Эссе о молодости 

Впервые за два года я проснусь без сложностей и тяжелых век. Я спущусь вниз, не сумев разобраться с кофемашиной, и включу ту самую серию из сериала Конь Боджек.

На календаре 5 сентября – сегодня ровно девять месяцев как я работаю
в агентстве ООН по помощи мигрантам. Мне повезло оказаться на этой работе. После отчисления из магистратуры юрфака я впал в тяжелую депрессию лишившись мечты стать преподавателем. То лето я провел в запое и, не найдя работу лучше, устроился на завод в Борисове. Четыре месяца как в Russian doomer music compilation: городское варево из серых труб и лиц, миллиарда шаурмичных, зато со стадионом, где мяч катал «уже не тот» БАТЭ. Я работал
в отделе продаж с дебиторской задолженностью покупателей продукции завода. Если простым языком – просил возвращать долги:
– Алло, здрасьте! Сегодня оплатите? – Нет, – суровым голосом отвечает заведующая магазина, активно обсуждавшая новую песню Анны Асти со своей подчиненной Людкой. – Ну, хорошего вам дня! Наберу вас завтра! – проговаривал я, осознавая, что подобный диалог, как в Дне сурка, будет повторяться снова и снова. День
за днем.
Параллельно с жалостью к себе, бессмысленными тиндер-свиданиями, ради которых приезжал в Минск, я продолжал поиски и наконец попал сюда.
Выглядит как работа мечты – каждый день ты помогаешь людям и получаешь
за это хорошую зарплату. Вот мой обычный день: охранник вызывает меня
на первый этаж, здесь ожидают мигранты, я провожу с ними интервью
и определяю, как мы можем им помочь – выдать гуманитарную помощь в виде продовольствия, лекарств и/или одежды или купить билеты на их Родину.
Я работал с разными людьми, но у всех них было общее – это пустые глаза. Изнуряющий путь из стран третьего мира, трупы и раненые на границе, разбитые надежды – обычный набор историй, который я слышал изо дня в день. Пустые глаза не случайность. Другими они и не могут быть после увиденного и пережитого. Ты смотришь в эти глаза каждый день, и они куда заразнее, чем дифтерия или тиф. Но сегодня я их не увижу.
Раздался звонок папы: - Ты поможешь забрать бутылки? - Да, помогу. - Хорошо. -... - Я еще заканчиваю последние дела, увидимся там. - До встречи.

Я досмотрю серию про «бесплатный чурро», перетащу ящики водки и вина в машину и поеду на место. И уже выходя, ступив ногой на асфальт, впервые за эти дни почувствую тревогу.
Я помню, что в детстве почему-то прятался, когда кто-то из старших открывал дверь домофона. Мы жили на 7 этаже, и чтобы подняться, нужно было потратить где-то 2 минуты. В эти минуты я сходил с ума от нетерпения перед встречей с членом семьи, другом или другом семьи. Может был слишком рад, а может стеснялся – уже никогда и не узнаю. Сейчас я почувствовал схожую тревогу перед встречей. Только вот я уже не пятилетний жду дедушку, который уставший после работы на заводе, улыбнувшись возьмет меня на улицу и, ведя за собой на санках, направится в магазин за горошком для бабушки. Тревога моя с каждым шагом все менее походила на ту детскую. Сердце вырывалось из груди, сбилось дыхание. Сотни мыслей в одно мгновение, мышцы напряжены, голова тяжелая.
Я вошел в зал, и тревога исчезла. В гробу лежала моя мама. Место тревоги заняла скорбь и боль, но ведь они лучше тревоги? Тревога как назойливая муха, а боль... Боль можно и перетерпеть.
Это случилось несколько дней назад в ночь на 3 сентября. День накануне трагедии я провел на БелАЗе. Летом мы с ребятами нырнули в промышленный туризм: ходили по цехам МТЗ, тестили пиво на заводе «Аливария» и катались на огромном самосвале в идиотских оранжевых жилетах. Минск стал тухлым, а жить-то надо. Вернувшись из Жодино, мы собрали на квартире около 20 человек, чтобы пить водку и Jagermeister из ковшей сувенирных самосвалов, чтобы потом здоровой колонной пойти на La boum в бывший Корпус. Я не люблю французский язык и всю эту эстетику, но в тот вечер мы все были очень счастливы, несмотря на ссоры и косые взгляды.
Утром я проснулся от звонка папы. С тяжелой головой с отходняка я собирался сказать ему, что продолжу спать и не поеду навещать родственников в Борисове, но после его слов все перестало быть таким как было. Я часто представлял, как встречу смерть мамы: где и в каких обстоятельствах, заплачу ли, будет это ночь или день, зима или лето, а может осень? У меня уже будут дети, жена, а может это случится после смерти бабушки? Или после смерти папы? Мне нужно было протрезветь. Я искал место, где я поем. Состояние шока вперемешку с опьянением было настолько сильным, что я не принял душ дома. Я позвонил другу Никите и зашел в его дом напротив Макдональдса на Октябрьской, чтобы освежить голову. Все, что было вплоть до дня похорон не помню, а возможно я и не должен это помнить.

