Введение

Смещение центра в демократических государствах

Народное благословение, данное правительству, является для нас основной характеристикой демократического режима. Идея, согласно которой народ является единственным легитимным источником власти, утвердилась во всей ее полноте. Никто даже и не думал ее оспаривать и не пытался ее развить.

«Суверенитет не делится, — резюмировал в XIX веке выдающийся французский республиканский деятель. — Нужно выбирать между избирательным и наследственным принципом. Нужно, чтобы власть основывалась либо на свободном волеизъявлении всех, либо на так называемой воле божьей. Народ или папа римский! Выбирайте» Louis Blanc, «Reforme electrorale», Revue du Progress, t. II, 15 octobre 1839, p. 308.

Ответ на этот вопрос не нуждается в аргументации до сих пор. А ведь в этом принципе заложено одно важное упрощение: приравнивание общего волеизъявления к выражению мнения большинства. Однако с этим никто никогда не спорил. Легитимизация власти на основе волеизъявления большинства повсеместно признавалась как процедура, олицетворяющая самую суть демократического процесса. Определенная таким путем легитимность изначально вполне естественным образом утвердилась как символ разрыва со старым миром, в котором свои порядки диктовали различные меньшинства. Апелляции к «крупному большинству» или «подавляющему большинству» было тогда достаточно для подтверждения верховенства прав количества над частной волей деспотичных или аристократических режимов. Главная цель состояла в том, чтобы обозначить различие, связанное с происхождением власти и политических обязательств. Исходя из этого, принцип большинства впоследствии был признан в его более узком, процедурном смысле.

«Закон большинства, — говорили обычно, — это одна из тех простых идей, которые сразу принимаются, поскольку он изначально не дает кому-либо преимуществ и ставит всех голосующих в равное положение» Adhemar Esmein, Elements de droit constitutionnel frangais et compare, 8e ed., Paris, 1927, t. I, p. 330.

Основополагающие условности

Переход от прославления Народа или Нации, причем в единственном числе, к следованию правилу воли большинства не является чем-то само собой разумеющимся, поскольку эти два понятия совершенно различны. С одной стороны, речь идет об общем, если хотите, философском утверждении политического субъекта, а с другой — о практической процедуре выбора. Таким образом, в демократических выборах соединились принцип обоснования решения и техника его принятия. Поскольку в повседневной жизни эти два фактора отождествлялись, в конце концов лежавшее в их основе скрытое противоречие стерлось. А ведь каждый из них имеет разное происхождение. Понятие большинства в выборной процедуре принять довольно легко, однако, если рассматривать его в социологическом смысле, дело обстоит иначе. Оно неизбежно приобретает арифметическое измерение: этим понятием обозначается всего лишь часть народа, хоть и доминирующая. А ведь легитимация власти в ходе выборов всегда подразумевала выражение общей воли, а значит, народ представлял собой образ всего общества. Это социологическое представление о большинстве постоянно подкреплялось нравственным требованием равенства и юридическим требованием соблюдения прав, а также учета самоценности каждого члена сообщества. Именно поэтому образ единогласия с самого начала лежал в основе демократической идеи: в самом широком смысле слова демократическим является то, что выражает мнение всего общества. Просто мы согласились с тем, что большинство можно считать единым целым, приняв такое упрощение за приемлемый способ выявления преобладающего требования. За первым упрощением последовало второе: отождествление характера государственного режима с условиями его становления. Часть принималась за целое, а ситуация, сложившаяся в момент выборов, принималась за константу на весь срок полномочий: вот две предпосылки, на которых основывается легитимность демократического порядка.

Проблема в том, что эти две основополагающие условности постепенно стали удаляться от истины. С конца XIX века, когда в Европе только-только начало распространяться всеобщее право голоса (для мужчин), всюду начали проявляться первые признаки разочарования. На смену призраку всевластия народных масс, которого так боялись либералы, вскоре пришли режимы, скованные своими узкими интересами. Слова «народ» и «нация», еще не перестававшие поддерживать ожидания и надежды, словно уменьшились в размерах и захлебнулись в партийной суете и клиентских отношениях. Партийная система, ни существование, ни роль которой не были предусмотрены первыми теоретиками демократии, начиная с этого периода утвердилась в качестве реального средоточия политической жизни, что привело к воцарению личного соперничества и групповщины. Парламент же, который изначально считался институтом, выражающим дух и форму представительного правления, напротив, потерял свою центральную роль, характер его функционирования изменился. Первоначальное представление о парламенте как о средоточии общественного разума, в котором гласно обсуждались бы вопросы общественной пользы, фактически свелось к системе торга по поводу частных интересов. Выборы, со своей стороны, продолжали мобилизовать энергию общества, отражая значимые цели. Однако это уже не был тот душевный праздник гражданственности, характерный для первых шагов всеобщего избирательного права. За период с 1890 по 1920 год, когда накапливались явления, которые привели к «кризису демократии», было полностью утрачено доверие к мажоритарной избирательной системе как выражающей общественный интерес. Казалось, что избирательно-парламентский мир руководствуется скорее частными соображениями, чем общей волей. Принцип избрания правителей хотя и оставался неотъемлемой процедурой, однако в бесспорность ее достоинств тоже перестали верить.

