Борис Кагарлицкий* «СТАЛИНИЗМ»  

*Признан минюстом РФ иностранным агентом

Перемены, начавшиеся в Советском Союзе и Восточной Европе в конце 80-ых годов, поражали иностранных наблюдателей (а зачастую и самих участников событий) своими темпами. Система тоталитарной власти, доказывающая свою устойчивость на протяжении нескольких десятилетий, выдержавшая многочисленные потрясения в 50-е и 60-е годы, неожиданно рассыпалась в прах. На её месте возникло новое общество, непривычное и незнакомое для самих её обитателей.

На самом деле, то что изменения оказались такими стремительными, было лишь следствием естественной эволюции, происходившей на протяжении многих лет в недрах самой системы. Частичные структурные сдвиги в обществе постепенно накапливались на протяжении всех 70-ых годов, готовили последующий кризис. К концу 80-ых годов они дали себя знать. Количество перешло в качество.

«Классический» тоталитарный режим установился в Советском Союзе с начала 30-ых годов, когда был окончательно уничтожен частный сектор в городе, независимые крестьянские хозяйства были экспроприированы, а все сельские жители РАСКРЕСТЬЯНЕНЫ и согнаны в колхозы, оппозиционные группировки в партии окончательно подавлены, а на место экономики, сочетавшей государственное регулирование с рынком, пришла система централизованного планирования. Однако возникли эти новые отношения не на пустом месте.

Революция 1917 года, как и всякая революция, провозглашала лозунги социального освобождения и в то же время перед новой властью стояла задача модернизации страны. Именно неспособность царского режима и российской буржуазии быстро осуществить модернизацию привела к катастрофическим поражениям в войне с Японией 1904-05 годах и в Первой мировой войне. Капиталистическая индустриализация создала в России не только крупные промышленные предприятия, но и породила все противоречия, характерные для раннего индустриального общества конца XIX — начала XX века. И в то же время она не обеспечила динамичного развития, которое дало бы возможность встать на один уровень с Западом. Появились пролетариат и социал-демократическое движение, но правящие классы, в отличие от Запада, не имели ни ресурсов, не опыта для того, чтобы предотвратить социальный взрыв с помощью компромиссов, повышения жизненного уровня и частичного удовлетворения требований низов.

Задача модернизации, так и не решённая старым режимом, осталась в наследство новому. И от способности новой власти решить её зависело теперь её собственное будущее.

Переход власти от Советов к большевистской партии, установление в ходе гражданской войны однопартийной диктатуры, подчинение профсоюзов государству и постепенное установление авторитарного режима внутри самой партии означало, что революция полностью утратила не только демократический, но и социалистический характер. Рабочий класс, по-прежнему провозглашавшийся господствующей силой и до известной степени всё ещё составлявший опору режиму, оказался подчинён новой партийно-государственной бюрократии, сформировавшейся в недрах революционного движения.

Социалистические и марксистские теоретики растерянно смотрели на новое государство, вырастающее из революции, но трагически непохожее на то, чего ожидали. «Бедность и культурная отсталость масс, — писал Лев Троцкий, — ещё раз воплотилась в зловещей фигуре повелителя с большой палкой в руках. Разжалованная и поруганная бюрократия снова стала из слуги общества господином его. На этом пути она достигла такой моральной и социальной отчуждённости от народных масс, что не может уже допустить никакого контроля ни над своими действиями, ни над своими доходами». По аналогии с французской революции Троцкий назвал это «советским Термидором». И в самом деле, похоже, что послереволюционное советское общество прошло те же фазы, что и французское, хотя и в других формах и в иные сроки. «Термидорианский» режим бюрократических наследников революции понемногу приобрёл империалистический характер, началась военная экспансия, порабощение соседних стран и установление там режимов, организованных по образу и подобию Большого Брата. Распад имперской системы в свою очередь и у нас, как и во Франции, означал частичную реставрацию старых дореволюционных отношений, но на основе уважения к правам и собственности новой господствующей верхушки, возникшей благодаря революции. В этом смысле «Перестройка» для русской истории оказалась своеобразным аналогом реставрации Бурбонов во Франции...

Совершенно ясно, впрочем, что осуществить подобную реформу господствующие слои ни тогда, ни сейчас не могли без окончательного отказа от остатков революционной идеологии. Сталинский Термидор, так же, как и термидор французский, был по своей сути КОНТРРЕВОЛЮЦИЕЙ, ВЫРОСШЕЙ ИЗ САМОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ЯВЛЯЮЩЕЙСЯ В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ СТЕПЕНИ ПРОДОЛЖЕНИЕМ И ЗАВЕРШЕНИЕМ РЕВОЛЮЦИИ. Именно поэтому одинаково бессмысленны и попытки отделить большевизм от сталинизма и попытки свести большевизм к подготовке сталинизма. В свою очередь режим, прекрасно использовавший революционное наследство для своего идеологического оправдания, на сей раз и рад был бы от этого наследства избавиться, да не может. Обещание «некапиталистического» пути всё ещё было необходимо для сохранения политической устойчивости системы, даже если вся практика противоречит этому лозунгу.

