Глава 5. Sviluppo economico e tradizioni civili. Collegamento orizzontale o verticale?

Отыскивая корни гражданского сообщества

Предпринятое нами изучение деятельности итальянских региональных правительств в 70-е и 80-е годы высветило уникальные особенности гражданской жизни в некоторых регионах. Следуя этой путеводной нити, мы должны сейчас погрузиться в прошлое Италии. Это путешествие перенесет нас почти на тысячу лет назад, когда итальянцы только-только начали расставаться с мрачной эпохой варварства. Раннесредневековая Италия, с которой начинается наш рассказ, была скорее близка к древнему Риму, причем не только хронологически, но и в бытовом смысле. Короче, чтобы ответить на вопрос о том, почему на рубеже XXI столетия одни итальянские общины оказались более способны к эффективной институциональной деятельности, чем другие, мы решили включить в наш анализ историческое прошлое.

Гражданские устои средневековой Италии

Областные правительства учреждались в 1970 году вопреки желаниям национальной администрации, имевшей за плечами столетний опыт жесткой централизации. Но история самих регионов значительно богаче. В течение полутора тысяч лет, с момента падения Римской империи и до середины XIX века, Италия была, по словам австрийского государственного деятеля Меттерниха, "чисто географическим понятием", скоплением мелких городов-государств и зависимых полуколониальных владений. В обновляющейся Европе с ее государствами-нациями эта разобщенность заведомо обрекала итальянцев на экономическую отсталость и политическое бессилие.

Но так было не всегда. В средние века итальянцам удалось создать политические структуры, которые стали чуть ли не самыми передовыми во всем "христианском мире". Где-то около 1100 года в различных частях полуострова произошло становление двух новаторских, но совершенно различных политических режимов, появление которых повлекло глубочайшие социальные, экономические и политические последствия: "В XI веке поделившие полуостров некогда могучие империи — Византийская на юге и Германская на севере — вошли в полосу слабости и упадка, закончившуюся полным крахом. Политическая инициатива перешла к местным силам. На юге период безвластия оказался относительно коротким в связи с появлением на византийско-арабском фундаменте мощного норманнского королевства. На севере же попытки возродить имперскую власть неизменно заканчивались провалом, в связи с чем полностью восторжествовал местный сепаратизм. Именно в этом регионе, простирающемся от Рима до Альп, наиболее полное развитие получили все особенности итальянского средневековья; коммуны здесь превратились в эффективные города-государства, что условно позволяет именовать эту часть полуострова коммунальной Италией".

Основанный норманнскими наемниками новый режим, центром которого стала Сицилия, оказался по-настоящему передовым, причем как в административном, так и в экономическом отношении. "Великий норманнский правитель Рожер II, объединивший в 1130 году Сицилию, Апулию и Калабрию, сохранил установления своих византийских и мусульманских предшественников и в первую очередь их эффективную систему налогообложения". После нескольких десятилетий смуты его последователь Фридрих II распространил свое владычество на весь юг Италии, утвердив там просвещенную и получившую признание "смесь греческой бюрократии и норманнского феодализма на основе превращения Сицилийского королевства в монолитное государство". В 1231 году Фридрих II

Речь идет о германском короле и императоре Священной Римской империи Фридрихе II Штауфене (1194-1250). -Прим. ред.

издал новую конституцию, включавшую в себя первую в Европе кодификацию административного права и предвосхитившую многие принципы централизованного, автократического государства, подобия которого позже распространились по всему континенту. Эта конституция провозглашала монополию монарха на обеспечение правосудия и общественного порядка, а также нерушимость привилегий феодальной знати. В мире насилия и анархии, каким была Европа в то время, утверждение социального порядка являлось высшим достижением власти.

Норманнское королевство практиковало религиозную терпимость и предоставило свободу вероисповедания мусульманам и иудеям, что для того времени было совсем необычно. Норманнские короли покровительствовали расцвету греческого, арабского, иудейского, латинского и итальянского словесного искусства, архитектуры, образования, причем делали это столь рьяно, что в эпоху Рожера II и Фридриха II королевский двор иногда называли "республикой ученых". В 1224 году Фридрих основал в Неаполе первый в Европе университет, в котором готовились государственные служащие, закрепив тем самым принципы, заложенные в минувшем столетии Рожером. "В период своего расцвета норманнская Сицилия располагала самой подготовленной бюрократией в Европе".

В экономическом плане гордость королевства составляли процветающие торговые города — Палермо, Амальфи, Неаполь, Мессина, Бари и Салерно. Фридрих II углубил их гавани и создал военный и торговый флот, хотя в целом, поскольку он настаивал на неизменно государственной торговой монополии, в долгосрочной перспективе это подрывало их будущее развитие. Современники, между тем, называли этого солдата-политика, талантливого орнитолога, одаренного поэта, опытного дипломата stupor mundi- "чудом света". "К концу XII века Сицилия, контролировавшая средиземноморскую торговлю, была богатейшим, процветающим и самым организованным государством в Европе".

С социально-политической точки зрения юг Италии по-прежнему оставался автократическим образованием, и эта его особенность была лишь усилена реформами Фридриха, конституция которого подтвердила полноту феодальных прав баронов и объявляла "святотатством" любые попытки подвергать сомнению решения правителей. "Законы Фридриха в целом и его концепция королевской власти в особенности доказывают уникальность Сицилии того времени. Царство вручалось императору самим Богом".

Первоначально южные города выказывали некоторую тягу к самоуправлению, однако очень скоро они были полностью поглощены норманнским королевством и опутаны паутиной центральных и местных чиновников, ответственных только перед королем. Бароны, подобно горожанам, тоже испытывали на себе гнет королевской администрации, но именно они являлись главной опорой режима. Сегодня историки спорят о том, как называть это королевство — "феодальным", "бюрократическим" или "абсолютистским", но истина, по-видимому, состоит в том, что ему были присущи элементы и первого, и второго, и третьего. Как бы то ни было, любые намеки на коммунальную автономию незамедлительно выкорчевывались. Гражданская жизнь ремесленников и торговцев регулировалась из центра и сверху, а не изнутри, как в северной части страны. По заключению Денниса Смита, "Сицилия была тогда удивительно богатой страной, в которой следовало ожидать бурного расцвета городов. Но на деле остров никогда не знал независимых коммун типа тех, что существовали в северной Италии. И хотя этот факт может означать лишь простое отсутствие гражданской предприимчивости, одновременно он был обусловлен и тем, что норманнская монархия была слишком авторитарной, чтобы поощрять развитие городов вопреки воле баронов... Фридрих привязал города к государству, хотя из-за этого пришлось принести экономику в жертву политике. История Сицилии воочию убеждала его, что процветание исходит от сильной королевской власти, и в определенном смысле он был прав. Лишь позже выяснилось, что экономическое развитие острова было тем самым заморожено, тогда как свободные приморские коммуны самой Италии процветали".

