три или четыре цыганки продолжали спор, очевидно, начатый ранее в кустах, и не обращали никакого внимания на Ивана Ильича. Та, что мочилась на колесо, встала, одёрнула подол юбки, подошла к Ивану Ильичу, взяла его за руку, посмотрела в глаза и спросила:
— Пустой?
— Пустой, — ответил Иван Ильич.
— Поехали.
Иван Ильич сел в кабину, рядом села цыганка. Иван Ильич завёл машину и спросил:
— А эти как же?
— За них не беспокойся, — ответила цыганка.
Иван Ильич посмотрел в зеркало: вся ватага разместилась на цистерне. «Взять на броню» — вдруг вспомнил слова сына Иван Ильич и нажал на газ.
На обочине трепетал голубь с оторванными крыльями. Потом он умер.

Иван Ильич въезжал в цыганский посёлок. Он не был здесь со времён молодости, когда они бились районами. Цыган невозможно было сломать, хотя их и было меньше. Он видел всё тех же цыган, без грамма жира, с голыми торсами. Иван Ильич знал, что от них по-прежнему пахнет собаками, извалявшимися в золе, и они, как и прежде, неистребимы. В их домах подчас не было электричества и газа, а во дворах, кроме лебеды, ничего не росло. У их никогда не унывающих детей не было игрушек, а женщины не мылись годами, но в посёлке, как и сорок лет назад, бурлила жизнь. И, как прежде, не было видно ни одной лошади. Перед поворотом, у обочины, два молодых цыгана рубили топорами холодильник.
— Налево, — сказала цыганка.
Они подъезжали к особняку Барона. К нему вела липовая аллея, и Иван Ильич увидел прячущихся за деревьями людей. Парней, девушек, совсем ещё детей. Это были не цыгане. «Зачем они здесь?» — подумал Иван Ильич. Он остановил машину у огромных кованых ворот. Два мраморных дракона на колоннах смотрели в небо. Под тем, что был слева, стоял милицейский «УАЗик». Из него вышел лейтенант со автоматом наперевес и подошёл к машине.
— Кто такой? — спросил он.
— Говносос, — ответила цыганка.
— Вижу, что не пивовоз, блять. Ты заезжай, остальные кыш!
Ворота раскрылись и Иван Ильич заехал внутрь. Двор, размером с теннисный корт, был устлан коврами. Из будки, стоявшей рядом с крыльцом, вылезла кавказская овчарка. Она лениво подошла к машине, встала на задние лапы и через боковое стекло уставилась на Ивана Ильича.
Иван Ильич смотрел на особняк: сквозь стёкла было видно, как с четвёртого этажа спускался лифт. Наконец двери дома распахнулись и Барон явил себя.
— Хысь! — позвал он собаку.
Овчарка подошла к нему и легла у ног. Иван Ильич вылез из кабины. Барон подошёл к нему вплотную, бородой вперёд, чуть не воткнул её в лицо.
— Не обижали тебя, Ванька? — спросил он. От него пахло коньяком и копчёной колбасой.
— А что нужно-то? — глухо спросил Иван Ильич.
— Сосать, нужно сосать! — засмеялся Барон.
Из дома выбежали два цыганёнка и сдвинули в сторону будку. Под ней оказался люк.
— Соси, Ваня! Денег дам, не бойся. А то мой говносос в аварию попал, чтоб он сдох.
Иван Ильич поднял крышку, опустил рукав в яму, и включил насос. Он не смотрел вниз, не хотелось смотреть на цыганское дерьмо. Иван Ильич смотрел в будку. Он смотрел не отрываясь. В будке, в которой можно было комфортно устроиться простой русской семье с ребёнком, лежал военный бушлат. Вернее, это был труп бушлата — невероятно истрёпанный, полусгнивший. Иван Ильич видел подкладку внутреннего кармана, на ней хлоркой были выведены цифры — 0557826. Цистерна заполнялась. Иван Ильич твердил про себя — «ноль пять пять семь восемь два шесть». Барон стоял у края ямы и сплёвывал в неё. Наконец яма опустела. Иван Ильич свернул рукав и выключил насос.
— Ты торчишь, Ванька? — спросил Барон.
Иван Ильич молчал.
— Дорогуша нужна? — продолжал Барон.
— С вас триста рублей, — сказал Иван Ильич.
— Тебе двести хватит. И забудь, что здесь был.

