Трое суток

Трое суток мы с Костиком, почти без сна, малевали стенды. Артур писал тексты, Андрюха сколачивал новые щиты. Один раз он заснул прямо за работой и стукнул себя молотком по пальцам. Проснулся, посмотрел удивленно на молоток и продолжил работу. Через некоторое время говорит:
– ****ь...
– Ты чего? – спрашиваю.
– Да молотком себе по пальцам долбанул.

С нами вместе работал пропагандист полка, подполковник с очень подходящей фамилией Чаркин. Не спал, сколачивал щиты, разводил краску, только отлучался время от времени к себе в кабинет и возвращался оттуда, благоухая водкой. Я как-то не выдержал и говорю:
– Товарищ подполковник, вы бы нам тоже... того.
– Чего того? – спрашивает Чаркин. – Тоже гвоздь в вас забить или палкой вас помешать как краску?
– Да нет, – говорю. – Пахнет от вас вкусно.
– Дать тебе рубль на одеколон?
– Лучше по сто граммов... Ну, чтоб мы не заснули.
– Охренительный солдат, – качает головой Чаркин. – Страна, бляха, борется с пьянством каждым гребанным постановлением, а ему сто граммов приспичило... Второй день в клубе, а борзеет так, точно второй год. Не бойся, не заснешь. Пока я тут с вами работаю, вы у меня только в гробу заснете.

Чтоб не отрываться от работы, в столовую мы не ходили. Пропагандист распорядился, чтоб еду нам приносили прямо оттуда в бачках. Сам, кстати, тоже питался с нами солдатской пищей, отказавшись от офицерской столовой. Повара, узнав кому в частности предназначается еда, делали порции двойными.
– Надо же, – говорит Чаркин, отведав разносолов из солдатской столовой. – Не, я всегда знал, что солдат кормят говном, но, бляха, никогда не думал, что так обильно.

К исходу третьего дня мы начали малость соловеть. Осетин Артурчик, который и без того всегда писал с ошибками, хоть и необыкновенно красивым почерком, начал выводить что-то совсем уж невообразимое.
– Артур! Еханый бабай, Салатаев! – кричит вдруг Чаркин. – Что за хезню испражнили твои абрекские руки?
– Где, товарищ подполковник? – сонно откликакется тот.
– Ты, бляха, уже сам срифмовал где. Ты что написал вместо «XXVI съезда»? Ты о чем, сука, думаешь? О решениях партии или о женских... Мал еще, чтоб у тебя их двадцать шесть было!

Работа закончена, идем развешивать стенды на плац. В помощь нам дают с десяток бойцов из подразделений. На плацу уже крутится замполит – в парадной форме, торжественный. Видимо, ему захотелось внести свою лепту в наш ударный труд, поэтому он со словами «ну-ка, отойдите солдатики, дайте майору со старлеем поработать» подхватывает щит с одного боку, начальник клуба с другого и они принимается на пару устанавливать его.
– Эй, – окликает он меня, – художник, новенький! Ровно висит?
– Левый край чуть выше, – говорю.
– Ага... А теперь?
– А теперь чуть ниже.
С меня вдруг слетела усталость, я начал с упоением командовать: «Левый край! Правый край! Выше! Ниже!» Несколько раз щит уже висел ровно, но мне до того понравилось, как они его опускают и поднимают, что я не мог остановиться. Солдаты. совершенно обалдев, наблюдают, как я отдаю распоряжения майору и старшему лейтенанту. Замполит, наконец, не выдержал:
– Слышь, – говорит, – солдат, ты уже малость, как бы тебе сказать... утомил. Долго нам еще воевать с этим ****ским щитом?
– Так ведь хочется, чтоб идеально смотрелось, – отвечаю.
– Короче, – говорит замполит, – сколько секунд мы еще промудохаемся с этим гребанным щитом, столько дней ты, дирижабль гнусный, просидишь на гауптвахте.
Пришлось заканчивать шоу.