В результате упадка королевской власти после смерти Фридриха II южные бароны обрели автономию, однако города Юга ее не получили. Проходили века, и сонная социальная иерархия все больше попадала под власть феодальной аристократии, а основная масса крестьян была вынуждена жить на грани физического вымирания. Между двумя этими социальными группами и был зажат бессильный класс профессиональных управленцев. Хотя в последующие семь веков южная Италия не раз становилась предметом острых распрей между различными чужеземными династиями (в основном испанскими и французскими), иерархические структуры продолжали воспроизводиться в неизменном виде. Режим оставался феодально-монархическим, несмотря на просвещенность правителей. Впрочем, среди преемников Фридриха II просвещенность встречалась уже значительно реже алчности. Впрочем, среди преемников Фридриха II просвещенность встречалась уже значительно реже алчности.

Тем временем в городах северной и центральной Италии — "оазисах посреди феодальных чащоб" — появились беспрецедентные формы самоуправления. Эти коммунальные республики постепенно превращались в главную альтернативу крепостническому феодализму, утвердившемуся на территории средневековой Европы. Об этой части Италии известный историк Фредерик Лейн писал: "С XII по XVI век примечательной чертой итальянского общества была необычная степень участия людей в создании законов и определении своей собственной судьбы".

Подобно автократическому режиму Фридриха II, новая республиканская система по-своему противостояла эпидемии насилия и анархии, захлестнувшей средневековую Европу, сдерживая, прежде всего, кровавые междоусобицы аристократических кланов, распространенных как на юге, так и на севере. Решение Севера, однако, в этой связи было иным, основанным не столько на иерархической вертикали, как на Юге, сколько на горизонтальном сотрудничестве. Коммуны берут свое начало от добровольных ассоциаций, появлявшихся в тех случаях, когда группы соседей давали клятву оказывать друг другу помощь, обеспечивать безопасность и защищать обоюдные интересы. "Несомненно, было бы преувеличением видеть в ранних общинах полноценные частные ассоциации, но, тем не менее, истиной остается то, что главной их задачей была защита собственных членов и их экономических интересов. Кроме того, в них исчезали органические связи с институтами старого режима". К XII веку такие коммуны, использовавшие древние формы общественного договора, появились во Флоренции, Венеции, Болонье, Генуе, Милане и других крупных городах северной и центральной Италии.

Эти коммуны не были демократическими в современном смысле слова, поскольку лишь небольшая часть населения являлась их полноправными членами. Одним из проявлений этого республиканского синтеза стало втягивание сельской знати в городской патрициат, на основе чего формировался новый тип социальной элиты, тогда как степень народного участия в делах управления оставалась незначительной. Даниэл Узили, называя коммуны "раем для выборных лиц", замечает, что Сиена, город с 5000 взрослого мужского населения, имел 860 выборных должностей, в то время как в более крупных городах в городских советах состояло до нескольких тысяч членов, многие из которых активно участвовали в жизни общины. Понятно, что при таком раскладе "успех республиканской коммуны зависел от готовности ее вождей делить власть с другими как с равными". Исполнительная власть коммун избиралась в соответствии с процедурами, установленными для каждого города. Правители коммунальных республик прекрасно осознавали наличие законных ограничений собственной власти. "Для установления пределов насилию правителей были разработаны детальные кодексы". С этой точки зрения структура власти в коммунальных республиках была принципиально более либеральной и эгалитарной, чем где бы то ни было в Европе, включая, разумеется, и юг самой Италии.

По мере расцвета коммун ремесленники и торговцы также создавали собственные гильдии, призванные обеспечить взаимопомощь как в общественных, так и в профессиональных делах. "Старейшим уставом гильдии является веронский документ 1303 года, скопированный, очевидно, с какого-то еще более древнего образца. В перечне обязанностей ее членов были зафиксированы: "братская поддержка при необходимости", "гостеприимство по отношению к путникам, проходящим через город" и "оказание помощи в случае болезни". "Нарушение устава вело к бойкоту и общественному остракизму".

Со временем эти группы, опираясь на поддержку горожан, стали требовать проведения широких политических реформ, создания "системы представительства и контроля, способной гарантировать порядок и мирную жизнь в городе". "В первой половине XIII века гильдии стали основой радикального политического движения, требовавшего перераспределения власти внутри самих коммун на более широкой базе, чем раньше... используя старое слово "popolo" ("народ"), несущее в себе мощное демократическое звучание. К 1250 году popolo удалось обеспечить господствующие позиции при выработке законов в наиболее крупных коммунах".

Таким образом, фактически в тот самый момент, когда Фридрих II укреплял феодальные порядки на юге, политическая власть на севере начала ускользать из рук традиционных элит. В частности, "уже в 1220 году в городском совете Модены было много ремесленников и торговцев, включая продавцов рыбы, портных и старьевщиков... а также кузнецов". Практика подобных республик предусматривала столь широкое вовлечение народа в процесс принятия общественных решений, которое не имело аналогов в средневековом мире. Эти политические изменения были частью "бурного расцвета ассоциаций в связи с подъемом коммун, гильдий, делового партнерства... новых форм солидарности, в которых тяга к равенству оказывалась все более отчетливой". Гильдии совместно с другими местными организациями — такими, как vicinanze (ассоциации соседей), populus (церковные организации, распоряжавшиеся делами местного прихода), братства (религиозные общества взаимопомощи), политико-религиозные партии, скрепленные торжественными клятвами своих членов, а также consorterie ("общества башни", представлявшие собой ассоциации самообороны) — безраздельно доминировали в местной политике. Клятвы взаимоподдержки, приносимые членами этих ассоциаций, были очень похожи на упомянутый выше документ из Вероны. В 1196 году члены consorteria из Болоньи клялись "помогать друг другу без обмана и с добрыми чувствами", а также обещали, что никто из членов организации "никогда не станет действовать против остальных прямо или косвенно". Устав Spade compagnia ("Меч", 1285), одной из многочисленных добровольных ассоциаций недалеко от Болоньи, свидетельствует, что ее члены "будут поддерживать и защищать друг друга как в самой коммуне, так и за ее пределами". То есть в каждом случае эти широкие обязательства сопровождались детальнейшим описанием правил и процедур ассоциации, включая вопросы практической взаимопомощи, типа оказания ее членам юридических услуг и безболезненного разрешения внутренних конфликтов. "Неизбежные противоречия, возникавшие внутри общин и между ними, требовали искусных адвокатов, посредников и управленцев и указывали на необходимость следования морали, способной предотвратить сползание нового общества в пучину раздоров". Расцвет ассоциаций, а также новые республиканские нравы как раз и позволили итальянской средневековой коммуне стать аналогом того, что в предыдущей главе мы назвали "гражданским сообществом". Система управления в коммунальных республиках становилась все более профессиональной. Эксперты, работавшие в муниципалитетах, смогли создать исключительно передовые системы общественного финансирования, мелиорации земель, коммерческого права и бухгалтерского учета, экономического развития и народного образования, а также коллегиального управления, зачастую предполагавшего обмен идеями с коллегами из соседних городов. Болонья, с ее известной школой права, играла при этом роль "столицы коммунальной Италии, превосходство которой основывалось не на ее могуществе или богатстве, а на интеллектуальном лидерстве".