Двойная легитимность: формирование и упадок системы

В условиях, которые переживались как глубокое потрясение, в 1890-1920 годах, между которыми случилась Первая мировая война, наблюдались попытки найти средства, позволяющие вернуть демократическому идеалу его первоначальное содержательное измерение. Для этого, как известно, опробовали самые крайние методы, вплоть до того, что в какой-то момент даже тоталитарный режим стал почитаться за общественное благо. Однако из этого всеобщего кипения незаметно родилось явление, повлекшее за собой глубокие изменения демократических порядков, — сформировалась настоящая административная власть. Именно в этот период повсюду возникло более сильное и организованное государство. Причем его становление было неразрывно связано с пересмотром его принципов. В тот момент хотели, чтобы бюрократическая машина сама по себе была силой, отождествляемой с воплощением общественной пользы. Модели государственной службы во Франции и рационального управления в США стали тогда наглядным примером двух способов достижения этой цели. С одной стороны, мы видим концепцию некой всеобщей корпоративной системы, которая по своей сути требовала от чиновников отождествления со своей функцией и «заинтересованности в отсутствии личного интереса». С другой стороны, речь шла о достижении общей полезности на основе преимуществ научного управления. Таким образом, были модернизированы и возвращены в демократическую сферу давние идеалы рационального правления и позитивной политики, в соответствии с которыми, с времен Просвещения до Огюста Конта, общественное благо рассматривалось отдельно от партийных пристрастий.

Задача состояла в том, чтобы скорректировать вызывающую вопросы процедуру единого выражения воли с помощью более разумного и объективного процесса достижения социального единства. Тогда этот процесс действительно начал обретать конкретные очертания, по крайней мере отчасти. Какой-либо цельной концепции так до сих пор и не появилось, однако постепенно сложились две основные опоры демократических режимов: всеобщее избирательное право и государственная администрация. Последняя перестала быть просто приводным ремнем политической власти и обрела определенную степень автономии, основанной на профессиональных качествах. Как следствие, равенству самовыражения путем голосования стал соответствовать принцип равного доступа к государственным должностям. Одновременно были введены два способа отбора тех, кого можно назначить представителями или выразителями чаяний социального большинства: выборы и конкурс (или экзамен). Выборы как «субъективная» процедура, основанная на системе интересов и мнений, и конкурс как «объективный» отбор наиболее компетентных. Во Франции качества этих двух измерений «священного союза» всеобщего избирательного права и государственной службы ярко запечатлелись в республиканской идеологии. Ее носителями становились как «образцовые якобинцы» высших эшелонов власти, так и народные избранники. Наряду с легитимацией режима путем выборов родилось и второе понимание демократической легитимности: отождествление ее с социальным большинством. Фактически это понимание сыграло решающую роль в качестве фактора, компенсирующего ослабление избирательной легитимности. Таким образом, соединились два главных подхода к пониманию легитимности: легитимность, проистекающая из общественного признания власти, и легитимность как соответствие определенной норме или ценностям. Эти две взаимосвязанные формы легитимности — процедурная и содержательная — с начала XX века стали своего рода фундаментом демократического порядка. Ситуация начала меняться в 1980-е годы.

Во-первых, сдала свои позиции легитимизация власти на выборах в результате ограничения роли выборов и лишения их священного характера. В «классическую» эпоху представительной системы выборы давали неоспоримый мандат на «свободное» правление. Предполагалось, что политика, которая будет проводиться после выборов, была частью условий выбора, в силу того что он вписывается в предсказуемую схему, элементами которой являются дисциплинированные организации с четко определенными программами и ясно выраженными расхождениями между ними. Теперь это не так. Выборы отныне играют более узкую роль: они лишь подтверждают способ назначения правителей. Они более не предполагают одобрения a priori той политики, которая будет проводиться впоследствии. Изменился и смысл понятия большинства. И хотя оно по-прежнему имеет совершенно ясное юридическое, политическое и парламентское определение, с социологической точки зрения оно выражено менее явно. Интерес большего количества людей уже не так легко, как раньше, приравнять к интересам большинства. «Народ» уже не рассматривают как однородную массу, он представляется скорее как совокупность личных историй, сумма отдельных жизненных ситуаций. Именно поэтому современные общества все чаще определяются исходя из понятия меньшинства. Меньшинство — это уже не «маленькая часть» (которая должна повиноваться «большой части»): оно стало одним из многочисленных рассеянных выражений социального целого. Общество отныне представляет собой широкий спектр положений меньшинства. «Народ» теперь стал множественным числом «меньшинства».

