Сломанный капкан. Главы 20-21
— Да, спасибо, — сказал Артём, всё ещё стоя к Мире спиной.
Будто бы издевался. Конечно же, у него всегда было всё в порядке, даже после того, как…
«Извини, дорогой, но ты летишь в чёрный список, а я меняю пароль и возвращаю себе всё: чаты, друзей, их лайки и подписки. Всю прежнюю жизнь».
Автобус нёсся, завывая, в Сориново, и нужно было терпеть. Не вспоминать. Спрятать лицо в колючий шарф, чтобы никто не видел, как кривятся от боли губы, надвинуть посильнее шапку, чтобы никто не заметил, как морщится лоб.
Она встречалась взглядом с людьми и каждый раз вспоминала: у них тоже есть своя боль, и она со своей болью просто одна из многих. Но как же сильно теперь брала эта боль за горло — так, что не оставалось места для того, чтобы думать о чужой. Слишком много было своей, и нестерпимо стало ощущать, как рядом шуршат, ворочаются и вздыхают другие.
Лучше было заткнуться наушниками и слушать, как разворачивается ввысь царственная органная музыка. Она возвращала возможность взглянуть шире, подняться над всем, что случилось не только сегодня, но и в жизни вообще. От этой внутренней высоты тело оцепенело. Мира заморгала глазами, повернулась к окну и взглянула на улетающий за оконным стеклом центр.
Темнел усталый серо-сиреневый вечер. Улицы города загорались огнями гирлянд, и с неба летели бесчисленные снежные мушки — как той ночью, когда они с Миррором стояли на пороге замка в очередном её сне.
Тогда он был совсем рядом, а она думала, что это кто-то другой.
Теперь она знала, что Миррор — тоже она.
Она всегда была совсем рядом с собой, только не хотела этого видеть — даже не решалась раскрыть глаза. А ведь творила свою жизнь вот этими вот руками — и теперь наконец сжала их в кулаки и вернула себе контроль. Вступилась за себя и бросила в лицо слово — последнее ли?
У неё появился шанс. Стало понятно: то, каким будет сегодняшний вечер, зависит от неё. Только вот играть лучше на поле, где ей никто не ставит подножки. И пусть она будет на этом поле одна — у неё всё равно всегда остаётся она.
Никто не мог постоять за неё так же твёрдо, как она сама, и глупо было доверять это другому, тому, кто даже в мелочах порой груб, — а чего-то покрупнее дожидаться не стоило. Но она зачем-то ждала месяцами и попала в опасность.
Он тащил её домой, но у неё не было дома. Было только место, где ей, включая на веранде телевизор погромче и запирая дверь, предъявляли всё. Вспоминали всё: начиная с того, как она говорила загадками в самом начале и как оставила его одного с ушибленной ногой, — и заканчивая тем, что она каждый день выбирает не его, а других, но даже перед этими другими не может вести себя как следует и его позорит.
Она шла за Артёмом по узкой очищенной от снега тропинке, он то и дело оборачивался и рявкал, а люди всё видели — какой же стыд. Как на поводке. Права была Юлька: как собачка.
И что же теперь? Куда же — и с кем?
1 января 2015 года, дневник Миры
Зря я тогда сожгла дневник. Жизнь в этом теле всё ещё длится, и нужно как-то отмечать, что происходит. Здесь начну заново.
Сегодня я написала Ю. Так глупо, что мы почти перестали общаться. Вот я и подумала: почему бы не взять и не начать снова, чтобы хоть что-то было как прежде. Она так смотрела на меня тогда, а я и не могла ей ничего дать. Даже просто открыться, хотя бы рассказать о том, что происходит со мной, не могла. Казалось, что я обречена проходить это всё сама и мне никто не способен помочь. Сидела, теперь уже одна, в той высокой башне и наблюдала за тем, как огонь пожирает всё, что у меня осталось.