Фигура podesta, профессионального юриста-администратора, избираемого на ограниченный срок, стала ключевой в коммунальных делах.

Договоры и контракты регулировали все аспекты жизни республик, а огромное число нотариусов, адвокатов и судей занималось составлением, трактовкой и практической реализацией этих документов. Болонья, город примерно с 50 тысячами населения, имел до 2 тысяч профессиональных нотариусов! Конечно, эти цифры можно рассматривать и как показатель республиканской тяги к сутяжничеству, но прежде всего за ними стоит невероятное доверие к писаным соглашениям, переговорам и к праву. Именно в этом секрет непохожести коммунальных республик: в то время, когда сила и кровные связи были в Европе единственным средством разрешения дилемм коллективного действия, граждане итальянских городов-государств творили новый способ организации коллективной жизни.

Церковная власть в коммунальных республиках была сведена к минимуму, и не только потому, что секулярные начала потеснили религиозность, но и в связи с тем, что сама церковная иерархия была вынуждена признать светские ассоциации: "Не подвергая сомнению теоретическое верховенство Папы, горожане были склонны рассматривать церковь наравне со всеми прочими светскими учреждениями — исходя из ее практической роли в местных делах... Они видели в священниках не столько духовных вождей, сколько служащих, обязанных обеспечить удовлетворение духовных запросов населения... Это, однако, не означает упадка религиозного чувства. XIV и XV века стали для Италии эпохой особого духовного подъема, но подъем этот отливался в совершенно новые формы. Он находил свое выражение в деятельности многочисленных объединений мирян, создаваемых для совместного осуществления молитвенного труда и дела благочестия".

Одним из итогов этого стала невиданная степень гражданской вовлеченности: "По берегам Арно и По, и в Венеции, и в Лигурии граждане были истово преданы родным городам, ценили возможность быть хозяевами своей судьбы, и это чувство пережило Ренессанс... С самого зарождения коммун люди обеспечивали порядок и безопасность, объединяясь друг с другом. По мере развития общин жизнь горожан все более и более вращалась вокруг укрепленных строений и решений местных правительств. Ощущение того, что земное, семейное благополучие человека тесно связано с благополучием коммуны, становилось столь острым, что способно было возбуждать самую пылкую любовь и жгучую ненависть".

Бурная экспансия республиканских и гражданских институтов сопровождалась быстрым развитием коммерции. Утверждение гражданских порядков позволило предприимчивым торговцам расширить поле деятельности, сначала на прилегающие к городам-государствам районы, а потом и до самых пределов известного в ту пору мира. "Эти купцы, хозяева мировой торговли, основатели европейского капитализма, простирали свои коммерческие империи от Китая до Гренландии". В освоении столь обширных рынков решающую роль играли объединения торговцев, способные поддерживать правовые или квазиправовые институты, разрешающие споры, осуществляющие обмен информацией и страхование рискованных предприятий. Приносимое торговлей процветание помогало, в свою очередь, создавать и поддерживать гражданские институты в республиках. "Из десяти основных гильдий, формировавших правительство Флоренции в XIII веке, семь занимались экспортной торговлей". Развитие предпринимательства имело жизненно важное значение для экономики республик. Его фундаментальные основы - рынок, деньги и закон — явились своеобразным возрождением институтов, некогда уже известных в классической Греции и Риме. Но был еще один, сравнительно новый институт: кредит изобрели именно в итальянских республиках. В то время когда норманнское королевство на Юге пожинало плоды процветания, основанного на социально-политической иерархии, республиканский дух и гражданственность Севера закладывали фундамент одной из самых великих экономических революций в мировой истории, сравнимой (если верить некоторым историкам) лишь с неолитическим переходом к оседлому образу жизни и позднее — с появлением промышленного производства.

"Сердцевину этих преобразований составляло фантастическое развитие кредита". Предыдущие эпохи, независимо от своего исторического смысла или величия, обладали лишь зачаточными механизмами связывания сбережений и инвестиций. В силу этого перспективы их экономического роста оказывались ограниченными. Разумеется, и при отсутствии кредита отдельные семейства сосредоточивали в своих руках огромные состояния, а государство через налоговую систему могло направлять инвестиции в крупные общественные проекты, как, например, во времена строительства пирамид или Парфенона. Но до тех пор, пока не были придуманы эффективные опосредующие звенья между индивидуальными владельцами сбережений и независимыми инвесторами, громадная мощь частного капитала не приносила пользы экономике. Социальный контекст итальянских коммунальных республик сыграл решающую роль в появлении этого изобретения.

В отличие от богатства Сицилийского королевства, основанного на владении землей, благосостояние североитальянских городов-государств коренилось в финансовой сфере и коммерции. От кредита зависит банковское дело и долгосрочная торговля, когда его предоставляют по правилам, опираясь на взаимное доверие, отчасти подкрепляемое регулирующими это доверие законами. (Этимологически слово "кредит" происходит от лат. credere, что значит "верить".) По причинам, о которых будет сказано в следующей главе, именно институты республиканской гражданственности, ассоциации и распространение солидарности за рамки кровного родства породили в северных коммунах атмосферу всеобщего доверия. На удобренной гражданственностью почве обильно произрастали самые неожиданные новации в практике бизнеса, помогавшие крепить благосостояние, например, ренессансной Флоренции и ее соседей: "Распространение кредита и расширяющееся применение контрактов стали выдающейся особенностью подъема городов центральной и северной Италии в XI и XII веках. В Генуе, Пизе, Венеции и чуть позже во Флоренции набирали силу новые правовые стратегии наращивания капитала и укрепления делового сотрудничества. Не удивительно, что в первое время эти связи партнерства прививались в основном к уже существовавшим семейным узам...

К XII веку, однако, начали действовать более гибкие контрактные правила, благодаря чему поощрялись внешние инвестиции. Эти изменения ознаменовали выход на арену таких институтов, как compagnia, commenda (занимавшихся морскими перевозками), а также банковских депозитов, денежных доверенностей, кредитных поручительств. Новая практика и организация бизнеса сводили риск к минимуму, тогда как возможности партнерства и извлечения прибыли расширялись... Показателем растущего доверия стало серьезное снижение процентных ставок, широкое распространение депозитов и банковских трансфертов. В городах северной и центральной Италии возобладало сотрудничество должника и кредитора". С помощью новых механизмов даже мелкие вкладчики получали возможность инвестировать деньги в солидные коммерческие предприятия: "Уже начиная с XI века фундаментальным фактом экономического развития Европы становится невиданное до сего времени привлечение сбережений к решению созидательных экономических задач... Именно всепроникающая честность, усиливаемая ощущением принадлежности к целостному сообществу и четкими правовыми обязательствами, создавала предпосылки для привлечения в экономику сбережений буквально всех сословий". Иными словами, экономический и политический подъем в коммунальных республиках средневековой Италии был обусловлен в первую очередь нормами и учреждениями гражданской вовлеченности. Революционные изменения политико-экономических институтов происходили в уникальном социальном контексте, определяемом горизонтальными узами сотрудничества и гражданской солидарности, причем эти перемены в политике и экономике, в свою очередь, усиливали гражданское сообщество.

