История повседневности (Alltagsgeschichte)
Никакое национальное чувство, даже окрашенное в самые идиллические тона, никакие уверения в благожелательности переживших «благодать позднего рождения» не могут умалить или перечеркнуть тот опыт, который мы в единой Германии пережили как преступники, а другие претерпели от нас в качестве жертв. Нам не пройти мимо Аушвица. Как бы нам ни хотелось, мы не должны даже пытаться совершить подобный акт насилия, ибо Аушвиц неотделим от нас, он – несмываемое клеймо на нашей истории, он помог, во благо нам, сделать вывод, который можно сформулировать так: теперь-то, наконец, мы знаем самих себя.
Grass G. Schreiben nach Auschwitz. Frankfurt am Main: Luchterhand Literaturverlag, 1990. S.
Работа с коллективной памятью
Социальная идентичность, понимаемая как переживание индивидом собственной принадлежности к той или иной группе, некоему общему «мы», во многом определяется общностью памяти и забвения тех или иных событий прошлого. Политика памяти, определяющая те аспекты истории, которые представляются национально значимыми и которые, следовательно, предстоит сохранить в памяти или предать забвению, имеет прямое отношение к процессам коллективной идентификации, к созданию того или иного образа общего «мы».
Однако острота проблематики памяти в посттоталитарных обществах обусловлена не только крахом прежней идентичности и необходимостью поиска новой. Важен еще сам факт обретения памяти обществом, выходящим из-под жесткого государственного контроля над публичной и частной сферами. Репрессивный характер тоталитарного режима проявляется не только в блокировке возможности воспроизводства индивидуальной памяти, пережитого опыта, но и в установке на уничтожение самой памяти. Не случайно Примо Леви, проведший несколько месяцев в нацистском Аушвице (Освенциме) и подробно описавший впоследствии этот опыт, называл всю историю Третьего рейха «войной против памяти».
О лишении общества памяти неоднократно свидетельствовали и очевидцы сталинского террора. Так, по воспоминаниям Надежды Мандельштам, в сталинскую «программу уничтожения входило и искоренение свидетелей», а по убеждению другого значимого свидетеля тех лет, Анны Ахматовой, для осмысления, «подытоживания» этого опыта «убийства памяти» «потребуется еще столетие, не менее», поскольку «мертвые молчат, а живые молчат, как мертвые: иначе рискуют тоже превратиться в мертвых».
Исследователь Сабина Арнольд использовала термин «оккупированная память» для описания репрессивного и манипулятивного контроля органов государственной власти над процессами формирования памяти. Арнольд обращала внимание на то, что в ситуации «оккупированной памяти» социальная память перестает выполнять обычные задачи по хранению и переработке информации, с одной стороны, и по формированию идентичностей и созданию смыслов – с другой. Поскольку доступ к архивам в тоталитарных государствах ограничен или запрещен, независимая систематизация, экспонирование, обработка, интерпретация и представление памяти здесь блокируются, и производится мифологизация исторических конструктов, служащая цели репрезентации ценностей национальной консолидации.
Социальный философ Джеймс Бут, отмечавший склонность национальных государств «национализировать» коллективную память, подвергать изгнанию групповые воспоминания меньшинств, предупреждал об опасностях государственной монополии над коллективной памятью. Ибо восставшая в тот или иной момент память-идентичность меньшинств, стремящаяся либо к восстановлению подавленной при диктатуре коллективной памяти, либо к множественности сообществ памяти как оппозиции гомогенизации национального нарратива, может «нарушить унитарную, всепоглощающую официальную версию прошлого».
Акцент в публичных выступлениях западногерманских политиков в послевоенные годы неизменно делался на страданиях немцев, ставших жертвами Гитлера и его клики, страдавших от войны, бомбежек, вынужденного переселения и т. п. Среди распространенных риторических приемов, к которым прибегали первые лица созданной в 1949 году Федеративной Республики Германии, было активное употребление в официальных речах неагентивных конструкций – страдательного залога («преступления, которые были совершены»), безличных предложений и конструкций («несчастья, постигшие нас»), а также метафор, подчеркивающих внесубъектный, фаталистический характер прошлого как находящегося за пределами человеческого контроля («катастрофа», «разрушительные силы» и пр.). Как отмечал историк Норберт Фрай, автор книги «Политика прошлого. Истоки Федеративной республики и национал-социалистическое прошлое»: «То, что оставалось от Третьего рейха, – превратилось в инкарнацию абстрактного зла, в национал-социализм без национал-социалистов».
Многие исследователи послевоенной ФРГ сходятся во мнении, что определенный перелом в общественно-политической ситуации наметился лишь более десятилетия спустя после выхода в свет книги Ясперса о вине и ответственности. Одним из ключевых текстов, повлиявших на изменение отношения к национальному прошлому, стала опубликованная (а ранее озвученная в форме радиолекции) статья известного философа и социолога Франкфуртской школы Теодора Адорно (1903–1969) «Что значит проработка прошлого?» (Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit).
Адорно делал акцент на создании определенной общественной атмосферы как основном средстве предотвращения повторения катастрофы: «Когда я говорю об образовании после Аушвица, я имею в виду две области: во-первых, детское образование, особенно в раннем возрасте, а во-вторых, общее просвещение, способное обеспечить интеллектуальный, культурный и социальный климат, в котором повторение преступлений прошлого окажется невозможным, обстановку, в которой мотивации, приведшие к ужасу прошлого, будут относительно осознаны».