И я только сейчас вижу, насколько же была неправа. У каждого из нас своя битва, и вряд ли найдётся в мире хоть ещё один человек, который разделит её на сто процентов, без жалкой оговорки на ноль целых одну десятую. Но хорошо было бы чувствовать, что кто-то стоит рядом с тобой плечом к плечу, — и знать, что этот кто-то чувствует то же самое и этому рад.
Только мы с Ю., кажется, больше не сможем так встать. И не сможем говорить так, как говорили раньше: об искусстве, о том, что появилось вкусного в кофейне, да и о том, что мы собираемся делать в будущем, в конце концов. Разговор, который раньше тёк легко и свободно, до сих пор стопорится. Это потому, что несказанное и несделанное, повиснув в воздухе, выливается в неловкость.
Когда я выбросила из своей жизни А., мне даже показалось, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё наладится. Мы ведь вернулись к прежнему, правда? Нам теперь доступно всё то, что было доступно раньше, — без лишних свидетелей. Мы теперь можем просто жить.
А не получается у нас просто жить. И я другая, и она другая. Ю. говорит, что всё в порядке, но я знаю, что это не так. Всё не так. Самое страшное — то, что с этим, похоже, и сделать ничего нельзя. Нашей дружбы — такой, какой она была раньше, — больше нет.
— Устала? — спросила мама, помешивая пельмени.
Она сама только-только пришла с работы и другого ничего не успела, но Мира была рада такому ужину: просто поесть без липких замечаний — разве такое возможно?
— Очень… Толкучка и пробки… универ. Всё это так навалилось… — Она взялась за голову руками.
Мама ласково ткнула ей пальцем в лоб.
— Да по тебе заметно, венка вздулась.
И никакой примеси ехидства. Редко раньше можно было видеть от неё такую заботу, и чем заботливее в тот вечер была мама, тем сильнее росла пропасть между тем, что Мира хотела сделать и что могла. Ей так хотелось уткнуться маме в плечо и не говорить ничего — пусть мама сама поняла бы: у неё ничего не получилось там. И ничего не спрашивала.
Но она обязательно влезет, даже если очень хорошо попросить. Вспомнит до кучи свою историю, проведёт параллели, назначит себя виноватой и будет терзаться.
А ведь это было совершенно ни при чём. Тогда решение о том, что семья ему больше не нужна, принял отец, а теперь Миру никто не выгонял: она тоже выбрала это сама. И раз уж она решила отделяться от мамы, так отделится хотя бы эмоционально. А что с физическим — лучше подумать до завтра. Вещи ведь всё равно остались у…
Что, если она больше не вернётся? Как поступит он с её вещами? С его стремлением унизить, растоптать всё, что она выбирала и что относилось к ней настоящей. Оставалось только догадываться.
— Пойду я прилягу на часок, — сказала Мира, выходя в коридор.
Пират только проснулся и сидел там, нализывая бока. Она схватила его в охапку и положила на диван в своей комнате: ничего, ещё немного поспать тебе лишним не будет. Сама легла на спину следом, вытянула вверх руки, чтобы расслабить спину — так всегда делал отец, — а потом только и запомнила, как прижался к её голове тёплый кошачий бок.
Прошло время, и она обнаружила себя сидящей на диване под включённым ночником. В горле пересохло, а на часах было почти полвторого. Как она здесь оказалась — и почему? А что… он? Пришедшая в комнату мама что-то бормотала, мешая думать, и Мира различила только «ну что за привычка засыпать без белья». Застелив постель, мама села рядом и взяла её за плечо.
Так Мира проснулась окончательно — и тут же осталась в одиночестве. Уходя к себе, мама погасила свет и оставила комнату в свете единственного фонаря, стоявшего у соседнего дома. Мира подошла к окну и посмотрела вверх, в темноту.
Снег так и сыпался с неба мелкими хлопьями и блестел под фонарём. Сколько раз, живя здесь, она видела эту картину — и сколько ещё, быть может, увидит. Сколько раз она поднимала глаза чуть выше и смотрела на то самое окно в доме напротив, свет в котором всегда отмечала, — он горел и теперь.