Нам не стоит преувеличивать ни приверженность коммун равенству, ни их способность разрешать социальные конфликты и преодолевать насилие.
Вероятно, более половины их жителей были обитателями трущоб. Знать же неизменно сохраняла свои привилегии, несмотря на вовлеченность в гражданскую жизнь. Во всяком случае, в Венеции и Флоренции олигархические фамилии играли ключевую роль, хотя их власть была более ограниченной, чем на Юге. Нобилитет окружал себя сонмом клиентов. Процветали внутренние конфликты. Вендетта и межклановое насилие никогда не исчезали из общественной жизни республик. Сохранившиеся осадные башни и укрепленные дворцы Болоньи и Флоренции к сегодня напоминают нам о социальном неравенстве и остром чувстве незащищенности, отличавшем тогда даже самые процветающие коммуны. И тем не менее, что касается социальной мобильности, итальянские республики не имели в то время себе равных. Роль коллективной солидарности в обеспечении гражданского порядка отличала в первую очередь северные города. К примеру, в 1291 году анонимный хронист лаконично отмечал: '"В Парме имели место беспорядки, но после того, как четыре гильдии, а именно мясники, кузнецы, сапожники и скорняки, объединившись с судьями и нотариусами, связали себя общей клятвой, порядок был немедленно восстановлен".

Короче говоря, к началу XIV века Италия произвела на свет не один, а два новаторских способа управления — прославленную норманнскую автократию на Юге и процветающие коммунальные республики на Севере.

"Итальянцы оказались лидерами в искусстве управления, а созданные ими государства настолько отточили бюрократическое вмешательство в жизнь своих подданных, что другим государствам того времени это было просто неведомо". И в экономической, и в социальной, и в политической жизни как монархий, так и республики решали по-своему проблемы коллективного согласия, сковывающие прогресс других стран Европы. Эта лидирующая роль Италии на континенте подтверждается и демографически: Палермо на юге, Венеция и Флоренция на севере, с численностью населения более 100 тысяч человек, были тремя крупнейшими городами Европы.

Но системы Севера и Юга тем не менее отличались как по структуре, так и по достигнутым конечным результатам. "Противостояли друг другу два различных общества и два образа жизни", - отмечает историк Джон Ларнер.

Сотрудничество, взаимопомощь, гражданские обязательства и даже доверие - не универсальное, разумеется, но все же выходящее далеко за пределы обычаев, известных Европе той эпохи, — стали отличительными чертами Севера. И напротив, главными добродетелями Юга оставались преданность иерархии и наведение порядка.

Важнейшей социальной проблемой средневековья, sine qua non (без чего нет (лат.). – прим. ред.) прогресса, было поддержание общественного порядка. В норманнском королевстве источником безопасности выступал суверен или же сильнейший из баронов. В коммунальных республиках использовалась более сложная стратегия, предполагавшая появление порядка на основе пактов о взаимопомощи, заключаемых равными. В сравнении с остальными государствами "христианского мира" оба эти режима в равной степени обеспечивали свое процветание и эффективное управление, однако недостатки и возможности южного, иерархического подхода к решению проблемы стали очевидными уже к XIII веку. Если столетием раньше Юг был не менее передовым, чем Север, то отныне коммунальные республики быстро уходили вперед, и этот отрыв с течением времени становился все более глубоким. Постепенно отличия в общественном укладе и социальной структуре двух Италии, феодальной и республиканской, стали вполне явными. "В феодальном мире преобладали вертикальные связи, а отношения между людьми определялись понятиями феода и служения, инвеституры и присяги, господина, вассала и раба. В городах же установились горизонтальные узы, указывавшие на сотрудничество равных. Гильдия, братство, университет и, помимо этого — гильдия гильдий, клятвенный союз всех бюргеров, Коммуна, были институтами, созданными новым мировоззрение и воплотившими новые идеалы".

В XIV веке раздоры, голод, "черная смерть" и Столетняя война начали, однако, подтачивать дух гражданского сообщества и стабильность республиканских режимов. Опустошения, произведенные эпидемией чумы, были ужасными: более трети всего населения Италии — и, возможно, более половины всего городского населения — погибло памятным летом 1348 года, за которым последовали новые эпидемии, остановившие экономическую жизнь более чем на столетие. Не пощадила она и политическое руководство коммунальных республик: в частности, Совет семи, избранный в Орвьето в конце июня 1348 года, потерял к августу пятерых своих членов. А недостроенный из-за чумы Кафедральный собор в Сиене остается таковым и по сей день, напоминая воочию о "черной смерти", потрясшей некогда основания гражданской жизни. Более того, отзвуки религиозных и военных столкновений, шумевших за городскими стенами, эхом отзывались в самих республиках. "История коммун просто не могла не быть бурной, поскольку они пытались утвердить принципы согласия в обществе, остававшемся иерархичным". Практически повсеместно гвельфы, гибеллины и сотни прочих кланов занимались постоянными интригами и кровавыми "разборками". Опираясь на армии наемников, отдельные деспоты (signori) и их семьи добивались таким образом политического влияния. Эти новые тирании "оказались весьма живучими, средневековая синьория незаметно переросла в ренессансное княжество".

К началу XIV века, спустя двести лет после своего возникновения, республиканские коммунальные правительства начали постепенно поддаваться давлению синьоров, хотя деспоты при этом часто клялись в верности республиканским идеалам. Знаменательным исключением в этой драме упадка выглядели лишь города, расположенные в поясе от Венеции на Адриатике через Эмилию и Тоскану до Генуи на побережье Тирренского моря, где республиканские традиции оказались более прочными. Подобно сове Минервы, вылетающей только в сумерки, политическая философия именно в это время, на закате коммунальных республик, стала ценить добродетели гражданской жизни (vita civile). Участь коммун побудила политических мыслителей Ренессанса и, прежде всего, Макиавелли поставить вопрос о предпосылках стабильного республиканского режима, уделяя при этом особое внимание достоинствам граждан, их virtu civile (Гражданская доблесть (итал.). – Прим. ред.)

