Чужие люди
Оранжево-желтый луч ползет по узорчатым обоям. Ладонь приложишь и можно почувствовать эти узоры кожей. Они выпуклые, шероховатые.
Я протягиваю руку и веду пальцем по завитушкам, складывающимся в странное подобие цветка. Стена немного прохладная и я задерживаю пальцы, пытаясь вобрать в себя всю эту прохладу. Мне нестерпимо жарко. Температура под сорок. Одеяло тонкое, потому что совсем без одеяла нельзя, сразу колотит от озноба. Веду пальцами дальше. Больше заниматься нечем. По телевизору идет фильм, который я видел уже сотню раз и решил, что смогу посмотреть сто первый, но надоело на десятой минуте. Наизусть знаю все диалоги. Я честно пытался заснуть, но стоило провалиться в дрему, как мне виделась чья-то белая голова без лица. Она смотрела на меня через дверной проем и ухала по совиному. В другой раз голова появилась из-за штор и сказала:
Ровным, спокойным голосом. Мне сделалось страшно и дурно от накатившего ужаса, я распахнул глаза и с облегчением выдохнул. Мама разговаривает по телефону на кухне. Болтает с кем-то обо мне, точно знаю. У мамы есть такая привычка: набирать подруг и разговаривать о том, что больше всего беспокоит. Выговаривается. Болел я часто, потому мама звонила подругам часто. Потом она принесет мне жиденькое картофельное пюре, чтобы не пить на голодный желудок таблетки. Есть совершенно не хочется. После пюре будет чай с нарезанными в него дольками апельсина и лимона, кусочками яблока. Черный, крепкий, в прозрачном заварочном чайнике. И я буду смотреть на полусолнца апельсина, красную кожицу яблок, которая от заварки станет почти что бурой.
Закатный свет заливает комнату, делает её как будто немного меньше. Кажется, что сувенирные статуэтки смотрят на меня с жалостью, часы словно приглушают тиканье. Пахнет старыми бабушкиными духами. Гвоздичными, пряными. Мыльными и пыльными одновременно. Мама каждое утро наносила несколько чайно-желтых капель на запястья, мазала за мочками ушей и самую малость - на затылочную впадинку под волосами. Запах странный, но я его считал донельзя уютным. Особенно вкусно он раскрывался, когда мама заходила с мороза в прихожую, торопливо снимала шарф, стряхивала снег с каштановых волос, улыбалась мне. Быстро начинала разуваться. Молния на сапогах вжикала вниз, мама распрямлялась, отправляла пальто в шкаф, сама становилась перед зеркалом. Торопливо хватала расческу, немного растирала щеки и румянец на них становился только сильнее. Я снова провожу пальцами по обоям. Раздается тихий “шурх”. Не от моего соприкосновения с темно-коричневой обоиной, потемневшей от времени, а от того, что в соседней квартире кто-то тоже ведет рукой по стене. Конечно же, стены не настолько тонкие, чтобы это расслышать, потому я списываю появившийся звук на помутнение рассудка из-за тридцати девяти с половиной.
Дремота наваливается большим плюшевым котом, смежает мне веки мягкой лапой. Тело расслабляется и тонет в кровати, внезапно ставшей вязкой. Мне снится наша отзеркаленная квартира. Если в нашей кухня находится справа от прихожей, сразу прямо большая комната, слева по коридору ванная и крохотная спаленка, в которой лежу я, то здесь все с точностью до наоборот. Я иду по темноте сразу в спальню. Под моими ногами скрипят старые доски. Пол немного пружинит, обои отходят от стен, оголяя потрескавшуюся штукатурку. В спаленке у стены навалена куча гниющего тряпья. Мне почему-то хочется разобрать эту кучу. Но тряпье оживляется, едва я подхожу чуть ближе. Понимаю, что за тряпье я принял кого-то сгорбленного, прислонившегося к стене. Из кучи поднимаются две тонкие черные ручки и начинают карябать стену. Пальцы цепляются за отслоившиеся обои, тащат их вниз. Получается тот самый “шурх”. Куча тряпья начинает возиться, из нее появляется серое лицо. Как будто вылепленное из глины, на щеках и лбу даже имеются вмятины от рук скульптора. Глаз нет, две прогалины. Носа тоже не имеется. Но есть рот. Он растягивается широко-широко, оголяя почерневшие зубы-иголки. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Постель подо мной мокрая от пота. Пододвигаюсь к краю кровати, укутываюсь в одеяло и опускаю ноги на теплый пол. Босиком иду до кухни и мама поворачивается ко мне.