Административная власть, в свою очередь, также во многом утратила легитимность. Свою роль в этом сыграла неолиберальная риторика, которая ослабила репутацию государства, призывая уступить рынку функцию новой основы коллективного благополучия. Более конкретно новые технологии организации государственных услуг (New Public Management) начали использовать методики, которые привели к обесцениванию классического образа государственного чиновника как уполномоченного агента общественного служения. Эти изменения больше всего затронули чиновников высшего эшелона, поскольку создавалось впечатление, что они больше не способны воплощать собой силу будущего в более открытом и менее предсказуемом мире (хотя верно и то, что эта категория чиновников пострадала в результате массового ухода элит из административных органов из-за растущего разрыва в доходах с частным сектором). Признание технократии, наделенной достоинствами рациональности и беспристрастности, также потеряло свою очевидность в более рассудочном и образованном обществе. Предыдущий стиль «благосклонной» государственной службы, довлевшей над обществом, которое считалось несознательным, стал экономически неэффективным и социологически неприемлемым. Административная власть, таким образом, лишилась тех нравственных и профессиональных факторов, которые дали ей когда-то возможность самоутвердиться. Ослабление ее легитимности наложилось на ослабление избирательно-представительной сферы.

Новая эпоха легитимности

Ослабление старой системы двойной легитимности и различные изменения, которые его спровоцировали и сопровождали с 1980-х годов, повлекли за собой не только возникновение определенного вакуума. Хотя при этом сильно ощущалось чувство какой-то утраты и даже разрушения, однако началась и своеобразная подспудная перестройка. Во-первых, появились новые гражданские ожидания. Стремление к установлению порядка, который служил бы общественной пользе, выражалось новым языком и опиралось на новые критерии. Например, заметно выросло значение ценностей справедливости, плюрализма, сострадания или сопричастности, что соответствовало новому пониманию демократической общности, а заодно и движущих сил и форм легитимности. И одновременно росло количество и роль таких институтов, как независимые органы и конституционные суды. И, наконец, начал вырисовываться новый тип управления, в котором все большую роль приобрели репутация и коммуникация с обществом. Все вместе это составляет довольно разнообразную картину, поэтому постараемся разобраться в сути и процессе становления этих явлений. А для этого необходимо их описать, но не останавливаться на этом. Самое важное — попытаться выявить принципы, годные для объяснения этого нового мира, и распознать новые демократические формы, к которым он может эволюционировать. А также, придерживаясь описания различных дискурсов и опытов, с учетом их незавершенности, неоднозначности и даже опасности, важно создать идеальные образцы, которые позволят управлять этим нарождающимся миром. Ничто еще не решено. В этом пока беспорядочном процессе просматриваются как контуры новых возможностей, так и признаки опасных отклонений.

Главная особенность поворота, случившегося в 1980-е годы, состоит в постепенном переформулировании смыслов, в которых рассматривается демократическое требование социальной универсальности. Чтобы правильно понимать масштаб этой перемены, следует исходить из ранее доминировавших представлений об этой универсальности. Всеобщее избирательное право основано на ее численном превосходстве: это совокупность граждан-избирателей, выражение воли которой и означает общую волю. Государственная служба, в свою очередь, связана с идеей объективной универсальности: с тем, что общественные интересы или общественная польза некоторым образом отождествляются с самими структурами республиканского государства. В обоих случаях полагается, что универсальность может осуществляться надлежаще и с пользой. Принимая во внимание ощутимое ослабление влияния этих двух подходов, можно выделить возникновение трех других, более косвенных способов достижения социальной универсальности:

Путем игнорирования особенностей, соблюдения разумной и организованной дистанции с различными сторонами, вовлеченными в решение того или иное дела. Такой подход определяет власть как пустое место. Свойство универсальности того или иного института в этом случае создается в силу того, что никто не может им завладеть. Речь идет об отрицательной универсальности. Она определяется как поддерживающей ее структурной переменной (факт независимости), так и поведенческой переменной (сохранение дистанции и равновесия). Именно такая универсальность определяет положение институтов как органов надзора или регулирования и является их первейшим отличием от избранной власти.