В пассаже, имеющем прямое отношение к намеченной нами попытке разобраться в причинах институциональных успехов и неудач, Макиавелли в одной из своих работ отмечает, что республиканская власть, даже будучи наиболее желательной формой правления, обречена в определенных социальных условиях на поражение. Там, где людям недостает гражданских добродетелей и где социально-экономическая жизнь устроена на феодальный манер, "никогда не утвердится республика или иная развитая форма политической жизни, ибо люди, рожденные в подобных условиях, абсолютно неприспособлены к гражданскому управлению. В организованных таким образом провинциях (можно упомянуть здесь Неаполь) установление республики едва ли когда преуспеет". И напротив, в его родной Тоскане общественные условия столь благоприятны, что "умудренный народ, знакомый с древними формами гражданского правления, с легкостью готов принять гражданскую конституцию". Обобщая то, что мы называем "железным законом гражданского сообщества", Макиавелли пишет:

"Следовательно, очень легко управлять государством, где народ не развращен; невозможно установить самодержавие там, где существует равенство, а там, где равенства нет, нельзя учредить республику". Труды Макиавелли, Гвиччардини и других "выражают убеждение в том, что всякое политическое сообщество — это конкретная и устойчивая сущность, не зависящая от воли властей и требующая человеческого уважения, лояльности и поддержки". Ядром этой идеологии vita civile был идеал "образцового гражданина, управляющего своим городом и добросовестно участвующего в делах государственных".

Между тем, к XIII веку папская власть утвердилась на территориях, лежащих между Сицилийским королевством на юге и коммунальными республиками на севере. Папа управлял этими землями подобно феодальному монарху, наделяя синьоров владениями в обмен на вассальную преданность, хотя его режим был все же менее централизованным и эффективным в сравнении с норманнским режимом. В папских областях утвердились самые разнообразные социальные структуры и политические подходы. Кое-где местные тираны противились вмешательству Папы, в то время как в иных местах "знать была увлечена междоусобицами, терроризировала близлежащие деревни, творила что вздумается, а бандиты своими беззакониями дополняли эту картину". С другой стороны, на севере к папским владениям номинально отошли города с крепкими коммунальными традициями, такие, как Феррара, Равенна. Римини и, прежде всего, Болонья.

Диаграмма 5.1 Республиканские и автократические традиции в Италии, 1300 г.

Источники: The Times Atlas of World History, 3rd edition, eds. Geoffrey Barraclough and Norman Stone (London Times Books, 1989), p 124, J К Hyde, Society and Politics in Medieval Italy: The Evolution of the Civil Life, 1000–1350 (London: Macmillan 1973), Map 4; and John Larner, Italy in the Age of Dante and Petrarch: 1216–1380 (New York: Longman, 1980), pp 137–150.

Диаграмма 5 1 показывает, какие политические режимы существовали в Италии в начале XIV века. На ней видно наличие на полуострове четырех секторов, соответствующих различным сочетаниям республиканских устоев и автократии. С севера на юг картина выглядит следующим образом:
- феодальная монархия, основанная норманнами на юге;
- папские земли, отличающиеся пестрой смесью феодализма, тирании и республиканских настроений;
- колыбель республиканского духа, где институты народовластия сохранились вплоть до XIV века;
- прежние республиканские области Севера, которые к тому времени оказались под властью синьоров.

Примечательна параллель между этой схемой и распространением гражданских норм и институтов в 70-е годы нашего столетия (см. Диаграмму 4.4). При их наложении южные территории, когда-то управлявшиеся норманнскими королями, фактически полностью совпадают с семью наименее гражданственными регионами 1970 года. И почти точно так же папские области (за вычетом коммунальных республик, лежащих на севере папских владений) соответствуют трем или четырем регионам, занимающим следующую ступеньку гражданской лестницы. На другом же конце спектра оплот республиканских настроений образца 1300 года явно совпадает с нынешними наиболее "гражданственными" регионами, вслед за которыми идут области, лежащие еще далее к северу, где средневековые республиканские традиции были хотя и реальными, но значительно более слабыми. Для того чтобы определить, является ли эта интригующая корреляция свидетельством исторической преемственности или просто любопытным совпадением, обратимся к эволюции социально-патетической жизни. Италии в последующие семь веков.

В течение XV — начала XVI веков на полуостров обрушились новые бедствия — Испания, Франция и другие творцы европейской политики избрали Италию в качестве площадки для своих династических дуэлей. Демографические и экономические последствия иноземных вторжений в сочетании с разорением, вызванным чумой, и упадком торговли особенно болезненно сказались на северных коммунах. Население Брешии и Павии, к примеру, в начале XVI столетия сократилось на две трети - таков был результат бесконечных вторжений и грабежей. Только в XIX веке численность населения в городах Севера достигла средневекового уровня. Между тем Юг избежал этих напастей. Население Неаполя, например, в XV веке удвоилось, а в первой половине XVI века еще увеличилось вдвое, что позволило ему стать вторым — после Парижа — городом Европы. Вопреки популяционным потокам XII века многие северяне перебирались в XVI веке на юг, привлекаемые относительным процветанием этих мест. В первой половине XVII столетия, одновременно с появлением начальных проблесков экономического подъема, Италию захлестнула новая волна эпидемий. В 1630 —1631 и в 1656-1657 годах чума наполовину сократила население городов центральной и северной Италии.

К XVII веку все города этого региона не только перестали быть республиками, но и многие из них потеряли свою независимость. Крах республиканских коммун завершился чем-то вроде "рефеодализации" итальянского полуострова. На смену торговым и финансовым инновациям шли стяжание земельных владений и паразитическая праздность. Местные конфликты, междоусобная борьба и изощренные заговоры означали фактически полный распад социальной ткани. Это происходило в то время, когда прочие государства Европы шли к национальному единству. Теперь и на Севере, и на Юге автократическая политика воплощалась во взаимоотношениях типа "патрон — клиент". Вместе с тем у северных наследников коммунальных традиций патрон, однако, невзирая на свою приверженность автократии, по-прежнему признавал за собой гражданские обязанности. Тщательная антропологическая реконструкция той эпохи подтверждает, что местные дворяне, монополизировав политическую власть, все-таки не забывали о гражданских добродетелях, возводя больницы и прокладывая дороги, финансируя местные хоры и оркестры и даже выделяя средства на зарплату городским чиновникам. Этика взаимной ответственности на Севере проявляла себя и в aiutarella, традиционной практике трудового обмена между соседями. Таким образом, несмотря на распространение неравенства, эксплуатации, конфликтов, северное наследие республиканских коммун, не имея возможности реализовать себя в политических институтах, проявлялось в этике гражданского участия, социальной ответственности и взаимопомощи среди равных. Структуры власти на Севере почти не отличались теперь от феодальных структур Юга. И тем не менее кое-что из славного опыта коммун, из той бурной экономической активности, которую вызвала к жизни гражданственность, было сохранено прежде всего в долине реки По и в Тоскане. Именно поэтому здешние места оказались более восприимчивыми к первым дуновениям прогресса сначала в культуре, а затем и в экономике, которые достигли полуострова во второй половине XVIII века. Несмотря на общественный упадок, вызванный несколькими веками иностранных завоеваний, эпидемий и внутренних смут, идеал vita civile все же выжил в регионах с коммунально-республиканским прошлым. Между тем на Юге средневековое наследие оказалось противоречивым. Предложенное Фридрихом II своеобразное разрешение проблемы коллективного действия вскоре было размыто, король и бароны — носители абсолютной власти — превратились в правителей-хищников. Власть оставалась феодальной и автократичной, смягчаемой время от времени лишь безнадежными восстаниями. Авторитарные политические институты подпирались традициями вертикальных общественных связей, властной асимметрии, эксплуатации и зависимости, в корне отличавшимися от присущих Северу традиций горизонтальных ассоциаций равноправных граждан. Южная политика патронажа была более персоналистичной, более эксплуататорской, более преходящей и менее "гражданственной".