Интересно, кто там живёт? Стар этот человек или молод? Если он молод, то могли бы они дружить или даже… любить друг друга? Не так, как любит её Артём, и не так, как пытается любить себя она сама, — лучше. Так, чтобы она могла у него учиться.
Есть ли вообще в этом городе, в этой стране, в мире такие люди?
Но сколько раз она ещё ошибётся… А сделает ли она правильно?
Хотелось надеяться, что сделает, и держаться за эту надежду. Что бы ни случилось завтра и вообще. Она человек, и она достойна любви, как достойны другие и этот вечный полуночник, за которым она наблюдала годами. И Артём, как бы ни подмывало ему отомстить, тоже — но только бы он сам это понял и с другими вёл себя иначе.
Вот о чём он сейчас думает, а? Может ли он так же, как и она, стоять у окна и смотреть на свой вечный пустырь за дорогой, слушать, как лают собаки?
Рука сама потянулась к телефону и привычным движением открыла его страницу. На аватарке стоял чёрный квадрат, а в статусе — многоточие.
Не вспоминать и держаться, чтобы ни случилось. Ложиться обратно в постель, через силу закрывать глаза и не обращать внимание на то, что зовёт из окна печальный фонарный свет.
Мир большой, а я маленькая. Сейчас я меньше песчинки и очутилась там, куда поехали мы с мамой, когда узнали, что я поступила в университет, — на море. Она рада и гордится мной, хоть ей не так уж и нравится факультет, который я выбрала, но она всё равно верит, что у меня всё получится.
А я не очень верю, потому что я маленькая. Стою на пирсе одна — мама куда-то запропастилась, — и смотрю, как накатывают на пирс огромные волны. Одна — за другой, одна — за другой, как заведённые. В них что-то не так, как в реальности, и я, конечно, сплю, а потому могу не бояться и подойти ближе, даже когда море разражается самой большой, сумасшедшей волной. Она мчится и мчится прямо ко мне, в меня — видна каждая её капелька, — и обжигает всё тело, сбивая с ног, а я чувствую, как вкус морской воды смешивается со вкусом крови.
Ты ведь сама творишь свою жизнь, своими руками — шипят у меня в ушах его слова.
Утром Мира проснулась и почувствовала себя так, будто лежит в мусорке. Конечно, она быстро вспомнила о вчерашнем, о том, что сегодня выходной и она лежит у мамы дома в мягкой, специально для неё приготовленной постели. Сказала, что хочет прилечь, и уснула случайно — так это выглядело для мамы. Теперь Мира проснулась — и поняла, что замазана в грязи, только невидимой.
Она сразу сбросила с себя одеяло, и это не помогло. Перенеслась в то самое утро выходного, когда она, едва разодрав глаза, услышала в коридоре голос Артёма, который за ней пришёл. Стало так больно, потому что сегодня этого не случилось, и страшно, потому что случиться всё-таки могло.
От той вязкой грязи не помогало ничего — ни душ, ни чай с сырниками, ни морозный воздух из приоткрытого окна, ни блестящий под солнцем снег. Потому что теперь Мира сама превратилась в кусок грязи, и то, что её окружало, было совершенно ни при чём. Важным казалось одно — открыть телефон, перейти на его страницу и увидеть там чёрную аватарку. Не вспоминать — и держаться, что бы ни случилось. Нести на плечах молчание и понимать, что долго оно не продлится.
— Ты понимаешь, что я насовсем? — спросила она маму, когда они вдвоём уже после обеда сидели на кухне.
— Как насовсем? — Мама даже привстала от удивления. — Я, конечно, хотела, чтобы ты вернулась, но ещё больше хотела, чтобы всё было хорошо… Не сошлись характерами, да?
— На днях, — соврала Мира и решила представить, будто вещи сгорели в пожаре.
В понедельник утром одиночество опять ударило в грудь — он всё не писал, и с тех пор Мира каждый день словно ходила по треклятому лабиринту. Поворачивала ли налево, направо — ничего не менялось. За углом висело всё то же серое небо, царил всё тот же холод, было всё то же Сориново, откуда она всегда хотела уехать и куда теперь насовсем, похоже, вернулась.