Второй вид достижения универсальности реализуется через процесс обеспечения разнообразия выражений общественного суверенитета. Задачей здесь является усложнение субъектов и форм демократии на пути к достижению ее целей. Речь идет, в частности, об исправлении несовершенства, возникшего в результате ассоциирования избирательного большинства с волей всего социального тела. Это универсальность умножения «воль». Участником этого процесса, например, является конституционный суд, когда он выражает волю того, кого можно назвать «народом-источником», и тщательно пропускает через сито конституционного права решения партии большинства.

Наконец, достижение универсальности может осуществляться через учет разнообразия жизненных положений и признание всех социальных особенностей. Она достигается в результате глубокого погружения в мир индивидуальности, заботы о конкретных индивидах. Такой тип универсальности связан с характером действий властей, которые не забывают ни о ком и озабочены проблемами всех. Он связан с искусством управления, которое является противоположностью номократии («законовластия», «всевластия закона». — Прим. ред.).

Номократия - Либеральная теория права, утверждающая, что все социально-политические процессы должны регулироваться исключительно системой четко прописанных правовых нормативов, с минимальным вовлечением иных факторов - политических, духовных, экзистенциальных.

Он также противоположен подходу к организации социальной сферы на основании исключительно принципа юридического равенства, которое держит все различия на равном удалении, а универсальность обеспечивается путем учета всех существующих жизненных положений, благодаря широкому охвату их изучения. Поэтому здесь можно говорить о практике «снижения уровня обобщения». См. Louis Blanc, «Reforme electrorale», Revue du Progress, t. II, 15 octobre 1839, p. 308. Это и есть универсальность учета индивидуальности.

Эти различные способы достижения универсальности объединены тем, что все они основаны на подходе к общественному целому, когда оно определяется не путем арифметического сложения (что подразумевает идеал единогласия) и не с монистической точки зрения (когда общественный идеал понимается как стабильное свойство коллективного целого или структуры). Они связаны с выдвижением на первый план гораздо более «активного» подхода к процессам обобщения. В чем-то они соответствуют трем возможным стратегиям изучения Вселенной во всей ее полноте: разглядывать ее в телескоп, рассматривать препараты под микроскопом, исследовать ее, проходя различными маршрутами. Универсальность в этом смысле является регулирующим пределом, она не несет содержательной нагрузки в отличие от сути понятий общей воли и общественной пользы.

Как следствие, начинают вырисовываться три новых образа легитимности, каждый из которых связан с одним из описанных подходов к социальной универсальности:

легитимность беспристрастности (связанная с формированием отрицательной универсальности);
легитимность рефлексивности (связанная с универсальностью снижения численности);
легитимность близости (связанная с ростом внимания к индивидуальности).

Эта настоящая революция легитимности стала частью глобального процесса смещения центра в демократических режимах. Например, воля избирателей продолжает терять свою центральную роль, что уже наблюдается в сфере гражданской активности. В книге «Контрдемократия» я описал, как возникли и обрели жизненную силу образы народа-контролера, народа-вето и народа-судьи, в отличие от народа-избирателя, который стал менее активным. Жизнь демократических режимов все больше распространяется за пределы выборной и представительной сфер. Отныне существует множество других способов признания демократической легитимности, соперничающих с ее утверждением на выборах или дополняющих выборы.

В отличие от легитимности представительства и солидарности, которые были неразрывно связаны со считавшимися внутренне присущими некоторым властям (когда выборы или конкурс давали определенный статус тем, кто оказывался победителем в этих испытаниях), новые ее формы возникали на основе учета качеств. В этом случае легитимность нельзя считать приобретенной раз и навсегда. Она всегда остается хрупкой, постоянно подвергается испытаниям, зависит от общественного восприятия действий и поведения институтов. Этот момент крайне важен: он свидетельствует о том, что ее новые образы выходят за рамки привычной типологии, различающей легитимность как продукт общественного признания и легитимность как соответствие норме. Типы легитимности на основе беспристрастности, рефлексивности и близости сочетают в себе эти два измерения, они имеют гибридный, смешанный характер и возникают из характеристик институтов, из их способности воплощать собой ценности и принципы. Можно предположить, что их полное развертывание может открыть для демократических режимов новую эпоху. Формирующийся сейчас режим легитимности ведет к преодолению традиционных отношений противопоставления хранителей «республиканского большинства», озабоченных прежде всего процедурой, и лидеров «сильной демократии», для которых в первую очередь важна степень общественной мобилизации.

Возникающие формы легитимности способствуют также и расширению классической типологии, основанной на противопоставлении легитимности по основаниям — «на входе» (input legitimacy) легитимности по результатам — «на выходе» (output legitimacy).