Между тем, хотя социалистическая перспектива и была утрачена, а классовая сущность власти постепенно менялась, это вовсе не означало отказа от политики модернизации страны. Более того, модернизация и индустриализация России стали отныне главными задачами режима. Отныне «строительство социализма» представлялось главным образом как строительство большого количества современных промышленных предприятий. Сам термин «строительство нового общества», изначально порождённый недоверие большевиков к естественным процессам социального развития, приобрёл совершенно конкретный, вещественный, технологический смысл.

Если буржуазная модернизация в России закончилась неудачей, то бюрократический проект, позволивший сконцентрировать огромные ресурсы и весь наличный общественный капитал в руках государства, давал возможность в несколько раз ускорить темпы развития, не считаясь с ценой, которую приходилось платить за это обществу.

Сформировавшиеся структуры управления должны были обеспечивать максимально эффективное и быстрое решение этих задач, а социальная структура общества сделалась (впервые в истории человечества) прямым продолжение структуры управления. Правящий класс оказался слит с государством настолько, что его уже нельзя было в полной мере назвать классом. Гражданское общество отсутствовало, любая человеческая деятельность, ускользающая от сферы государственного управления, просто подавлялась. Восторжествовавший подход был предельно просто: то, чем нельзя управлять, не должно существовать.

Всё сводилось к принципу упрощения управления: всех писателей объединили в один союз, то же самое сделали со всеми архитекторами, художниками, кинематографистами. Крестьяне по всей стране лишены собственных хозяйств и согнаны в колхозы, малые предприятия по возможности заменены крупными, поскольку это облегчало задачи централизованного управления.

Сейчас много пишут о неэффективности сталинских методов, о больших затратах, о человеческих жертвах — ведь даже если не задумываться о моральной стороне дела, гибель миллионов людей вряд ли укрепляет экономический потенциал страны. Но для системы в тот момент важны были только темпы. Главный урок, извлечённый режимом из поражений царской России, состоял в том, что даже успешное индустриальное развитие не позволяет встать в один ряд с Западом, если не обеспечен соответствующий темп индустриализации, если не возникает соответствующая КРИТИЧЕСКАЯ МАССА, позволяющая соревноваться на равных. С этой точки зрения режим был эффективен. Он не обеспечивал ни производства качественных товаров, ни повешение жизненного уровня, ни высокой рентабельности предприятий. Но он гарантировал головокружительные темпы роста.

В сущности, писали известные советские социологи Л. Гордон и Э. В. Клопов, эта эпоха породила удивительную «смесь прогресса, преодоления отсталости, взлета народной энергии и народного энтузиазма, с явлениями упадка, застоя, массового террора, разрешения нормальных основ социальной жизни», возникло общество, где «труд подчинён единой поддерживаемой государством дисциплине и где, в свою очередь, государство гарантирует гражданам определенную социальную защищённость — отсутствие безработицы, возможность и обязанность трудиться, получая более и менее равный минимум обязательных социально-культурных благ и приобретая другие блага в соответствии с результатами труда, заслугами перед обществом, общественным положением человека».

Эта система не имела ничего общего с «царством свободы», о котором писали основоположники социализма. Но миллионы людей, истерзанные войнами, одураченные пропагандой и привыкшие ежедневно бороться за физическое выживание, воспринимали её как высшее выражение социальной справедливости.

Всё общество разделилось на управляющих и управляемых. Естественно рядовой гражданин существовал отныне только как объект управления. О каких гражданских правах может в подобном случае идти речь?

Централизованный аппарат управления противостоял массе бесправных трудящихся. Но система эта держалась не только на страхе и репрессиях. После того как традиционные формы самоорганизации общества и связи между людьми были разрушены, массы людей по существу деклассированы, население само нуждалось в централизованном государстве, без которого уже невозможно было обойтись. Власть налаживала производство, обеспечивала обучение детей в школах, гарантировала бесплатное здравоохранение, давала работу и организовывала отдых.

