Вечная осень 19/20

Баня всегда перерождение. Контраст, который очищает тело, делая его лучше, убирая из него всю грязь, расширяет сознание. Спокойной голове намного легче погружаться в ностальгические эмоции, вспоминать о былом, что приятно сердцу.
Сегодня, лежа в городищанской бане, однако, вспоминался период жизни, который мне сложно описать. За этот период я люблю осень, серый Минск, гудящую на следующее утро после черного пьянства голову. Это были последние мгновения мира, который мы, тогда еще не зная, потеряли навсегда — конец 19-го/начало 20-го года. Этот отрезок я разделял с одним из ключевых людей, с которыми меня сталкивала жизнь, — Т.

Т. поразил меня не с первого раза. Мы были заочно знакомы. В моих глазах он был мефедроновым торчком, которому дают бабы за его скулы и напористость. Ему я представлялся поверхностным бабником, который живет ради хайпа. В те редкие разы, когда мы пересекались лично, в воздухе витало напряжение. Мы хотели одних и тех же баб и не видели равного друг в друге. Довольно типичная история для “Пьяного двора” 2016/2017. Двое юных максималистов полных обиды и страха в голове прилагали титанические усилия для того, чтобы показать оппоненту, что он выше него в социальной иерархии Минских модников, смешнее, остроумнее, лучше. Ставки были высоки: на кону стояла репутация и внимание со стороны молодых нимф. Речь шла не только над возобладанием телом. У белорусских девушек есть удивительное сочетание прекрасной формы и содержательной недосказанности, в какой-то мере мистически неуловимой загадки. Именно поэтому, когда я узнавал о том, что Т. говорил нашим с ним общим объектам воздыхания, то я впадал в состояние ярости. “Как этот придурок вообще смеет открывать свой рот и говорить про меня, если он даже не говорил со мной содержательно?” — думал я, параллельно внушая собеседнице, что мне плевать на мнение какого-то ноунейма-наркомана, что, конечно было неправдой. Азарта и градуса добавляли те моменты, когда я узнавал, что его пассии уходили ко мне и наоборот. “Было бы интересно посмотреть на его лицо в этот момент” — может и не думал, но точно так ощущал я те моменты. Противостояния эти и заочная ненависть было настолько же типичны, насколько последующее сближение сторон необъявленной войны. В постПДшный период многие некогда враги, соперники и недруги осознавали то, что у них на самом деле много общего. Прошлые обиды забывались — на их место приходили истории, которые их детям будут казаться скорее мифами, чем реалистичным описанием прошлого. Так вышло и у меня с ним.

Летом 2019 года, когда Пьяный двор уже казался чем-то далеким, я неожиданно встретил его. Я знал, что он эмигрировал. В самом быстром экспресс автобусе 119с, следующим от автовокзала до аква-парка, у нас состоялся small talk на тему планов на ближайшее лето. Он рассказал мне, что уехал из Л. Я проронил, что еду на концерт Death Grips в Гдыню. Он, объединяя восхищение и заинтересованность в глазах и речи, вовлек меня в игру “о, а ты ведь знаешь их альбом /death grips album/“? Игра нравилась нам обоим — ей мы кормили тщеславие, что оба знаем такую неизвестную в широких, но забитую до смерти группу в узких кругах. Кроме того, был и момент открытия. Для меня он был поверхностной оболочкой, за которой ничего не стояло. Death grips стали своего рода культурным ключом, код-словом, по-которому ты определяешь свой/не свой — тогда еще так казалось. Тогда я подумал, что кроме оболочки ведь есть еще что-то. Подкупило меня и то, что мы жили на одном районе. Несмотря на полчищу знакомых и друзей, у меня не было кого-то с кем можно было запросто отправиться на ночную прогулку по району, объединяющий Лебяжий, Дрозды, Минск-арену и т.д. Этим же летом было дано начало нашей славной дружбы. В первой же нашей запланированной встречи мы убились пивом и настойками, часами говорили о философии и политике. Он умело ловил меня на противоречиях и поверхностности. Он видел, что я не мыслю самостоятельно, понимал, что мои взгляды на мир это сборная солянка из мнений философо-политических блогеров нижнего интернета и конструкты, которые я впитал на кафедре политологии БГУ. Вместе с этим он не испытывал отвращения, наоборот, любопытство. Оно было взаимным. Только я смотрел снизу-вверх. Он опережал меня во всем — в начитанности, в насмотренности, в мышлении и логике. Фоном этого взаимного радостного открытия человека выступал самый либеральный Минск, который встречал Европейские игры. Минск тогда действительно дышал по-другому. Что-то вроде ЧМ-2018 в России, только с нашей БССРовской стилистикой и аурой. Напичканные дешевым пойлом и дофаминовым угаром от лета, компаний людей, в которые мы перетекали в тот вечер в одну за другой, мы провели отличный вечер. Т. и я упали с небольшого обрыва на обратной стороне ул. Октябрьской, когда решили справить нужду в Свислочь.