А он всё не писал и не писал, не приходил в корпус гумфака и не показывался в сквере. Мира не могла определиться, ждёт она этого или боится. По утрам она окончательно просыпалась, только когда за спиной хлопала дверь подъезда. День начинался, и жить его было надо. Она шагала со ступенек — и в снежной каше разъезжались ноги, а до самой остановки в глаза била холодная пыль. Автобусы ходили до черта набитые — а она, может, не хотела быть ближе к ним ко всем с их бестолковыми лицами.
А она, может, не выбирала ни тот день, ни всю эту жизнь.
Жизнь, которая прямо перед зимней сессией преподнесла ей не лучший подарок — теперь у неё не было ни единого конспекта из старых, и все их заменяла одна почти чистая общая тетрадка. Хорошо, что она успела написать хоть что-то по курсовой, как говорила Волчкова. Мира вряд ли смогла бы придумать что-нибудь теперь, хотя как нельзя лучше знала, что такое пустота и отсутствие собственного лица.
Никто вокруг, казалось, не замечал ни этого, ни её саму. Смотреть на неё совершенно по-другому стала лишь одна Таша. Она снова выделяла Миру взглядом в толпе, как после первого её обещания прийти в приют, потом отводила взгляд и ещё раз смотрела.
Однажды между парами все собрались в коридоре у новогодней ёлки и они с Ташей остались в аудитории одни. Мира встала со своего места, которое было теперь в дальнем углу, и подошла к первой парте.
— Привет, — ответила Таша, и взгляд её смягчился.
— Я знаю, что давным-давно уже поздно подходить к тебе с этим, но… в «Омеге» нужна помощь?
Мира села на соседнюю парту, и Таша добавила:
— У нас никогда не бывает поздно.
— А можно я буду ходить не только по выходным?
Прозвенел звонок на пару, и остальные вернулись из коридора в аудиторию. Мира перенесла свои вещи на первую парту, к Таше, и ощутила на себе взгляд Юльки, заходящей в аудиторию с Рыжовой. Юлька приостановилась, будто бы на что-то наткнулась, а Рыжова подтолкнула её дальше, к третьей парте среднего ряда, где раньше сидели они с Мирой. Теперь они с Юлькой были через одну парту — сзади, на второй, никто не сидел, — и Мира чувствовала, как давит на затылок её взгляд.
Можно мне у тебя лекции сфоткать? — спросила она Ташу на обрывке бумаги.
Больше Таша ничего не написала и продолжила слушать. Мира снова осталась одна, хотя теперь у неё было всё, чего Артём лишил её в предыдущие месяцы. Оно было — но преодолеть молчание ей не удавалось. Для всех её словно не существовало — и в ответ хотелось вправду исчезнуть.
Гораздо сильнее захотелось исчезнуть тогда, когда пара кончилась, все высыпали в коридор и прямо у лестницы Мира увидела Артёма. Он стоял переминаясь с ноги на ногу и держал руки за спиной так, как если бы принёс ей что-то. Однокурсницы поспешили по лестнице вниз, а Мира остановилась. Артём молча, не отрываясь, смотрел на неё, а она смотрела на него.
Она этого ждала — и этого же боялась. Всё остальное было уже не важно: её лицо, её способность быть видимой, проявляться в этом мире вернулась, и всё обещало пойти по новому пути. Дверь в прошлое захлопнулась, и у двери этой стоял рыцарь.
Тот самый рыцарь, новогодняя игрушка, которую она хотела купить тогда в магазине.
Артём держал его в руках в тот день, стоя у лестницы, и Мира только и смогла, что обнять его и положить подбородок ему на плечо.
Главное, что они есть, а всё остальное уладится.
Всего за каких-то полтора часа до нового года салаты пропитывались в холодильнике, а мясо запекалось в духовке. Бабушка уже ушла в гости к Кузьминым, а Мира в предвкушении залезла в кресло на веранде, подобрав под себя ноги, устроилась поудобнее и приткнула на колене дневник.