Впервые эти понятия употребил Фриц Шарпф, характеризуя различные подходы к легитимности (см. Governing in Europe: Effective and Democratic? New York, Oxford University Press, 1999). Противопоставление между input и output legitimacy сформулировал Robert E.Goodin (Reflective Democracy, New York, Oxford University Press, 2003).

Такое различие по-своему, несомненно, полезно: оно напоминает нам, что то, как оцениваются действия правителей, принимается во внимание гражданами (а это значит, что невыборные инстанции тоже могут быть признаны легитимными, если они способствуют производству того, что считается общественно полезным). Интересно отметить, что этот подход был сформулирован как раз для того, чтобы снять вопрос о «дефиците демократии» институтов Европейского союза. Однако наш предмет шире, поскольку включает собственную легитимность институтов и тем самым диктует не ограничиваться лишь процедурным подходом, подобно тому, что развивал Хабермас. Он тоже пытался не выходить за рамки сущностных подходов к демократии, предлагая рассматривать общую волю с позиций преобладающих суждений.

См. Jurgen Habermas, «La souverainete populaire comme procedure. Un concept normatif d'espace public", Lignes, № 7, septembre 1989. То же самое можно сказать и о подходе Бернара Манена, который предложил заменить недостижимое условие единогласных выборов на требование участия всех в обсуждении с целью переосмысления демократической легитимности (см. его основополагающую статью «Volonte generale ou deliberation? Esquisse d'une theorie de la deliberation politique», Le Debat, № 33, Janvier 1985). Он смещает точку применения условия единогласия, однако, по сути, действует в рамках традиционной легитимности представительства, которой просто дает более реалистичное определение (хотя идеал «свободной и равноправной дискуссии» и сам на практике является труднодостижимым; к нему тоже можно лишь приблизиться, так что в конце концов приходится «считать», что в обсуждении приняли участие все).

Однако и он придерживается монистического представления о народном суверенитете. Он лишь переносит центр этого суверенитета от общественного тела, имеющего свою внутреннюю суть, в расплывчатое коммуникационное пространство. С нашей же точки зрения, переопределение легитимности происходит через деконструкцию и переосмысление идеи социальной универсальности, что приводит к росту разнообразия ее форм. Предполагается, что существует множество способов действовать или говорить «от имени общества» и быть представительным.

Как бы то ни было, три названные новые формы легитимности складываются в одну систему, дополняя друг друга в целях более четкого определения демократического идеала.

Такие перемены имеют важное значение еще и потому, что вопрос легитимности приобрел повышенное значение в современном мире. В момент свертывания идеологий и утопий, которые могли наполнять своим содержанием политический строй, ему теперь приходится находить внутренние ресурсы для своей легитимации. Легитимность, как доверие между людьми — это «институт-невидимка». Она позволяет подвести прочную основу под отношения между правителями и подданными. И хотя легитимность в самом общем смысле этого слова способствует созданию системы принуждения, ее демократический вариант наделен более сложной функцией выстраивания конструктивных связей между властью и обществом. Она способствует реализации того, что составляет саму суть демократии: получения власти обществом. Демократическая легитимность вовлекает граждан в политику, что возвышает чувство их значимости. Она является условием эффективности государственной политики и в то же время определяет то, как граждане оценивают демократическое качество страны, в которой они живут. С этой точки зрения она действительно является «институтом-невидимкой» и «чувствительным индикатором» политических ожиданий общества и того, как на них отвечают. Более широкое и требовательное определение легитимности способствует в этом смысле укреплению демократических режимов.

Еще не определившаяся революция

Первые виды легитимности, которые мы описали, составляют одну систему с двумя типами институтов: независимыми надзорными и регулирующими органами, с одной стороны, и конституционными судами — с другой. Первым присуща легитимность беспристрастности в силу механизмов их формирования и состава. Как правило, они создаются либо законодательными властями, стремящимися ограничить и контролировать деятельность исполнительных органов, считающихся слишком пристрастными, либо по инициативе самих исполнительных властей, готовых отказаться от части своих полномочий, чтобы восстановить ослабшее доверие либо освободиться от задач, для выполнения которых у них нет достаточной квалификации. Конституционные суды выполняют функцию регулирования законодательного производства, предъявляя к нему более жесткие требования универсальности в отношении самовыражения большинства. Их легитимность связана с рефлексивным характером их действий. Рост влияния этих двух категорий институтов влечет за собой существенное изменение условий нормотворчества и отправления исполнительной власти в том виде, в котором это было задумано выдающимися деятелями американской и французской революций. В классической демократической теории их почти не обсуждали. Независимые органы власти и конституционные суды, которые расширили поле своего влияния во всем мире, начали коренной переворот в классическом перечне формулировок демократического вопроса. Этот сдвиг невозможно переоценить. Поразительно, что концепция демократических институтов практически не менялась на протяжении двух веков. За исключением того, что касается развития политических партий и условий их участия в демократической жизни, что было предметом напряженных дискуссий и проектов реформ на исходе XX века (см., например, вопрос первичных выборов в США). Мы еще вернемся более подробно к элементам, предвосхитившим эти современные перемены, истории которых свойственна национальная специфика.