K XVIII столетию "Неаполитанское королевство, населенное пятью миллионами жителей, было самым крупным итальянским государством. В то же самое время оно оставалось, по-видимому, наиболее дурно управляемым, самым консервативным и разболтанным". Вопреки общераспространенному убеждению, и в эпоху раннего средневековья, и в наше время Юг отнюдь не был менее урбанистичным в сравнении с Севером. В 1791 году население Неаполя в два раза превышало число жителей Рима, в три раза — Милана, в четыре раза — Турина и Флоренции; но при этом Неаполь оставался "грандиозным паразитом, большинство жителей которого составляла королевская челядь, священники, прислуга и нищие. Город сидел на шее замученного непосильным трудом, отчаянно бедного крестьянства, полностью лишенного гражданских прав". В южных городах власть нобилитета оставалась абсолютной, а "смешение знати и горожан, столь отличавшее общество Севера, было здесь просто незнакомо".

На Севере аристократическая власть, которой и без того уже давно приходилось непросто, начала разлагаться. На Юге, напротив, "в первые десятилетия XVIII века политическая юрисдикция и экономическая власть баронов по-прежнему оставались неприкосновенными. Здесь процесс ниспровержения феодализма шел крайне медленно: даже к концу века могущество баронов было исключительным". Пропасть между правителями и управляемыми в этой части страны углублялась тем фактом, что практически все царствовавшие на Юге династии были иноземными. С 1504 по 1860 год почти вся Италия к югу от папских владений управлялась Габсбургами и Бурбонами, которые, как недавно в деталях показал Энтони Пэджен, систематически сеяли взаимное недоверие и распри среди своих подданных, разрушая горизонтальные связи солидарности ради утверждения вертикальных связей зависимости и эксплуатации.

Несмотря на закат коммунальных республик Севера на рубеже XIV века, демократические революции, захлестнувшие Европу в XIX веке, столкнулись с теми же региональными различиями в культуре и социальной структуре, которые зародились семью столетиями ранее. Как мы убедимся позже, имение эти устойчивые различия оказались решающими в то время, когда Италия подошла к национальному объединению.

Гражданские традиции после объединения

XIX век стал эпохой небывалого кипения жизни ассоциаций по всей Западной Европе, в особенности среди так называемых "низших'' классов — то есть среди большинства населения. Старые формы организованной социальности, такие как средневековые гильдии и религиозные общества, в предшествующие столетия тихо угасали и теряли способность выражать народные интересы и чувства. Ветры перемен, рожденные Французский революцией, смели большую часть этого социального хлама. Вдохновляемые заманчивой доктриной laissez faire (франц.) - предоставлять свободу действия. Лозунг физиократов, которые утверждали, что экономика развивается лучше всего тогда, когда она свободна от вмешательства государства. - Прим. ред.) либеральные правительства во Франции, Италии и прочих государствах упраздняли гильдии, распускали церковные братства и пресекали любые попытки их возрождения. Насаждая новые порядки, французские и итальянские чиновники подвергали слежке (а иной раз и закрывали) также столь невинные формы ассоциаций, как рабочие питейные клубы. Подобное искоренение ассоциаций — против чего, кстати, в свое время активно протестовал Токвиль – давалось Европе непросто. Но вскоре первые шаги промышленной революции сделали задачу создания новых форм социальной и экономической солидарности совершенно безотлагательной. К старым напастям физических недугов, несчастных случаев, старения ныне добавилось новое зло — безработица и обезличенность промышленных городов. Не остались в стороне от всех этих неприятностей и сельские жители, поскольку ко второй половине столетия глубокий кризис сельскохозяйственного производства сделался неоспоримым. Во времена смуты и неопределенности многие искали выход и утешение в организованных формах товарищества. И подобно тому как зеленая поросль всегда идет на смену лесному пожару, новые еще более жизнестойкие ассоциации занимали места тех, кто дряхлел и выходил из строя. Этот "большой прилив социальности" (выражение выдающегося французского историка Мориса Агюльона) в первой половине XIX столетия зародился во Франции. Проявлениями его стали масонские ложи и кружки (cercle), питейные клубы (chambree), хоровые общества, обновленные религиозные братства, крестьянские клубы и, что особенно важно, общества взаимопомощи, созданные для обеспечения пособий по болезни, страхования от несчастных случаев, пенсионного обеспечения и организации похорон.
Многие ассоциации обладали в высшей степени детализированными писаными уставами, "примечательными своей озабоченностью финансовыми делами, справедливым распределением обязанностей, а также политическими и моральными гарантиями - короче говоря, эффективностью в самом широком смысле слова''. Хотя многие из этих ассоциаций создавались в основном представителями "низших" классов, членство в них зачастую преодолевало установленные обществом социальные границы; один из таких кружков, к примеру, ''состоял из рабочих и мастеровых, каменщиков, кузнецов и сапожников, которых возглавляли несколько буржуа или, скорее, мелких буржуа, бывших одновременно интеллектуалами". Разумеется, в деревне социальному неравенству придавалось гораздо большее значение, но даже там новообразуемые ассоциации с трудом поддавались классификации — "они пребывали где-то посередине между патронажем старого стиля и новым эгалитаризмом... Дело выглядело так, как будто развитие шло от консервативных структур патронажа к эгалитарным демократическим структурам, а между ними открывалась некая промежуточная стадия демократического патронажа".

Несмотря на то, что эти группы не являлись чисто политическими, их родство с тем или иным направлением французской политики было очевидным. Социальное взаимодействие и организационное сплочение расширяли культурный горизонт участников и втягивали их в политические дела. "Для низших классов Прованса того времени объединение в рамках chambree оказывалось столь же значимым, как овладение грамотой: благодаря этому происходило приобщение ко всему новому, к переменам и независимости".

Предпринятая Агюльоном тщательная реконструкция жизни деревень южной Франции той эпохи показывает, насколько культурный подъем, наметившийся после 1830 года, стал основой великого политического натиска 1848-го.