Возвращаемся с плаца в клуб, всем солдатским составам заваливаемся спать в кинобудке среди каких-то шинелей и бушлатов. Не знаю, сколько времени проспали, слышим сквозь сон ор пропагандиста, который поливает матом начальника клуба:
– Где транспарант? Почему, бляха, транспарант не сделали?
– Какой транспарант, товарищ подполковник? – слабо защищается тот. – Вы ничего про транспарант не говорили...
– И мне никто не говорил! Меня, сука, только отымели прямо на плацу. Сперва начальник политотдела армии говорит дивизионному начпо: «Очень красиво, Владимир Иванович, жаль только транспарант не нарисовали». Тот подзывает нашего замполита и матом на него... А замполит уже мне по полной программе – и про мать вспомнил и про бабушку. Крайнего, сука, нашли? Вот вам крайний! Ты, старлей, екарная цепь...
Пропагандист минуты полторы отводил душу, потом говорит:
– Всё, я домой, отсыпаться. Сам разбирайся со своими художниками.
Начальник клуба выстраивает нас в полном составе (даже собака клубная прибежала на крик), поливает матом, обещает повесить этот транспарант вместо траурных лент на нашу братскую могилу. Я вдруг хватаю собаку, подношу к лицу и рычу на нее:
– Где транспарант? Где транспарант, сука?
Та лизнула меня.
– Пасть закрой, – говорю. – Где транспарант?
Начальник клуба осекся, посмотрел на меня с собакой, на остальных и вдруг заржал. Потом заржали все. Единственным разумным существом среди нас, кажется, была собака.

Кажется, вся часть знала, что жена подполковника Чаркина, служившая фельдшером в санчасти, изменяет мужу направо и налево. Иногда Чаркин, в подпитии, сажал ей под глаз такой фингал, что его не могла скрыть никакая косметика. Командир части и замполит вызывали Чаркина к себе и проводили с ним воспитательную работу. Однажды я слышал, как замполит говорит ему:
– Слушай, ты бы хоть бил ее так, чтоб синяки не оставались...

Начальник клуба говорит мне и Косте:
– Художники, вы всё время без дела шляетесь. А Ленин, между прочим, совсем облупился. Обновить надо бы.
– Вы нам выпишете командировку в Москву? – спрашиваю.
– Почему в Москву? – удивляется начальник клуба. Затем до него, видимо, доходит и он, покачав головой говорит: – Слышь, киевлянин, ты хоть иногда за базаром следи.

После того, как мы подреставрировали портрет Ленина, нам поручили заняться его гипсовым бюстом.
– Подкрасьте бюст вождя, – велел начальник клуба. – И не надо, – поспешно добавил он, глядя в мою сторону, – не надо мне остроумничать, что у вождя нет бюста, и что подкрасить не бюст вождя, а бюст вождю... Не надо, понятно?
– Товарищ старший лейтенант, – говорю, – я, вообще-то, рта еще не открыл. Я пока что вас с интересом слушаю.

Красим бюст водоэмульсионкой. Костик вдруг говорит:
– Как думаешь, вождю холодно?
– Конечно, холодно, – отвечаю. – Мы в шапках, а он с непокрытой головой.
– Давай ему хоть пилотку из газеты сделаем, – предлагает Костик.
– Давай.
Соорудили мы пилотку, заботливо напялили Ленину на голову, закурили. Тут появляется пропагандист.
– Это что? – спрашивает он, глядя на вождя в головном уборе.
– Это... эээ.... чтоб не заляпать, – поясняет Костик.
– Ага, – кивает пролпагандист. – Понятно. Потом докрасите. А пока что взяли по лопате и – снег вокруг клуба разгребать.
– За что? – спрашиваю. – За заботу о ближнем?
– За неуставной головной убор, – отвечает пропагандист. – Зимой положено носить шапки, а не пилотки.