- Подожди минутку,- говорит она в трубку,- ты чего?
Она изумленно смотрит на меня. Потом изумление сменяется испугом.
- Почему босиком?- ахает мама,- я перезвоню.
Мама кладет телефон на стол, идет ко мне. Обеспокоенно заглядывает в глаза, щупает мягкой ладонью лоб. У меня не получается ничего сказать. Врач “неотложки” - хмурый мужчина. Он проходит в комнату, ставит возле кровати чемоданчик и неожиданно его лицо становится добрым, глаза лучатся радостью.
- Ну-с,- деловито произносит врач приятным голосом,- что же мы так разболелись, юноша?
Голос низкий, чуть-чуть хриплый. Мне не хочется говорить, но вяло рассказываю о том, что недавно катался с горки вместе с друзьями, потом играли в снежки и строили ледяную крепость. Вокруг расставили снеговиков, чтобы они охраняли крепость в наше отсутствие. Врач внимательно слушает, обследует меня. Мама стоит в дверях и мне кажется, что она вот-вот расплачется. После укола становится очень легко и хорошо. Я с удовольствием съедаю порцию пюре, устроившись в мягком кресле. Обхожусь без таблеток после укола. Мама меняет постельное белье. Фильм давно закончился и теперь крутят мультфильмы. Снова начинает клонить в сон. Мама забирает тарелку, уносит на кухню, возвращается, укладывает меня в кровать. Я обнимаю ее за шею и зарываюсь лицом в волосы. Запах духов смешался с шампунем, теперь он и гвоздичный, и горько-миндальный. Так себе сочетание, но мне нравится, я стараюсь запомнить его получше.
- Посидишь со мной?- шепотом спрашиваю у мамы и она кивает, улыбаясь. Сначала, правда, уходит на кухню. С возвращением чувствую табак и холод. Выходила на балкон покурить. Мама гладит меня по голове, засыпаю.
Снится, что встаю и выхожу в подъезд. Лампочки горят тускло, мигают, грозясь вот-вот погаснуть. Стены в черной плесени. Иду к двери соседской квартиры. Она испещрена трещинами, такими, какими покрывается земля в долгую засуху. Дверная ручка проржавела, а из замочной скважины сыпется песок. Заношу руку и стучусь. За дверью проносится едва уловимый “шурх”, что-то щелкает. Вижу в дверном глазке свет. На меня смотрят.
- Похорони меня, тогда скажу,- отвечают мне шелестом сухих листьев, шорохом книжных страниц.
Свет из глазка пропадает. Открываю глаза. За окном стемнело. Мама включила лавовую лампу, телевизор выключен. Тягучая красная жидкость в лампе перемещается туда-сюда. Вслушиваюсь в звуки квартиры. Тяну руку к стене, начинаю снова обводить пальцами узор на обоях. Из-за стены снова “шурх”, только теперь он чуть длиннее. Шу-у-урх. И тихое постукивание. Я хмурюсь, пытаюсь гнать от себя дурные мысли о том, что за стеной сидит гнилая куча тряпья из сна. Сидит и чего-то ждет. Почему-то показалось, что больше там незачем сидеть.
- Мам, ты спишь?- шепотом спрашиваю я, топчась на пороге ее комнаты. Мама вздыхает, загорается настенное бра.
- Не сплю,- устало улыбается мама. Я несмело прохожу в комнату, сажусь рядом с ней на диван.
- А кто живет в соседней квартире?- забираюсь с ногами на диван, укладываюсь у мамы под боком. Тепло и славно. От подушки пахнет раздавленными яблочными косточками, малиной.
- Не знаю,- шепчет мама,- вроде бы никто. Пустует.
Мама убирает волосы со лба, приобнимает меня.
- Тоже не знаю,- качает она головой. Почему-то грустно смотрит. Накрывает нас обоих своим одеялом. Всем телом прижимаюсь к ней, стараясь запечатлеть этот момент в памяти. Мягкий свет льется сверху, за незанавешенным окном такой же мягкий свет горит в квартирах дома напротив.