В 1959 году генеральный прокурор земли Гессен Фриц Бауэр, стремясь пролить свет на беззакония Третьего рейха и призвать к ответственности лиц, совершавших преступления, добился решения Верховного федерального суда ФРГ (Bundesgerichtshof) в Карлсруэ, согласно которому все дела, имеющие отношение к концентрационному лагерю Аушвиц, отныне подлежали юрисдикции земельного суда (Landgericht) во Франкфурте-на-Майне. Таким образом, Бауэр, ставший в 1961 году организатором общественного «Гуманистического союза», подготовил один из основных процессов над нацистскими преступниками в истории послевоенной ФРГ — Франкфуртский процесс 1963–1965 годов. По видению Бауэра, он был призван стать для немцев «уроком и предупреждением», показать, что «новая Германия, немецкая демократия готова защищать достоинство каждого человека».
История повседневности
История повседневности (Alltagsgeschichte) открывала новые перспективы исследования немецкого социума в период Третьего рейха, включая разнообразные стратегии адаптации массового человека к насилию и соучастию в нем. Историк Альф Людтке так описывал изменение фокуса исторической науки в ходе изучения социальной базы национал-социализма: «Если вначале доминировало представление о „массах“ как о жертвах террора и манипуляций режима, то обращение к „насыщенному описанию“ в рамках локальных и региональных контекстов раскрыло гораздо более многогранную картину: на смену черно-белому контрасту пришло разнообразие серых тонов. Стал очевидным прежде всего масштаб принятия фашистского режима населением и, более того, даже готовности, если не радостного согласия сотрудничать с ним, интенсивность явно добровольных доносительства и слежки. Здесь проявились многогранные формы сопричастности к политике режима и разнообразие таких практик: смотреть, участвовать, „закрывать глаза“, держаться в отдалении или получать небольшую выгоду от дискриминации, а также от экспроприации собственности тех, кто заклеймен как „еврей“ или „чуждый обществу элемент“».
В книге «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме», опубликованной в 1963 году, Ханна Арендт (1906–1975) отмечала, что «прошлое не очень-то заботит народ, который не имеет ничего против присутствия в стране убийц, поскольку все эти убийцы совершали преступления не по своей собственной воле».
Философ и социолог Карл Мангейм, занимавшийся разработкой поколенческой проблематики, подчеркивал, что формирование поколений связано с общей реакцией на некоторые исторические события, воспринимающиеся как вызов существующему социально-политическому порядку. Однако системные кризисы и другие потенциально значимые события могут и не сформировать поколения, если в новых условиях эти события не будут восприниматься как противоречащие структурным элементам политической культуры, ассоциирующейся с предшествующим порядком. Иными словами, если уроки, извлеченные из переживания общего исторического опыта, не будут отражены в новых политических практиках и если новые ценности и нормы не будут передаваться через культурные институты, наличие самого опыта может оказаться недостаточным для обеспечения смены поколений. Если не меняются способы социализации, новые когорты не могут интериоризировать новые ценности и нормы в рамках обновленных институтов, и смена политической культуры маловероятна. В то же время любой системный кризис, как и разрушение традиционных ценностей и норм, может открыть окно возможностей для формирования нового поколения.
Принято подчеркивать роль послевоенного поколения в обеспечении социально-культурных перемен в Западной Германии. Но важно помнить, что активизация молодежи в конце 1960‐х годов стала скорее следствием, чем причиной реформистской культурной парадигмы. Формирование послевоенного поколения в ФРГ стало возможным благодаря усилиям старших поколений немцев, занявших ключевые посты в науке, образовании, судебной системе и, наконец, в политике в 1960–1970‐е годы. Они видели свою миссию в обеспечении того, чтобы ФРГ состоялась как демократический проект. Именно благодаря целенаправленной реформистской деятельности представителей военного поколения и «поколения 1945 года» более молодые граждане, рожденные уже после войны, получили возможность проходить социализацию в обновленных и модернизированных образовательных, культурных, научных и политических институтах.
Специалисты в области образования, и военные чиновники осознавали, что педагогическим колледжам придется бороться не только с наследием национал-социализма, но и с идеями кайзеровских педагогов, которые доминировали в немецких школах до 1918 года и которые реализовывались с тех пор многими учителями старшего поколения и в Веймарской республике, и в Третьем рейхе. Подобные подходы, по мнению экспертов, «подавляли рост независимого мышления, критического наблюдения и практик участия в немецких школьных классах».
Как показывает западногерманский послевоенный опыт, наличие действенной, функциональной публичной сферы позволяет официальной памяти — при всей присущей ей устойчивости — реагировать на меняющиеся общественные оценки и запросы. В подобных условиях коллективная память оказывается способной к изменениям и трансформации. Источниками изменений служат альтернативные версии памяти о прошлом, бросающие вызов официальным трактовкам в публичной сфере.
Ярким свидетельством того, насколько сложным и медленным был процесс переосмысления национального прошлого в послевоенной ФРГ, может послужить таблица, демонстрирующая динамику общественного восприятия роли Гитлера (табл. 4). В мае 1955 года 48% опрошенных согласились, что «если бы не война, Гитлер был бы одним из величайших государственных деятелей Германии» (лишь 36% опрошенных не согласились с этим высказыванием). Эта оценка роли диктатора менялась чрезвычайно медленно, но устойчиво. Так что в опросе, проведенном Институтом Алленсбаха в мае 1967 года, картина фактически «перевернулась»: доля согласных с утверждением сократилась до 32%, а доля несогласных преодолела 50-процентный рубеж (и в ноябре 1978 года достигла 55%).