С конца XVIII века по 1980-е годы дискуссии и ученые споры разворачивались в совершенно не изменившемся концептуальном поле. Об этом может свидетельствовать любой историк великих современных революций. Вопросы представительного правления, прямой демократии, разделения властей, роли общественного мнения, гарантии прав человека ставились на протяжении всего этого периода в практически неизменных выражениях. Политический лексикон тоже совсем не изменился. Слово «самоуправление», появившееся в 1960-е годы, было одним из немногих действительно важных неологизмов. Тем не менее и оно исчезло из обихода довольно быстро, что говорит о том, что оно само стало символом поворота, жертвой которого пало. Новая грамматика демократических институтов, частью которой стали независимые органы власти, а также конституционные суды, подчеркнула разрыв с предыдущим миром. Но из-за отсутствия интеллектуальной проработки (у нее не было ни своего Сийеса, ни Мэдисона), масштаб этого разрыва проявился не в полной мере. Перемены произошли из сложившихся обстоятельств, в ответ на скрытые ожидания граждан и на то, что ощущалось как сумма немедленных требований в плане государственного управления.

Важно то, что эти институты, поскольку они не были задуманы как исконные политические формы, до сих пор не нашли своего места в демократическом порядке. Что означает, что условия их развития не подчиняются никакой общей логике. Они могут способствовать как небывалому углублению демократии, так и просто укреплению пошатнувшихся позиций либерализма. Роль конституционных судов, например, может вписываться в традиционную систему роста влияния права, используемого для того, чтобы ограничивать и контролировать выражение народного суверенитета. Глубинное противостояние government by will (правления на основе воли народа) и government by constitution (правления по конституции), кажется, это противопоставление было впервые сформулировано Henry St.John Bolingbroke в его Dissertation upon Parties (1733), in H.Bolingbroke, Political Writings, David Armitage (ed), Cambridge, Cambridge University Press, 1997, p. 90, лишь воспроизводит старый либеральный стереотип. Вопрос корректировки масштабов власти большинства все так же косвенно вписывается в давнюю традицию обличения угрозы «тирании большинства», которому предавались в XIX веке те, кто опасался быть поверженным в результате введения всеобщего избирательного права. Однако развитие этих судов может также рассматриваться как инструмент сокращения поля действий правителей, а значит, определенный рост общественного контроля за представителями власти. Конституцию, как объяснял один влиятельный публицист XIX века, можно понимать как «гарантию для народа в отношении тех, кто занимается его делами, чтобы они не злоупотребляли против него тем мандатом, который был им доверен». Edouard Laboulaye, Questions constitutionnelles, Paris, 1872, p. 373. Независимые органы надзора и регулирования также могут рассматриваться с двух противоположных точек зрения.

Понятно, что в этих сферах еще ничего не устоялось. Поэтому важно уяснить основные параметры задачи. Только тогда можно будет полностью использовать демократический потенциал этих институтов, и они могут быть выстроены так, чтобы участвовать в поддержке требований большинства в общественной жизни. Тогда они смогут косвенным образом произвести эффект, сравнимый с выгодами, которые изначально ожидались от процедур прямой демократии. На этой основе можно будет построить новый мир, мир непрямой демократии, и благодаря этому скорректировать и компенсировать недостатки избирательно-представительной демократии.

Третий складывающийся сейчас образ, о котором мы говорили, легитимность близости, не связан с каким-то отдельным типом институтов. Эта легитимность скорее относится к совокупности общественных ожиданий в отношении действий правителей. Таким образом, появляется еще одно новое измерение демократической вселенной: формирование демократического искусства управления. Исторически размышления о демократии ограничивались определением правил и институтов, которые составляют режим народного суверенитета (распределение полномочий, способы представительства, формы участия граждан и т.д.). Политическая сфера была осмыслена только в двух категориях: политического режима и принятия решений (перечня проводимых «политик»). Ожидания и требования общества заставили расширить это понимание и включить в него категорию управленческого искусства. Многочисленные опросы общественного мнения выявили, что граждане точно так же, если не больше, восприимчивы к образу поведения правителей, как и к характеру принимаемых ими решений. Об этой эволюции свидетельствует и использование новой лексики для описания характера связей между властями и обществом. К классическим выражениям, используемым для оценки представительной связи, добавились ссылки на внимание, умение слушать, равноправие, сочувствие, признание, уважение, обаяние. Широко распространилось употребление таких слов, как «участие» и «близость», они стали использоваться более спонтанно, поскольку имели отношение и к традиционному политическому лексикону. Но и здесь все отмечено печатью неоднозначности. За одними и теми же словами скрывается как рост гражданских требований, открывающий новое поле для применения демократического идеала, так и отклик на простые риторические уловки правителей и изощренную практику манипулирования общественным мнением.