Впервые за несколько лет новогоднее настроение есть. Хотя суета никуда не делась и всё вокруг так же утомляет, но… Почему-то просто приятно от того, что цвета игрушек на ёлке гармонируют друг с другом, что мерцают огоньки, что зачёты сданы, что впереди у меня… у нас много, много, много всего. И пусть то, что случилось, окажется самой страшной проблемой, которая между нами встанет».
— Опять ты за свою писанину. — Артём вернулся со двора и остановился в дверях, не снимая куртки и шапки. — На сегодня есть кое-что поинтереснее.
— Ну-у, давай потом?! Там так холодно…
Выражение его лица говорило само за себя: отказы не принимаются.
— Давай без давай, жду, — сказал он и ушёл.
Ты ведь сама творишь свою жизнь, своими руками — голос Миррора звенел в ушах, пока она натягивала свитер и надевала джинсы, заматывалась в шарф и застёгивала дублёнку. Он был прав, и сейчас лучше было вести себя посговорчивее.
— Смотри-и, и как можно не выйти по такой погоде, — протянул Артём, когда она наконец показалась на улице. — Тут уже снег нападал. Скажи же, самое то для новогодней ночи. Как на картинке.
— Так ты скажешь мне, куда мы идём? — Мира спрыгнула с крыльца, желая со всем этим скорее покончить и вернуться в свой кокон.
— Ну вот опять ты. Куда-куда, на кудыкину гору, — отрезал Артём.
Пусть это будет недолго, и она ещё допишет кое-что о том… — Мира поёжилась, краем глаза заметив, как сосед с чем-то копается у своей калитки, — о том, чего не хотелось бы повторять.
Артём взял её за руку так, будто она не могла идти без него, и перевёл через дорогу. Дальше свет фонарей остался за спиной, и они ступили на пустырь, занесённый снегом — лишь вдалеке виднелись огоньки чьих-то домов. В ботинки сразу попала горстка снега. Артём достал тёмный платок, видимо, бабушкин, и принялся завязывать Мире глаза.
— Снимешь, когда сама всё поймёшь.
И ладно. Мира усмехнулась, погружаясь в темноту окончательно.
Дальше она услышала, как Артём проскрипел по снегу чуть дальше от неё, и настала тишина. А затем он вдруг резко побежал обратно — внутри у Миры что-то ухнуло, и она сдернула платок раньше времени. Артём почему-то с улыбкой нёсся навстречу. И что тут надо было понять?
— Ну ты дурёха! — зашёлся Артём каким-то чужим смехом, приобняв Миру.
А там, откуда он прибежал, уже шипел искрами салют. Светло-жёлтые, красные, зеленоватые брызги… Ах вот оно что!
Искры всё сильнее и сильнее слепили Мире глаза, наливались, стремились улететь куда-то высоко — и наконец сразу несколько залпов взмыли в воздух. Блестящие астры разбились там, где им и было положено.
Это было совсем как в детстве. Захотелось кричать «ура» — но не потому, что так принято, а от благодарности за то, что она может видеть, слышать и осязать всё это. От благодарности за эти искры и их терпкий запах, за снежный пух, который снова закружился над пустырём, за румянящий щёки мороз — и за Артёма, с которым всё наконец пойдёт на лад. Мира поняла, какое желание загадает сегодня под бой курантов.
— Мне хорошо, — пробормотала она. — Давай постоим так. Хоть чуть-чуть.
— Да хватит уже, кончилось всё. Чего тут ловить. — Артём взял её за предплечье и потянул в сторону дома. — Пойдём.
21
Однажды она обязательно изменится. Перестанет витать в облаках, когда надо собраться, и выходить из себя, когда стоит себя контролировать. Его усилия дадут результат — надежда на это привычно поселилась внутри и не желала покидать свой дом.
— Пойдём, — сказал Артём, успокаивая себя мыслями о том, что сегодня праздник.