- Люди жили,- тихо произносит мама,- и потом другие люди будут жить. В нашей квартире тоже будут жить другие.
Мне становится тоскливо и немного тревожно. Не хочу думать о том, что потом тут появятся другие. Квартира представилась пустой, без мебели, без книжек за стеклянными дверцами шкафов. Без развешанных полотенец на кухне, без прихваток. И уже не мы там хозяева. Появляются чужие книжки, пахнет чужими духами. Узорчатые обои обводят чужие пальцы и на моей кровати болеет чужой мальчик. Сделалось невыносимо грустно. Снится, что снова иду по темному коридору. Доски все так же протяжно скрипят, словно им больно от каждого моего шага. Заворачиваю в комнатку, груда тряпья у стены не шевелится, но только до того момента, как я подхожу поближе. Прогалины вместо глаз внимательно вглядываются в мое лицо, тонкие руки тянутся вверх по стене.
- Похорони меня, тогда скажу,- доносится шелест.
- Я болею, не могу,- говорю я. Широкая улыбка со страшными зубами появляется на глиняном лице и тут же пропадает.
- Я тоже болел. Болею до сих пор.
Одна из рук бьет меня наотмашь по щеке и я просыпаюсь в больнице. Мамы нет, но возле кровати стул с ее сумкой, шарфом и пальто. Пахнет лекарствами, совсем немного гвоздикой и корицей. Мама заглядывает в палату. Ее лицо красное, глаза красные. Она через силу улыбается мне, подходит ближе, убирает пальто и сумку прямо на пол.
- Домой хочу,- выдавливаю из себя я и удивляюсь насколько сложно дались эти слова.
- Скоро поедем,- обещает мама.
- Тебе стало нехорошо ночью,- мама вытирает щеки, берет меня за руку. Ее пальцы ледяные, но я вцепляюсь в них изо всех сил, чувствуя под кожей серебряное кольцо. Как и духи, кольцо у мамы от бабушки. Я так скучаю по бабуле, правда, с трудом получается вспомнить ее лицо. Точно знаю, что она была замечательной, потому что когда спрашивал о ней у мамы, мама чуть прикрывала глаза и рассказывала о бабушке с теплом и восторгом. Не знаю, говорят ли так о плохих людях. Наверное, нет.
- Не хочу, чтобы по нашей квартире потом ходили чужие,- бормочу я и мама отчего-то начинает плакать. Мне хочется погладить ее по волосам, как она гладит меня. Но не дотянусь.
- Чего-нибудь хочешь?- спрашивает мама.
- Чего ты хочешь?!- кричит чужая женщина, мечась по спальне. Ей страшно, потому что я не даю ей спать и из раза в раз провожу пальцами по облезлым узорчатым обоям.
- Похорони меня, тогда скажу,- отвечаю я.
- Ты похоронен давным-давно! Сгинь уже, гадина!
Обманывает, наверное. Что-то не помню похорон. Она выбегает в темный коридор и доски пола протяжно скрипят под ее ногами. Женщина кому-то звонит среди ночи, громко ругается и говорит, что больше так не может. Я всего лишь не хотел чужих людей в квартире. Она почему-то видится мне иначе, чем есть на самом деле. Ненадолго отвлекаясь от сдирания обоев, попадаю в ту, отзеркаленную. Там я лежу на кровати, водя рукой по прохладной стене. Там мама, она разговаривает по телефону на кухне. Там чай с полусолнцами апельсина и дольками яблок, плавающими в заварке. Иногда хожу по подъезду, стучусь в двери. В дверном глазке появляется свет, тихие голоса спрашивают “ты кто?”. Потом свет пропадает и я ухожу. Туда, где кричит чужая женщина, где больше нет никого. Я отворачиваю лицо к стене, съеживаюсь, зарываюсь в гнилые лохмотья - все, что осталось от одеяла и пижамы. Замираю на время. Оранжево-желтый луч ползет по узорчатым обоям. Ладонь приложишь и можно почувствовать эти узоры кожей. Они выпуклые, шероховатые. Я протягиваю руку и веду пальцем по завитушкам, складывающимся в странное подобие цветка.
Мама разговаривает по телефону на кухне. Болтает с кем-то обо мне, точно знаю.