Итальянская историография этого периода еще ждет своего Агюльона, и поэтому у нас нет столь же живописного портрета социальной жизни итальянского городка начала XIX века. И все же кажется, что в эпоху Рисорджименто, разбудившем страну и закончившемся политическим объединением Италии, проявили себя сходные тенденции. Фактически основным аргументом в пользу объединения стал "принцип ассоциации", о котором говорили все без исключений националистические течения (сторонники Мадзини, неогвельфы, "умеренные" Кавура). Сообщества ученых, профессиональные союзы, реформистские группы (в особенности в Пьемонте, Тоскане и Ломбардии) настаивали на социально-экономических и политических реформах. Вновь создаваемые ассоциации (включая обновленные "тайные общества") и газеты сыграли главную роль в бесплодной революции 1848 года, а также в националистической агитации, закончившейся плебисцитами 1860 года. В большинстве городов и сел создавались новые гражданские, благотворительные и образовательные ассоциации. Особенно важным проявлением этого "принципа ассоциации" в объединившейся Италии стало развитие обществ взаимопомощи, совершенно аналогичных французским и английским, возникшим в тот же период. После подавления итальянских гильдий и былых "обществ благочестия", и в особенности после 1850 года, эти общества взаимопомощи - "первый эмбрион ассоциативной жизни" - призваны были помочь городским ремесленникам и мастеровым в преодолении социальных и экономических трудностей. Работа обществ взаимопомощи предполагала поддержку пожилых и увечных, помощь семьям погибших, возмещение ущерба от несчастных случаев на производстве, выплату пособий по безработице, материальное содействие выезжающим на поиски работы, оплату расходов на похороны, заботу о детях, а также создание возможностей для получения членами обществ образования. И хотя деятельность обществ взаимопомощи была ориентирована в основном на городской рабочий класс, членство в них выходило далеко за классовые, экономические и политические рамки. На практике эти общества представляли собой локальные версии того, что в XX веке стали называть "системой социальных гарантий".

Добровольные ассоциации свидетельствовали не столько об альтруизме их членов, сколько о прагматической готовности помогать друг другу, приспосабливаясь к быстро меняющемуся обществу. В основе помощи лежала практическая взаимность: я помогу тебе, если ты поможешь мне — давай вместе решать проблемы, с которыми не справиться в одиночку. В этом смысле формирование новых форм социальности очень напоминает процесс появления семью веками ранее средневековых коммун с их стремлением объединить общие усилия ради совместной пользы. Подобно средневековым ассоциациям, пытавшимся на добровольной основе справиться с фундаментальным риском эпохи — угрозой физического насилия, — новые общества взаимопомощи демонстрировали коллективную солидарность перед лицом вызовов нового времени.

Примерно в то же самое время и зачастую под эгидой обществ взаимопомощи кооперативные начала стали проявляться среди производителей и потребителей. "Итальянские кооперативы вырастали из того же консервативного принципа опоры на собственные силы и пытались улучшить жизнь своих членов, избегая решительных изменений экономических основ общества". Новые организации возникали во всех отраслях экономики: были кооперативы сельскохозяйственные, рабочие, кредитные, банковские, производственные и потребительские, причем последние к 1889 году составляли более половины всех кооперативов. Как отмечает один из исследователей этого движения, "разнообразие кооперативов в Италии сделало эту страну уникальным явлением в мире кооперации".

Хотя в Европе того времени кооперативы были вполне обычным делом, Италия отличалась удивительным авторитетом этого движения среди неграмотных крестьян. На Севере в 80-е годы прошлого века многие кооперативы основывались для того, чтобы "организовывать временные общественные работы в период сезонной зимней безработицы". К примеру, в 1883 году группа безземельных braccianti из Эмилии-Романьи создала кооператив с целью заключения контрактов по осушению негодных участков. "Существовали кооперативные маслобойни и пивоварни, кооперативные сельские банки, кооперативные закупочно-сбытовые конторы. Кооператоры нанимали специалистов по сельскому хозяйству и заставляли их участвовать в ярмарках, обучать виноделию, севообороту и прочим полезным вещам".

В последние десятилетия прошлого века эти формы организованной, но, тем не менее, добровольной общественной солидарности развивались особенно бурно. Членство в обществах взаимопомощи возросло более чем вчетверо в период между 1870 и 1900 годами, достигнув пика на рубеже веков. " 1860—1890 годы можно считать "золотым веком" обществ взаимопомощи", - заключает исследователь. Для кооперативов подобный подъем наступил десятилетием позже.

Истоки этих организационных инициатив зачастую прекрасно осознавались, в особенности в северной Италии. К примеру, первым из этих кооперативов было общество стекольщиков из городка Альтаре в Лигурии:

"В рождественскую ночь 1856 года Джузеппе Чезио собрал вместе 84 мастера этого древнего ремесла. В условиях экономического спада и последующей эпидемии холеры они стремились позаботиться о себе, создав кооперативную ассоциацию. Ритуал, сопровождавший реализацию этого намерения, напоминал возрождение средневековых традиций Лигурии, где примерно в 1000 году возникла знаменитая гильдия Альтаре, дожившая вплоть до упразднения ее королем Карло Феличе 6 июня 1823 года".

Хотя провозглашаемые такими организациями программные принципы не имели отношения к политике, им удавалось все же выполнять неявные политические функции. Подобно своим французским аналогам, итальянские общества взаимопомощи оставаясь внешне в стороне, были по своему духу либо отчетливо радикальными и республиканскими, либо либеральными, социалистическими и католическими. Кооперативное движение также оставалось независимым от политических партий, хотя при этом сотрудничало с обществами взаимопомощи и зарождающимся профсоюзным движением. Несмотря на свою политическую отстраненность, вся эта деятельность представляла собой то, что сейчас называют "пробуждением сознания". Не случайно лидеры молодых профсоюзов и политических движений вышли из обществ взаимопомощи и кооперативов. Профсоюзная активность как в сельском хозяйстве, так и в промышленности стремительно набирала силу в первые два десятилетия XX века. Крупнейшие профсоюзные федерации были социалистическими по духу, хотя существовали также католические и независимые профобъединения. Одновременно в период 1870-1890 годов движение социального католицизма породило множество светских ассоциаций, в особенности на католическом северо-востоке страны. В 1883-1884 годах наиболее влиятельная светская организация Opera dei Congressi e dei Сomitati Cattelici имела 993 приходских комитета на Севере, 263 и центральной Италии и лишь 57 на Юге; а к 1897 году она заявляла уже о наличии 3892 приходских комитетов, 708 молодежных отделений, 17 университетских кружков, 688 рабочих ассоциаций, 588 сельских банков, 24 ежедневных газет, 105 прочих периодических изданий". Однако, хотя Юг был не менее католическим, чем Север, светские католические ассоциации были распространены здесь значительно меньше. Та же картина после второй мировой войны наблюдалась и с "Католическим действием".

Социалистической альтернативой этим католическим организациям стали фабрично-заводские советы. Советы или их ответвления создавали жилищные кооперативы, кооперативные магазины, образовательные ассоциации. Часто они имели свои печатные издания и содержали собственные центры досуга... Они стали иллюстрацией того, насколько "современное" социалистическое движение было оплодотворено идеями Мадзини о местных кооперативах, взаимопомощи и опоре на собственные силы".