Задача этой книги состоит в том, чтобы обрисовать концептуальные рамки, позволяющие оценить демократический потенциал этих институтов и еще только зарождающихся и порой неоднозначных практик. Это можно сделать, только выстраивая идеальные типы, которым соответствуют новые образы большинства и легитимности. Именно тогда станет понятно, каким образом их можно извращенно толковать и как лучше обеспечить их вклад в укрепление демократической жизни.

Новый демократический дуализм

Описывая становление демократического мира, которому он был свидетелем, Токвиль отмечал: «Понятие правления упрощается: закон и право зависят только от количества. Вся политика сводится к арифметике». Considerations sur la Revolution (materieux pour L'Ancien Regime et la Revolution), in Tocqueville, Oeuvres, Paris, Gallimard, <<Bibliotheque de la Pleiade», 2004, t. III, p. 492. Сегодня все выглядит абсолютно иначе.

Главное состоит в том, что демократия усложняется. Этот процесс проявляется в формировании двойного дуализма: между избирательно-представительными институтами и институтами непрямой демократии, с одной стороны (дуализм, свойственный демократии как государственному устройству), и между областью процедур или действий и областью принятия решений — с другой (дуализм, который свойствен демократии как типу управления). Эти две совокупности накладываются на противоречие между выборной демократией и контрдемократией (см. Пьер Розанваллон Контрдемократия: политика в эпоху недоверия. Rosanvallon P. Counter-Democracy: Politics in an Age of Distrust. Cambridge: Cambridge University Press, 2008.), что и становится полем гражданской деятельности. Вместе они формируют новый современный демократический порядок.

Институты выборно-представительной демократии составляют одну систему с институтами непрямой демократии. Их сочетание позволяет согласовать реальность большинства и идеал единогласия на фоне конфликта, в котором отражены их обоюдные требования. Так возникают две пары противоречивых условий, иллюстрирующих основополагающий конфликт демократической идеи:

— Противоречие между признанием легитимности конфликтов и стремлением к согласию. Демократия — это плюралистичный режим, предполагающий признание различия интересов и мнений и организующий избирательное соревнование на этой основе. Она институционализирует конфликт и его урегулирование. Поэтому не может быть демократии без осуществления решительного выбора с целью разрешения разногласий. Заниматься политикой в демократическом государстве означает выбрать свой лагерь и занимать определенную позицию. Для режимов, которые характеризуются разделенностью общества и неуверенностью в завтрашнем дне, это имеет ключевое значение. Однако демократии нет и без достижения общего мира, признания разделяемых всеми ценностей, которые позволяют конфликтам не доходить до крайностей гражданской войны.

В этой связи Николь Лоро часто подчеркивала ту путаницу, которую вызвало использование слова «кратос» в Афинах. Ведь оно было связано с понятием «одержать верх», подразумевало победу одной группы над другой. Принятие решений на основе большинства голосов, свойственное демократии, по самому своему происхождению было связано с образом конфликта, разрешенного в ходе силового столкновения. Отсюда одновременно возникло компенсирующее прославление единого «демоса» и постоянный призыв к единению граждан (см. Nicole Loraux, La Cite divisee, Paris, Payot, 1997, et «La majorite, le tout et la moitie. Sur l'arithme-tique athenienne du vote», Le Genre humain, № 22, 1990). В этом плане крах греческой демократии можно рассматривать с точки зрения неспособности сочетания и уравновешивания этих двух измерений.

Поэтому необходимо признание институтов конфликта и институтов согласия. С одной стороны — субъективный мир политической ангажированности выборно-представительной сферы, с другой стороны — объективный мир институтов непрямой демократии. Признание специфики последних позволяет полностью учесть оба полюса демократического конфликта. А также позволяет преодолевать то, что исторически проявляется как постоянный соблазн не признавать легитимность конфликтов и рассматривать идею единогласия как абсолютную реальность (искушение, которое поддерживало иллюзии и заблуждения, подрывающие развитие демократического строя).