Клубная собака почему-то особенно раздражала полкового замполита, майора Филиппова, который был в клубе нечастым гостем.
– Развели тут псарню, – ворчал он, скармливая собаке бутерброд. – Как эту страхолюдину хоть зовут?
– Миледи, – ответил я.
– Почему миледи? – удивился замполит.
– Ну, типичная англичанка. По клубам шастает...
Замполит глянул на меня и говорит:
– А, узнаю. Любитель острых ощущений с длинным языком. Выше, ниже, слева, справа?
– Товарищ майор, – говорю, – зачем вы такие интимные вещи вслух? О нас еще подумают невесть что.
Замполит глянул на пропагандиста и начальника клуба и заявляет:
– Второй раз с этим типом разговариваю и второй раз ощущаю скрытую. подлянку. Отправьте его назад в подразделение. Пусть он непосредственному начальству нервы портит.
– А с собакой что, товарищ майор? – спрашивает начальник клуба.
Замполит глянул собаку, потом на меня, затем снова на собаку и говорит:
– А собака пусть остается.

По возвращении в дивизион встречает меня лично командир и коротко роняет:
– Пришел? Молодец. Вовремя. Пошли.
Поднимаемся наверх, заходим в небольшую комнату, где сидят начальник артиллерии полка с заместителем и какой-то бледный с виду прапорщик. Начальник артиллерии покосился на меня и говорит.
– Кому-то хоть слово вякнешь – из гаубицы расстреляю.
– А про что вякать-то? – интересуюсь.
– Ни про что. И сейчас тоже вякай поменьше. Твое дело слушать и не слышать. Садись и расчерчивай лист по этому образцу. – И протягивает мне бумагу и какую-то ведомость.
Сижу, расчерчиваю. Начальник артиллерии поворачивается к прапору.
– Вася, – говорит, – ты хоть понимаешь, что охерел вконец? Это же не тушенка со сгущенкой, не шинели, это же боеприпасы! Как можно было растратить на полсотни тысяч? Это же расстрельная статья!
Я не удержался и присвистнул.
Прапорщик поглядел на меня мутно и говорит:
– Не свисти. Денег не будет.
– Бляха муха! – покачал головой начальник артиллерии. – Прапор есть прапор. На нем расстрельная статья висит, а он о деньгах думает.

Перевели к нам в дивизион парнишку из штаба дивизии, Олега Долгова. Сидим в ленкомнате, он рассказывает о том, сколько всякой ерунды наворотил в жизни.
– Я, – говорит, – между прочим, уже три года отслужил.
– Это как? – спрашиваю.
– А так: два года в военном училище плюс год в войсках.
– А чего из училиша ушел?
– Да не мое это.
– А в штабе дивизии что делал?
– Писарил. Пока не поперли.
– А поперли за что?
– Я дочь начальник штаба дивизи.... того. Ну, ты понял.
Тут раздается голос нашего замполита, который, как оказалось, уже с минуту стоял в дверях ленкомнаты и с интересом слушал нашу беседу.
– Ты, – говорит, – Долгов, дурак. Два года в училище, год в войсках, теперь еще на пять лет в тюрьму собрался?
– За что, товарищ майор? – удивляется тот.
– За совращение малолетних и гомосексуализм. У начштаба дивизии не дочка, а тринадцатилетний сын.

На следующий вечер в нашем дивизионе объявляется сам начштаба дивизии, подполковник Курлятович.
– Вот, – говорит, глядя в упор на Долгова, – пришел на своего бойца посмотреть. Что, мудило, доигрался? Скучно писарям в штабе, заняться нечем? Ножики в дверные косяки кидаем? Да еще подбираем момент, когда в комнату входит начальник штаба? Ты ж без пяти минут полковника чуть не убил!
– Товарищ подполковник, – отвечаят Долгов, – я ж ненарочно...
– Врешь! Нарочно. Каждый солдат мечтает убить офицера.