Кузьмин, всё ещё стоявший у своего дома, решил зайти обратно и, приостановившись, взглянул на Миру. Судя по всему, бабушка уже рассказала соседям о том, что Мира вернулась, — удержаться от сплетен, сидя в одном доме с Валей, она ну никак не могла.
Пролегла неприятная пауза: никто никому так ничего и не сказал. Рука Миры заметно потяжелела, а голову она опустила — хотя, казалось бы, только что восхищалась тому, что Артём для неё приготовил, и настроилась праздновать.
Этот Новый год был интереснее, чем все предыдущие: он впервые решил провести его не с бабушкой, пусть она и была в соседнем доме. Выбирая шампанское и глядя, как Мира нарезает салаты, которые выбрал он сам, Артём мысленно ставил ещё один плюс в списке причин того, почему он теперь взрослый.
И ещё один плюс в списке доказательств того, что жизнь налаживается. Он не один. Успевает совмещать учёбу и какую-никакую подработку — а там и по специальности что-нибудь найдёт. У него есть своя… почти семья. Мира поняла, что сделала глупость, и поспешила всё исправить.
Так и почему бы не начать новую жизнь в Новый год? Ведь как Новый год встретишь, так его и проведёшь — любила говорить бабушка.
Сидя на веранде за накрытым столом и глядя на экран телевизора за пять минут до полуночи, он чувствовал себя так, будто президент говорит для них, а что-то даже и для него одного. Как бы угадывает его мечты, ценности и планы — важнее них быть ничего не могло.
И Мира не могла к нему не вернуться. Уж он-то смотрел статистику посещений своей страницы, пока она была у матери, и увидел, что уникальных посетителей совсем мало, а посещений чересчур — именно в те дни. Когда он сказал об этом ей, она выглядела как человек, которого застали врасплох, что и доказывало его успех. Забирая её с пар и глядя на то, как бережно она держит в руках фигурку рыцаря, Артём в своём успехе не сомневался. Ничто не могло нарушить его планов.
И ничто не могло их нарушить в новогоднюю ночь. Он разлил по бокалам шампанское и спросил:
Мира кивнула, взяла свой бокал в руки и взмахнула ресницами, ещё более пушистыми, чем обычно. Перезвон курантов вторил надежде, сидевшей внутри, пока не рассыпался торжественным гимном, который звучал теперь совершенно иначе.
Пусть останется в старом году то, что не хочется брать с собой в новый. Недомолвки. Ложь. Безразличие. Скандалы и истерики. Ненужная суета. Пусть дома будет мир.
Артём пил из бокала, а она всё медлила и смотрела мечтательно куда-то вверх.
— Ты почему… — начал спрашивать он.
А она молча поставила на стол бокал, чуть не пролив шампанское и не испортив скатерть, и взялась руками за шею.
Грудь её затряслась, а взгляд устремился в никуда, словно она была не здесь и за тем, что она видела своими глазами, было что-то ещё.
Нет, только не истерика. И только не сейчас.
Смотреть, как она размазывает по блестящим от слёз щекам тушь и как липнут к ним чёрные волосы, ничем не помогало. Нужно было войти в новый год по-новому.
Артём взял с холодильника бабушкину телефонную книжку и вытряхнул из неё чистые бумажки. В спешке подцепил с полки у входа ручку и швырнул это всё перед Мирой на стол.
Она привстала и вытаращила глаза, будто впервые видела письменные принадлежности.
— Пиши. — Артём перестал торопиться.
— Мы уже много раз говорили, что ты не будешь истерить, и я не верю тебе, — стал разъяснять он. — Ты истерила, когда мы познакомились. Ты разворачивалась и уходила, когда была больше всего мне нужна, и не раз. Не хватало, чтобы это произошло при всех ещё… в таком виде. Пора это прекратить.
Она взглянула на входную дверь, будто бы за ней вот-вот должна была появиться бабушка или ещё кто-нибудь.
— Сядь и пиши, — оборвал её Артём.
Мира села, дрожащей рукой взяла ручку и стала писать под диктовку.
«Я, Осокина Мирослава Геннадьевна, обещаю Нагину Артёму Александровичу:
2) Забыть о том, что такое хамство.