Стихийное деклассирование масс началось ещё во время столыпинской реформы, так и не создавшей русского фермерства, но подорвавшей традиционную сельскую общину. Разрушение социальных связей продолжалось во время мировой войны, революции и гражданской войны. Миллионы людей были сорваны с насиженных мест, отрезаны от своих родных и своей обычной среды. Рабочие массы переселялись в деревню, крестьяне наводняли города. В годы новой экономической политики, когда крестьяне получили возможность работать на своей земле, а в городах начался медленный рост промышленности, появились некоторые признаки социальной стабилизации. Но насильственная коллективизация деревни, сопровождавшаяся форсированной индустриализацией и террором, снова разрушила уже непрочную социальную ткань общества. Опять миллионы людей перемещались из деревни в города, за считанные дни превращаясь из земледельцев в неквалифицированных городских рабочих. Узкий слой потомственных рабочих был просто смыт волной сталинской индустриализации. Вторая мировая война и новые репрессии довершили дело. Общество в старом смысле слова просто исчезло. Была лишь «общественно-политическая система». Вне структур государства социальное бытие и экономическое развитие сделались просто невозможны.

Это деклассированное общество, лишённое устойчивых социальных связей, традиций, культуры, неизбежно нуждалось в управлении извне. Всемогущая бюрократия отныне не только гарантировала модернизацию, она обеспечивала выживание и самовоспроизводство населения. Именно поэтому система сохраняла устойчивость даже после того как массовый террор в 50-е годы прекратился.

Сама бюрократия радикально изменилась. Она так и не стала правящим классом в традиционном западном смысле слова — классы существуют лишь там, где есть социальные структуры, отличные от структур государства. Но это была уже и не старая государственная бюрократия, существовавшая в России испокон веков.

Обычно бюрократия в любом европейском обществе выполняет роль правящего класса. Управляя государством, чиновники, естественно, имеют и свои собственные интересы. Очень часто результат бюрократического управления оказывается разительно непохожим на то, что ожидалось. Но в то же время аппарат не выдвигает собственных целей и приоритетов. Он лишь по-своему интерпретирует волю верхов в исполнении решений.

Напротив, в тоталитарной системе, сложившейся у нас, аппарат сам принимал решения и сам же их интерпретировал. Бюрократия, не переставая быть прежде всего исполнительным аппаратом власти, уже не выполняла волю правящего класса, а заменяла отсутствующий правящий класс. В строгом смысле это уже не бюрократия старого образца, а «этакратия», класс-государство, класс-аппарат. Эксплуататорская верхушка лишена собственности и стабильности. Михаил Восленский однажды иронично назвал советскую бюрократию «деклассированным классом». Как уже говорилось, все классы сталинского общества в строгом смысле слова были деклассированными и в этом отношении правящая верхушка не намного отличалась от других социальных слоёв. Но она имела одно важное преимущество — она была организована и слита с государственной властью.

Противоречивость положения самой господствующей верхушки постоянно порождало гротескные ситуации и зачастую фантастическую безответственность, наносившую в конечном счёте урон даже интересам самой бюрократии. Однако эти слабые стороны системы проявились в полной мере лишь позднее, по мере её разложения. Тем более, что на первых порах эффективность работы внутри аппарата гарантировалась с помощью террора, затрагивающая верхи в той же степени, что и низы, и своеобразного «естественного отбора», когда проигравшие физически ликвидировались.

Внешне система управления напоминала монолитную пирамиду, под основанием которой находилась масса бесправных и деклассированных трудящихся. Однако при более близком рассмотрении выясняется, что «монолит» никогда не был совершенно однородным. Более того, внутри «большой» пирамиды власти существовали тысячи маленьких и мельчайших управленческих пирамид, полностью воспроизводивших её структуру.

На самом верху находился «великий вождь и учитель» товарищ Сталин, чья власть была абсолютной. Но каждый крупный партийный начальник в своей области, каждый министр в своём ведомстве, каждый директор на своём заводе был маленьким Сталиным, властвующим над жизнью и смертью своих подданных. Хорошо известно, что при сталинском трудовом законодательстве, карающем тюрьмой за двадцатиминутное опоздание, именно от директора завода зависела судьба его подчинённых. Он мог передать их в руки НКВД за малейший проступок, а мог прикрыть крупные нарушения. В производственных процессах действовал тот же принцип. Деспотическая власть начальников на местах гарантировала им изрядную самостоятельность. Центр ставил задачи и подбивал людей. За успех эти люди отвечали головой. Однако никто ещё не додумался до того, чтобы планировать из центра каждую мелочь. В данной системе это просто не требовалось. Необходимо было лишь сконцентрировать ресурсы на главных направлениях, обеспечить строительство максимального количества предприятий тяжёлой индустрии в кратчайший срок, вручить управление этими заводами в руки «верных сыновей партии», об остальном думать было некогда. Система была примитивной, но эффективной. Причём именно примитивность и простота системы были причиной успехов.

Индустриальное общество было в целом создано, война выиграна, Россия, под именем Советского Союза, превратилась в сверх-державу. Экономический рост продолжался, несмотря на возникающие трудности.

Так, однако, не могло длиться бесконечно…

Расколовшийся монолит: Россия на пороге новых битв / Б. Ю. Кагарлицкий - М.: Овен, 1992. - с. 10-15