Перед поворотом Иван Ильич смял два стольника, выбросил их в окошко и обнаружил, что из кабины пропали монтировка, сигареты и иконка святой Варвары.

Иван Ильич стоял перед сервантом и держал в руках военный билет сына. Зачем тебе это нужно, старик? Жизнь не удалась. И подходила к концу. Голова стала совсем седой, волосы лезли из неположенных мест. Ни детей, ни внуков. Зачем тебе это нужно? Он раскрыл военник.
АН №0557826

И Иван Ильич перестал отвечать на телефонные звонки. Ему, впрочем, быстро нашли замену и забыли о нём на следующий день. Может, забухал старик, может, умер. Кто его знает.
А Иван Ильич колесил на своей ассенизационной машине вдали от родного посёлка. Чтобы не вызывать подозрений, он закупал бензин малыми партиями, на разных заправках. Иван Ильич приобрёл четыре двухсотлитровые бочки и десять ящиков гвоздей. Через неделю деньги закончились, а бочки были полны. В воскресенье Иван Ильич откачал свою собственную яму и слил фекальные воды за кладбищем. Сколько раз он проделывал это? Сегодня последний.
Дома Иван Ильич открыл верхний лючок и ссыпал в цистерну десять ящиков гвоздей, один за другим. Он перекантовал бочки к яме и вылил в неё весь бензин, восемьсот литров. Опустил рукав и включил насос. Яма опустела. Иван Ильич положил в кабину трёхлитровую канистру с бензином и зажигалку. Он освободил собаку. Цепь, на которой она сидела, Иван Ильич приладил к цистерне, в качестве заземления. Собака не знала, что делать с этой свободой, не хотела уходить.
— Дело твоё, — сказал Иван Ильич и зашёл в дом.
Он приблизился к спящей жене. Когда-то он целовал пальцы на её ногах. Или этого всего не было? Он взял подушку, положил её на лицо жены и изо всех сил прижал. Жена давно перестала биться, а Иван Ильич не мог разжать кулаки, не мог разжать зубы. Он услышал стон и понял, что это стонет он сам. С трудом оторвал руки от подушки и подошёл к зеркалу. Пальцами он разжал зубы. Левый глаз почему-то не открывался. Сердце нестерпимо кололо. Нужно было торопиться.
Иван Ильич сел в машину и медленно тронулся в сторону цыганского посёлка. Взади звенела цепь. За ней, такой родной и привычной, бежала собака.

Сына Ивана Ильича нашёл пастух, случайно. В камышах, недалеко от цыганского посёлка лежал труп, раздетый догола, с отрезанными пальцами, сломанной грудной клеткой, выколотыми глазами. В задний проход был забит ручной стартёр от «ЗИЛа». Убийц не нашли. Да их и не искали.
После Чечни сын стал сходить с ума. Он не мог сменить военную форму на гражданскую, избегал открытых пространств. Каждый вечер он затевал драки, не важно с кем, не важно за что. Он пил спирт, самогон, одеколон, стеклоочистители. И никому никогда не рассказывал о войне. Однажды он привёл в дом местную шлюху — Верку Конкретную. И в первую же ночь Иван Ильич увидел, как она, закусив ладонь, воет от ужаса, глядя на то, как сын молотил кулаками стену — с закрытыми глазами, беззвучно. Он служил в разведке. Ни Иван Ильич, ни его жена не знали, что делать. Как можно перевоспитать человека видевшего смерть и сеявшего смерть? И смерть пришла к нему.

Иван Ильич остановился перед липовой аллеей. До особняка было чуть более ста метров. Наркоманы равнодушно смотрели на машину. Иван Ильич открыл канистру и полил бензином сиденья и пол. Нажал на газ и щёлкнул зажигалкой. Машина понеслась вперёд, набирая скорость. Из окошек вырывалось пламя, в капоте что-то застучало. У Ивана Ильича сгорели волосы, начала лопаться кожа. У «УАЗика» стоял человек и безуспешно пытался передёрнуть затвор автомата. Кованые ворота разлетелись в стороны. Из глубины двора выбежала овчарка; завизжала, пропала под колёсами. В стремительно приближающихся окнах метались испуганные лица.