4) Быть вместе с любимым человеком, поддерживать его и проявлять свою любовь, которая только крепнет.
5) Хранить в отношениях мир и покой.
Я осознаю, что при нарушении любого из пяти пунктов включается счётчик молчания, тариф которого определяет Нагин Артём Александрович в личном порядке.
Минуты молчания он выдаёт в удобное ему время, когда того требует ситуация.
Артём взял промокший от слёз лист бумаги и не смог сдержать улыбки. Конечно, всего этого так просто не случится, зато теперь у него будет чем аргументировать свои требования.
— Смотри не забудь о том, в чём расписалась, — усмехнулся он. — А то не расплатишься.
Мира вырвала из его рук бумагу и истерически расхохоталась. Смех её разбился внутри него холодным стеклом и упал в заоконную темноту; Артём вспомнил чёрный мешок на голове и то молчание, которое, видно, решил теперь продлить и сам.
Её уже не в первый раз быстро развозило с шампанского. В таком состоянии она стала забавной, но совершенно бесполезной и рассказывала нелепые истории до тех пор, пока совсем не расклеилась и не ушла спать в комнату.
Артём же молчал, и с каждым бокалом становилось всё легче и легче. Злобная, чернеющая внутри пустотой воронка бледнела и утихала, замолкали вдаль по улице залпы салютов, примирительно болтали в темноте голоса из блестящего голубого прямоугольника-телевизора. Время ползло к утру. Полураздетый, он устроился в кресле и положил голову на край спинки — так любила делать бабушка, когда дремала.
Вслед за мыслью о ней отворилась калитка, заскрипел под шагами недочищенный снег — она вернулась от Кузьминых.
— Ну и пожалуйста, ни стыда ни совести, — пробурчала она на входе, глядя на него, и зашелестела чем-то завёрнутым в подарочную бумагу. — Оделся бы.
— Да смысл, — отмахнулся Артём.
— Наша, — кивнула в сторону бабушка, — наша-то спит?
— А ты сидишь надутый, как мышь на крупу. Тебе вот подарок от Кузьминых, а сам-то ничего не придумал?
Раз — и всё вернулось. Черноту внутри кто-то сжал в кулак.
— Если тебе они так нужны, к ним и иди.
— А потому что как Новый год встретишь, так его и проведёшь. И встретим мы его без лишних вопросов.
Поглядев в бабушкины глаза, похожие на овечьи, он понял, за что так злился на неё последние десять лет. Она — и Кузьмины тоже — якобы хорошо знали, как жить, и до сих пор делали вид, что знают, но не они должны были быть здесь тем пустым утром первого января.
Не они. И всё должно было сложиться совсем не так.
Начинался ещё один год без мамы.
Во всём доме настала тишина, и в комнате Артёма было душно. Спать совсем не тянуло. Он вошёл, сразу же взял с полки фотоальбом и сел за письменный стол.
Мама смотрела на него с фотографии, и ей было всё равно на то, что начался новый год. Её вообще больше ничего не трогало, и Артёму хотелось бы, чтобы в его жизни всё было так же. Чтобы не нужно было больше ничего выяснять, чтобы доверие выросло само по себе. Вот бы случилась магия и эта чёртова расписка подействовала.
А ещё проще было бы, если бы она не проснулась.
Если бы она исчезла и его кровать оказалась пуста, как была пуста в прежний Новый год и ещё прошлым летом. Теперь это не могло взять и произойти просто так — только через очередной большой скандал.
Интересно, а что чувствовал его отец, когда понял, что ему не удалась семья? Хотел ли он что-нибудь изменить, и если да, то что он для этого делал?
Артём ведь всегда смотрел в своё прошлое, опираясь на то, что именно она осталась рядом с ним и воспитывала его вместе с бабушкой, пока не умерла. Но отец в то же самое время продолжал жить и наверняка о нём думал… и что именно? Что он говорил? И хотела ли, могла ли мама его услышать? От Артёма, как от маленького, это всегда скрывали. Вот он и вырос в того, кто ни разу даже не попытался в этом разобраться.