Далее были знакомство с его удивительной девушкой — прекрасное создание с красотой, над которой страдал и потел Бог. Чистые и искренние глаза, русые волосы и детская милая улыбка, совмещенные с роковым взглядом и стилем бойкой полонизированной француженки из фильмов Романа Полански. Ее поведение и взгляд был неуловим, не ясен. Она смотрела так, будто готова казнить и рассмеяться в один и тот же момент. Лишь в одном из палитры взглядов не было никаких сомнений, когда она смотрела на него. Это была чистая и искренняя, слегка раненая любовь. Тем же летом мы запустили политический проект ЛПБ (Ликвидация политической безграмотности) — что-то вроде политологического научпопа. Он провалился, так как мы очень заморачивались над формой, которая по итогу вышла безвкусной и претенциозной. Однако мы не забросили эту идею, позднее у нас вышло несколько хороших работ по заданной теме в формате бывшего университетского проекта Vox&Visium, который перешел мне от моих университетских соратников.
Т. пичкал меня разной музыкой. Его вкус меня поражал. Каждый трек, который он скидывал, каждый альбом, которым делился, рвал мой мозг. Та музыка погружала меня в глубокие состояния, которые я не испытывал до, не испытывал и после. От дерзкого нового левого панка британцев IDLES и трагичного любовного пост-панка Interpol до неизвестных мне тогда некоторых треков Aphex Twin и даже хардбасс альбома ATL. Эта музыка влюбила меня в Минск. Я до сих пор люблю этот город в неразрывной связке с этой музыкой. В ней, мой город серый, мрачный, туманный и нуарный, но это точно не русская тоска. Это и не польская городская хтонь. По чему-то другому болит этот Минск. Боль его разливалась тогда сполна по окутанной туманом улице Кирова, где торжественно-серая только отреставрированная арка стадиона Динамо, которая тогда являлась символом моего разбитого сердца, молча смотрела на брутальное и такое же серое здание исполкома СНГ. Эта боль наполняла хипстерскую Октябрьскую, где вовсю гремели последние мефедроновые рейв-вечеринки перед ковидной эпохой. Но эпицентром ее всегда было пересечение Ленина-Независимости — полное грандиозности, мощи и все той же русской тоски и польской хтони. Эта боль не была всеобъемлющей. В тумане мрачного Минска виднелся теплый свет жилых домов, кафе и офисов. Такой минский контраст вкупе с музыкой, которую дарил мне Т., окутали меня и в какой-то степени сделали меня мной. В этом году я оформился как личность. Тогда мне показалось, что душа моя изранена: зарей умирающей семьи, разбитым сердцем, поиском места себя в мире — но в ней было внутреннее тепло, которое подарил мне Бог и родители. Тепло, которое не угасает и сегодня.