Зал стал наполняться людьми. Первыми были родственники. В суматохе и попытках успокоить горюющих близких нашлось место для воспоминаний.
Первое, что я помню, как мама сгибает ноги, а я скатываюсь по образовавшейся под одеялом горочке к ней в объятия и показываю три пальца, указывая на свой трехлетний возраст. Наш дом в борисовском районе Лядище был построен для советских офицеров, которые состояли в контингенте, вынужденному покинуть территорию стран Варшавского договора после распада СССР. Я с трепетом вспоминаю наш любимый дом, который в дождь и ясную погоду был наполнен семейным теплом. И то самое детство без интернета, который уже был
на стационарном компьютере, но родители не хотели меня учить им пользоваться (может, потому что и сами не умели). Вокруг цвела жизнь. Пятилетнего меня мама посылала за молоком, и я счастливый шел между залитых медовым солнечным светом сосен. На сдачу покупал в видеосалоне пиратскую VHS кассету с «Приключениями Алладина», которую затем до дыр засматривал дома. По вечерам с большой завистью я смотрел как старшие ребята играют в футбол во дворе, думая какие же они крутые и взрослые.
Зал продолжал наполняться, а я не переставал суетиться, то поднося воду,
то обнимая уже и не помню кого, то закрывая глаза бабушкам. Мама умерла молодой – ей было всего 44. Умерла красивой. Чего, черт возьми, скрывать – этого бы хотели многие. Молодость же ее до самых последних дней билась через край. Мама в разговоре с моими друзьями жаловалась: «Знаете, мне часто другие родители ноют, что их дети как-то не так им ответили, пробурчали и нахамили. Я не понимаю, чего они возмущаются – мои дети вообще изобрели сарказм!». Мы с моим братом Ваней и правда часто троллили маму, называя ее бабулей. Ее это задевало. Не настолько, чтобы обижаться, но достаточно, чтобы начать контратаку. Она сразу припоминала мне эпизод, как папе пришлось забирать 17-летнего недотепу, которого на Зыбицкой за распитием медовухи поймала комиссия по делам несовершеннолетних. А моему брату мгновенно отдавался приказ выбросить мусор и убраться в комнате. Да, авторитарно, но и маму нечего троллить.
Первым из друзей я увидел Полину. Она, как и я, была председателем студенческой организации у себя на ФМО. Полина оставила цветы, выразила соболезнования и ушла, так как ей было морально тяжело. Мой друг Тимофей забыл про дресс-код и пришел в серых трениках, что меня очень сильно насмешило, а его, видимо, смутило и заставило покинуть мероприятие.
Постепенно друзей в зале становилось всё больше, но все они стеснительно клали цветы и возвращались на улицу. Иногда я выходил к ним и тогда курсировал между двумя компаниями – ребятами из Gribowens и студенческими товарищами.
В ответ на вопрос: «Откуда название Gribowens?», – мы с серьезными лицами рассказываем историю про нашего друга Никиту, которому по пьяни санитары отпилили не ту ногу, из-за чего у него появилась кликуха «гриб». К сожалению, это далековато от истины. Все началось в 2016 году, когда я, будучи эпатажным псевдоинтеллектуальным школьником с Пьяного дворика, познакомился с известным в узких кругах фотографом Жекой Болтом. Не знаю, чем я его тогда зацепил, но с того момента мы стали тусоваться. Я знакомил его со своими друзьями с Пьяного, а он меня – с миром моды, западных мемов и пленочной фотографии. Женя сильно повлиял на мое восприятие городской культуры: благодаря нему я узнал о городских журналах (привет, кактутжить), опеншкафах, техно-тусовках и прочих кажущихся артефактами из другой жизни явлениями Минска середины десятых (кроме блинцов на Октябрьской и Зыбицкой, которые переживут нас всех). Постепенно из этого сформировалась тусовка единомышленников с похожим городским опытом. Название Gribowens (или грибовенс – как вам будет удобно) пошло от слияния имен дизайнера Рика Оуэнса и словосочетания лесничий гриб. Почему гриб лесничий и почему мы объединили это – никто и никогда уже не вспомнит. Дальше компания пополнялась.
С Николаем мы были соведущими на репортаже, посвященному легендарной вечеринке Random Bedroom, где ему голограммой отпилило руку. Никите на отстойную татуху, которую он набил в 16, добивали фразу «это была ирония». Этот же Никита продюсировал мой кавер на трек Буерака «Страсть к курению», которая в нашем варианте называлась «Страсть к квасу». Артем ставил свои пластинки Talking heads, под которые мы играли в игру «Правда или правда» – это как «Правда или действие», только без действия. Все вместе мы устраивали вечеринки на нашей квартире на Площади победы, где 9 мая мы, как школьники, бежали со всех ног вниз во двор, чтобы посмотреть на праздничный салют. Наша компания состоит из 30 человек. Мы разбросаны по миру: от Лондона до Милана, от Парижа до Варшавы и от Москвы до Шанхая, но мы все равно у друг друга есть – люди разных возрастов, взглядов и ощущений, которые объединены схожими опытом и вкусом.