Артём взглянул на первую страницу альбома ещё раз — взгляд мамы изменился. Она смотрела на него с укором, как смотрела тогда на отца, собирая вещи и смахивая слёзы с ресниц.
Обложка альбома со стуком захлопнулась. Он не желал её видеть.
Натягивая джинсы и свитер, Артём наблюдал за тем, как Мира спит, спрятав руки под подушкой. Как же ему хотелось разбудить её, стащить с кровати и прямо так, в пижаме и босой, выволочь на улицу и оставить в снежной каше, чтобы стояла там. Её он тоже не желал тоже.
Молча выйдя на веранду и не обращая внимания на бабушку, он обулся и оделся. Роща утром первого января могла понять его лучше всех.
Цифра в календаре стала другой, а между ним и Мирой всё было по-прежнему. Явно изменилось одно: он не хотел больше ради неё стараться и на работу решил не выходить. Лучше было у её матери брать ещё деньги — живут-то они всё равно вместе с его бабушкой, и пора устроить всё справедливо.
Но денег всё-таки поубавилось, а ссоры, наоборот, участились. Тогда он вспомнил про расписку и начал выдавать минуты молчания. Готовясь к сессии, он сидел за компьютером в своей комнате и делал вид, что не обращает внимания, как Мира уходит куда-то, а потом возвращается, как и в тот раз, вся испачканная и уставшая, и подолгу стоит под душем — воду тратит.
Возвращаясь в комнату, она захватывала с кухни табуретку и садилась за компьютерный стол с ним рядом — там было свободное место и для неё. Артём косил глазом в сторону, и минуты молчания продолжали течь, складываясь в уже который по счёту час.
К её чести, она умела слышать и молчание. Решая, что ей достаточно, вставала, отодвигала табуретку и шла к ящику, который он ей выделил при переезде. Копалась в своих бумажках, доставала ту самую тёмно-зелёную тетрадь, где всегда строчила что-то по вечерам, садилась на кровать, в угол, и опять начинала строчить.
Выписав всё, что услышала, захлопывала тетрадь и клала её на место. Брала будто бы для порядка один из конспектов, смотрела в него с бессильной скукой на лице и в конце концов возвращала в ящик.
Первый экзамен в эту сессию у неё должен был быть уже одиннадцатого, а она даже не шевелилась в сторону того, чтобы в самом деле учить билеты. Не шевельнулась она ни девятого, ни десятого, а одиннадцатого снова ушла — и вернулась опять испачканная и уставшая. С экзамена ли?
В аккаунтах её смотреть стало совсем нечего. Диалоги с одногрупницами встречали Артёма пустотой, и он им не верил. Неужели ни с кем не общается? А куда тогда ходит?
Решив выяснить это открыто, он мог получить очередной скандал. Пойдя за ней тайно, на засыпанной снегом Дальней он рисковал оказаться замеченным — и получить ещё одну истерику. Нужно было действовать умнее.
Через Лёху, например, легко было добраться до Белкиной… чтобы и тут ничего не узнать.
«Это мы у тебя спросить хотели, где она вообще есть. Вы всё ещё вместе живёте?»
Сосуществуют в одном доме, а он её не трогает от греха подальше.
Рвения сделать этот дом уютным — прежде всего своим хорошим настроением, — у неё всё меньше и меньше, и непонятно уже, зачем вообще нужны такие отношения.
Он мог бы больше внимания уделять учёбе, а угодил в розовые сопли и ушёл от своей истинной цели — быть лучше и сильнее других. А ведь через полгода закончится второй курс и будет экватор. Что он предъявит факультету и самому себе, в то время как остальные скоро начнут работать по специальности?
Её рыдания и испорченный праздник?
Если он не возьмёт себя в руки, то потеряет свою жизнь.
Она же никогда не изменится. Она так и будет витать в облаках, когда надо собраться, выходить из себя, когда нужно держать себя в руках. Она не изменит своим интересам и привычкам.