— Противоречие между прагматическим принципом принятия решений (большинство) и, несомненно, более сложным принципом их обоснования (единогласие). Демократия немыслима без возможности принятия решений и быстрых действий, а также без признания необходимости оценки различных ситуаций и выбора. Но демократия так же невозможна и без институтов, на которые возложена миссия постоянно напоминать о смысле общественной пользы и способствовать, хотя бы частично, ее автономной реализации. Итак, демократическая жизнь подразумевает организацию своеобразного разделения и противопоставления институтов, имеющих отношение к системе решений, принимаемых на основе большинства, и институтов, связанных с требованием единогласия при определении правомерности решений.

Подобный дуализм означает полное признание того, что демократия основана на считающейся необходимой условности, согласно которой большинство приравнивается к единогласию. Однако демократия ясно это формулирует и заменяет условность организованным сосуществованием двух составляющих ее элементов. Проблема, однако, в том, что существование этой условности никогда не признавалось. Речь не идет о привычных для права условностях, когда ни у кого нет сомнений насчет их природы и использования. Юридические методы, которые позволяют действовать по принципу «как если бы», не направлены на то, чтобы что-либо скрыть. Они лишь позволяют лучше разобраться в ситуации, упростить ее или уменьшить противоречивость. Условности, как мы отметили, в этом смысле влекут за собой «способность управлять реальностью, явно разрывая связь с этой реальностью». Yan Thomas, «Fictio legis. L'empire de la fiction romaine et ses limites medievales», Droits, № 21, 1995, p. 20. «Условность, — продолжает он, — представляет собой решение противостоять реальности» (ibid, p. 22). Условности совершенно четко сведены к своей практичности и не претендуют на изменение реальной природы вещей. Основополагающая демократическая условность понималась совсем не так. Она даже не была четко раскрыта: ее маскировали, не признавая ее. Это было необходимым условием, чтобы встроить демократическую идею в субстанциалистские рамки, то есть приравнять с интеллектуальной и политической точки зрения большинство к единогласию, вне которого мыслить невозможно. Признание дуализма позволяет выйти из этого тупика. Он явным образом организует разделение между двумя полюсами демократической идеи и постоянно способствует распознаванию потенциальных условностей, которые могли бы помешать пониманию ее смысла или сбить с курса ее организацию. Таким образом, правление большинства следует совершенно прозаично понимать как простое эмпирическое соглашение, которое всегда будет подвергаться воздействию высших ограничителей со стороны сил легитимации. Оно основано на явлении, которое можно назвать неполной легитимностью: ее необходимо подкреплять другими способами демократической легитимации.

Параллельно с этим дуализмом институтов также возник дуализм, лежащий в основе демократии как типа правления. Вопрос правления как исполнительной власти долгое время оставался на задворках политической теории. Считалось, что у идеи правления нет собственного содержания: оно практически скрыто за решениями, которые воплощали его деятельность. Это пренебрежение долгое время оправдывалось центральным местом, отведенным в демократическом пространстве законодательной власти. Так было в революционный период во Франции, когда легитимная власть большинства, с которой отождествлялся закон, явно противопоставлялась сомнительной власти управления отдельными делами, что было сутью исполнительной власти. Признание относительной автономии сферы управления происходило постепенно, настолько сильны были интеллектуальные препятствия на пути ее признания. См. Joseph Barthelemy, Le Role du pouvoir executif dans les republiques modernes, Paris, 1907, et Michel Verpeaux, La Naissance du pouvoir regle-mentaire, 1789-1799, Paris, PUF, 1991.

Исполнительная власть тогда рассматривалась лишь с точки зрения содержания ее действий и решений. Обширная область анализа государственной политики свидетельствует о постоянстве такого подхода и в поле современной политологии. Однако сегодня проявляется другое измерение исполнительной власти: характер действий правителей. Гражданское сознание стало к нему крайне чувствительно, хотя пока не создано отдельной теории характера действий. Отсюда противоречие, возникшее между демократией решений (являющейся частью собственно политического процесса всеобщего избирательного права) и демократией действия (которая скорее связана с требованием уважения ко всем гражданам).

Два формирующихся «континента» демократического мира, со своей стороны, также составляют одну систему. Вероятно, они различными способами будут способствовать формированию более демократического общества и тем самым придадут реальные очертания демократическому проекту создания общества равных индивидов, а также порядку коллективного суверенитета. В этом плане они соответствуют существующему сегодня запросу на рост индивидуализации (с гораздо более острым вниманием к своеобразию индивидов) и развитию чувства общественной пользы (путем снижения роли частных интересов в функционировании институтов).

Пьер Розанваллон. Демократическая легитимность. Беспристрастность, рефлексивность, близость