Церковный лагерь. Ч. 4

Но нет худа без говна: в начале новой недели, нам всё же установили два биотуалета. И с них начался новый виток это философской, охуенно обдуманной мудрецами всех столетий темы говна.
Примерно в то же время, к нам в палатку подселили двух малолетних распиздяев пяти и семи лет – отпрысков кого-то из персонала лагеря. Пиздюки были ещё совсем малы – один любил пускать пузыри, бормоча нечленораздельную хуету, а второй носился без умолку вокруг опорного шеста палатки. Они нас доебали в конец – нервы были ни к чёрту, а тут ещё они мозг выносят. И главное их нельзя было выселять.
Один из наших – первый весельчак и тролль – как-то раз при походе в туалет со страшными глазами рассказал распиздяям о том, что в недрах туалета, туда, куда не проникает свет, среди вечного говна, живёт дерьмодемон бабайка, который питается испражнениями девственниц и… малолетними, болтливыми пиздюками. Он хватает их за жопы, когда они гадят, и утаскивает вниз, в вонючую тьму.
Пиздюки покивали, и вроде бы всё осталось по-прежнему, только теперь второй, который как ебанутый бегал вокруг шеста, это делать перестал, и всё чаще стал боязливо смотреть по сторонам. Обоих стали редко видеть возле туалета, а через некоторое время после произошедшего мы стали улавливать в палатке запашок. Поначалу слабый, он усиливался если пиздюки находились рядом. Особенно пасло от их лежаков, что располагались в углу. Один доброволец прокрался, занюхивая вонючим носком, к кроватям малолетних распиздяев, и резко сорвал одеяло: почти вся кровать была покрыта кучами засохшего и свежего кала, размазанного по простыне. Вонь поднялась такая, что мы, охуев, в ужасе съебались вон.
Пиздюков допросили. Как оказалось, история про бабайку крепко врезалась в неокрепшие детские умы, и они попросту боялись ходить в биотуалет. Дьяк провёл охуенный тренинг-беседу, убедив пиздюков на собственном примере (да-да, он запер их с собой в кабинке и прямо на их глазах навалил кучу, а под конец сказал, что бояться нечего), что никаких бабаек нет. Ладно, с дьяком я, конечно, пошутил, но беседа была серьезная и долгая. Детишки покивали. Два дня не было никаких жалоб: они исправно ходили в туалет под присмотром мамаши и дьяка. Однако вскоре мы вновь уловили запах говнеца – оказалось, что пиздюки все эти дни сдерживались, боясь садиться на биотуалет, а потому попросту наложили себе в штаны. Эта клоунада продолжалась до конца смены, которого мы, к слову, не застали.
«Костёр должен гореть всегда!» – басовито заявлял дьяк, сложив руки на могучем пузе. И нас заставляли делать всё, чтобы так было и впредь. Когда весь сухостой (а в связи с дождями и близостью болота его и так было немного) закончился, а валить целые деревья было нам не по плечу, лагерный синод таки выкрутился.
Недалеко от лагеря проходила та самая пресловутая ограда домика не то лесника, не то ещё какого бобыля, возле которой все срали. Так вот: дом был обитаем. В нём жили старые бабка и дед. И суть была в том, что дед когда-то давно, до революции, наколол преогромную поленницу дров. Её небольшая часть сгнила, но больше половины дров были в отличном качестве. Батюшки договорились с бабкой, чтобы эти дрова сожгли во славу Божию.
Огромная вереница растянулась от угла дома, заросшего крапивой, до самого лагеря, таща дрова. Обжигались крапивой, наступали в говно, но работали слаженно.
В самый разгар действия появился хозяин дома. Появился внезапно, неожиданно, перед моим сокамерником, идущим впереди меня. Вид деда бросал в дрожь: огромные мешки под дикими глазами, всклоченные волосы и развивающая белоснежная патриаршая борода. Немаловажным фактором был острый топор, что дед держал в правой руке.
«Дрова?! Колете?!» – прохрипел он с видом героинового наркомана, вращая глазами. От страха дрова повалились из рук моего кореша на землю. В воздухе попахивало жаренным.
«Колем», – машинально сказал кореш, которого нещадно трясло.
«Это хорошо», – И тут, блять, взгляд деда упал на поленницу, которую в это время продолжали растаскивать. Дед пару секунд ловил ртом воздух, а потом, трясясь от свирепства и гнева, ебнул топором по оборонённому моим сокамерником полену.
«Дрова, мои! Дрова!» – дальше уже пошла совсем нечленораздельная речь, которую, захлебываясь от гнева, орал дед. Мы, понимая, что вот он, пиздец, побросали дрова и бросились в рассыпную, подскальзываясь на говне и мокрой траве. В догон нам полетели дрова и матюки деда.
Как оказалось, лагерный синод договорился только с бабкой, которая дала согласие втайне от деда. И тот, выйдя из запоя и узрев такое раскулачивание, охуел от жизни. Но дров к тому времени мы наворовали достаточно.
После этого случая мы поняли, что пора давать по съебам. Нас также простимулировало решение батюшек, что перед приближающимся праздником (день Петра и Павла), начать соблюдать строгий пост, т. е. без масла и молока. Съестные припасы подошли к концу, приехать за нами было некому, и потому мы решили помочь себе сами. Было решено убираться отсюда с помощью электрички – неподалеку была железнодорожная станция. Поезда на ней останавливались редко, и мы, выгадав расписание и собрав последние копейки на билеты, подобрали нужный маршрут. Не буду вдаваться в подробности, лишь скажу, что на следующий день, после обеда, мы по одному собрались на другом конце балки. Всего нас было десять: всё население нашей палатки и ещё две тянки. Чтобы не спалиться, мы обошли село боком, и быстро дошли до станции. Через десять минут пришла электричка. Анон, ты не представляешь, какое облегчение я испытал, когда двери закрылись и поезд тронулся. До узловой станции мы добрались без приключений, а там уже, распрощавшись, разъехались кто куда.
Вот так я вернулся домой. Скажу лишь одно – это было одним из самых мерзких, поганых, но вместе с тем – охуенных моментов моей жизни. Теперь, к слову, тот холм, на котором некогда устраивался лагерь, порос бурьяном, а областной приход теперь устраивает лагерь на Валдае за двадцать, а то и тридцать тысяч рублей. А Славчик в конце смены пытался утопиться, так то.