Другие мои друзья из универа расположились недалеко
от грибовенса. Поглядывая на меня из-под лба, они о чем-то шептались.
Поигравшись в парламенты, моделирование ООН и прочие прибаутки школьного самоуправления, я не смог проигнорировать этого и в университете. Не буду тянуть время рассказами про важность гражданского сознания у студентов. Действительно, часто ловил косые взгляды отодногруппников и друзей, когда те слышали, что я член студенческой организации. И было за что. Мнение о «казенности» студорганизаций существует и будет существовать. Закрытая тусовка бездельников, которые организовывают конкурсы вроде “МИСТЕР БРСМ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ФАКУЛЬТЕТА 2005” – и это мнение имеет право на жизнь. Вместе с этим будет нечестным по отношению к моим соратникам не сказать, что мы сделали много хорошего для людей. Мы оплачивали расходники для 3D-принтеров, на которых делали комплектующие для ИВЛ в разгар ковида. Мы развозили питьевую воду по детским садам и общежитиям на Петровщине и Каменке весной 2020 года, когда аммиак попал в водопровод. Мы регулярно помогали детским домам, приютам для животных и студентам, попавшим в беду, как, например, студенткам из Африки, у которых при пожаре в общежитии сгорели вещи. И мы никогда не жаловались, выполняли работу с совестью и гордостью, тратили стипендии на помощь другим и пиво в центральном, чтобы отпраздновать успешно проведенное дело.
Студенчество кончилось, а мы друг у друга остались. И это студенчество продолжает нас тянуть: кого-то на публичные дебаты с Григорием Азаренком, кого-то в депрессию и дно бутылки, кого-то заграницу, кого-то работать в университете, а сегодня оно привел нас на похороны.
Их, минских тусовщиков и студенческих активистов, привели сюда скорбь и солидарность. Некоторые из них не знали мамы, но посчитали своим долгом поддержать меня и проститься. Чувство семейности, чести и преданности – вот, что объединяет эти группы, хоть они могут с этим и не согласиться и на курилке в аксидентале саркастично съязвить над моими словами. Но сегодня мы все тут
и это главное, что дала мне молодость – моих друзей, мою семью.
Зал наполнился битком. Друзья папы и мамы, дальние родственники – все призраки прошлого теперь здесь. Дальше были отпевание, крематорий и поминки. Ничего не скажешь – похоронная рутина. Боль и скорбь со мной, но они все еще лучше тревоги, а это уже хорошо.
После похорон я приехал домой. Почитал переписку с мамой и повтыкал в потолок. Не плакал. Нужно было выйти из квартиры, хапнуть американо в Зерне и купить букет подсолнухов.
Этот день был не только про смерть, сегодня моей девушке Вике исполнилось 23 года. Через 10 часов мы сидели в баре Герои будто сегодня была годовщина, а не день похорон. Она держалась стойко и была самой красивой, о чем говорит диалог с моим другом, который не был до этого с ней знаком:
— Это Вика там стояла? Которая с крестом на груди? — Да, у колонны с ребятами. — Ага, ну та, которая самая красивая.
Я подарил ей подсолнухи и любовное письмо. Мы пили, держались за
руки и живо разговаривали, иногда шутили. Живо здесь самое главное. Трудно поверить, что в этот кошмарный день – один из худших для любого человека нашлось место живому. Мы сидели в еще летнем сентябре, смеялись, а огоньки на террасе с их теплым светом, который падал на наши сомкнувшиеся, тающие
из недавнего ужаса в чувство любви руки, освещали наши заплаканные глаза,
в которых уже и не было намека на грусть. Они были счастливы. Когда я озвучивал идею этого эссе двум близким людям, они сказали, что получается мрачновато. И с ними я не совсем согласен. Этот день стал столкновением прошлого и будущего, смерти и жизни, тьмы и света – молодость сама по себе и есть перетекание между этими противоположностями. Ты можешь быть молодым по паспорту, но если не переживать эмоции от горя до любви, то к черту эту молодость. Действительно, маневр между этим с каждым годом становится все меньше, но я не закончу свою молодость. Слишком уж я привязался к ней. Жизнь не та без рыданий в плечо другу в сквере Дзержинского из-за измены девчонки, жизнь не та без авантюрных вылазок в стриптиз-клубы без гроша в кармане, жизнь не та без сплава по Ислочи, жизнь не та без огромной пьяной компании на съемной квартире, которая кричит песни Кузнецкого сквада.

Смерть – это только равнины. Жизнь – холмы, холмы. И. Бродский