Несмотря на отсутствие в Италии вплоть до первой мировой войны всеобщего избирательного права, на рубеже веков в стране сформировалось несколько массовых политических движений. Крупнейшую и наиболее активную из этих новых партий представляли социалисты, набирающие мощь как в индустриальных районах, так и в провинции, где благодатной почвой для них стали коллективистские традиции крестьян. Составляющей нового политического подъема стало прогрессивное католическое движение, в особенности на северо-востоке, где светские ассоциации католиков в предшествующие десятилетия были наиболее активны. В 1919 году, в преддверии первых послевоенных выборов, католическое движение формально конституировалось в Partito popolare, или "Народную партию". Эти две партии, социалисты и popolari, совместно составили организованную массовую оппозицию старому режиму, достигшую пика в своем развитии сразу же после первой мировой войны, в годы всеобщего мужского избирательного права, предшествовавшие приходу фашизма. И те, и другие опирались на наследие социальной сплоченности, организационную инфраструктуру и энергию обществ взаимопомощи, кооперативов, профсоюзов. Често Сан-Джованни, к примеру, промышленный пригород Милана, сделался ареной противоборства двух сильных политических группировок, одной социалистической и другой католической, каждая из которых располагала жилищными и потребительскими кооперативами, образовательными и спортивными ассоциациями, оркестрами и хорами. Партии соперничали во влиянии на итальянский электорат, и у каждой были свои региональные оплоты. Обобщая, можно сказать, что социалистическая партия и ее профсоюзы процветали в промышленных регионах Милана, Турина и Генуи, в то время как popolari и ее союзники были сильнее в сельской местности. Это соперничество определило доминирующий образ итальянской политики после второй мировой войны, базирующийся на конфликте двух "институционализированных традиций" или "субкультур", красной (социалистической) и белой (католической).

Впрочем, эта красно-белая картина в некоторых отношениях вводит в заблуждение, ибо, несмотря на соперничество, обе массовые партии имели общие социологические корни в древних традициях коллективной солидарности и горизонтального сотрудничества. На рубеже веков они были партнерами по оппозиции существующим властям и обе неважно ощущали себя в тех регионах, где устоявшийся консервативный альянс, основанный на клиентелистских связях социальных элит землевладельцев и чиновников, оставался прочным. В итальянской политике основной альтернативой социалистам и popolari был сложный лабиринт связей "патрон — клиент", более полувека цементирующий систему "трансформизма", в рамках которой государственное покровительство обменивалось на поддержку в ходе выборов. После второй мировой войны те же самые связи, вписанные теперь в каркас массовых политических партий, составляли первичные структуры власти в менее "гражданственных" регионах Италии.

Хотя общества взаимопомощи, кооперативы и прочие проявления гражданской солидарности возникли во всех секторах экономики и по всему полуострову, их успех оказывался отнюдь не равномерным. На севере и в центре Италии, то есть там, где в течение пяти веков существовали коммунальные республики (и именно там, где в 1970-х годах мы обнаружили наиболее "гражданственные" регионы), средневековые традиции сотрудничества неизменно преобладали, даже среди беднейшего крестьянства. "Сеть социальных и экономических обязательств, в особенности в деревне, строилась на принципе соседства. Между vicini (соседями) господствовали взаимопомощь и обмен услугами". "Земледельческие семьи часто пользовались взаимной помощью: типичным здесь была aiutarella, обмен трудом в критические моменты сельскохозяйственного календаря. На культурном уровне это воплощалось в практике veglia, когда долгими зимними вечерами семьи собирались на кухнях, вместе играли в карты и другие игры, вязали, шили, рассказывали и выслушивали всевозможные истории. Участие в veglia сближало семьи. Система рождала обмен гостеприимством и сложный ритуал хождений в гости".

Совершенно иначе обстояли дела в Калабрии, пустынной области на юге, скованной авторитарными традициями (в 70-е годы нашего столетия по-прежнему остававшейся среди наименее "гражданственных" регионов). Согласно свидетельству 1863 года, здесь не было ассоциаций и взаимопомощи; "каждый предоставлен сам себе. Общество существует лишь за счет естественных гражданских и религиозных связей; экономические узы тут ничего не значат, солидарности нет ни между семьями, ни между отдельными людьми, ни между обществом и властью".

Каждая провинция, каждый класс, каждый сектор экономики стремился преуспеть за счет общественного целого".

Основой сельского хозяйства Юга, отличавшегося лоскутной чересполосицей мизерных крестьянских наделов оставались latufondo, огромные поместья, которые и наделяли нищих крестьян землей:

"Крестьяне постоянно соперничали друг с другом за лучший клочок земли в латифундии, а также за доступ к имевшимся скудным ресурсам. Вертикальные связи между патроном и клиентом, постоянное заискивание перед помещиком были значительно важнее горизонтальной солидарности.

Бевильаква характеризовал период 1880-1920 годов следующим образом: "Крестьяне были заняты в основном междоусобными распрями которые лишь скрывали вечные и реальные социальные контрасты - в экономике, психологии, культуре. Подобные установки могли доминировать только в обществе, построенном на взаимном недоверии...

Груз прошлого, умноженный на ошибки государственной власти после 1860 года, порочные взаимоотношения крестьян и землевладельцев… породили общество, в котором fede publica (гражданское доверие) было сведено к минимуму: "chi ara diritto, muore disperato" ("живущий честно плохо кончит") - гласила популярная калабрийская пословица.

Дух недоверия, поразивший социальную ткань этих краев нашел отражение в многочисленных пословицах и поговорках" "Проклят тот, кто доверяет ближнему"; "Не давай взаймы, не делай подарков, не твори добра, ибо все это обернется для тебя злом"; "Думай только о себе, а ближних обманывай"; "Когда горит дом соседа, неси воду к своему собственному". На Юге, отмечал Паскуале Зильяри в 1883 году, "слишком ощущается "я" и совсем не слышится ''мы".

"В перегруженной трудовыми ресурсами лантифундистской экономике, - пишет Сидней Тарроу, – деревенская площадь была биржей труда, где немногие счастливцы получали работу на день на зависть своим соседям". Между людьми возникал разлад; постоянно сражаясь за рабочее место или за полоску земли, крестьянин не интересовался классовой солидарностью и коллективизмом - его волновало только процветание собственной семьи". Здесь уместно отметить контраст с безземельными braccianti из "гражданственной" Эмилии-Романьи, которые, оказываясь в сходной ситуации, создавали добровольные кооперативы для совместных поисков работы.

Исследователи единодушны в том, что Юг отнюдь не был (да и сейчас не является) абсолютно аполитичным или асоциальным. Напротив, политическая ловкость и социальные связи издавна играли важную роль в деле выживания на этой меланхоличной земле. Говорить надо не о различии между наличием и отсутствием социальных связей, но о различии горизонтальных связей взаимной солидарности и вертикальных связей зависимости и эксплуатации. Южанин — сельский ли житель или горожанин в XVI веке при Габсбургах, в итальянском королевстве XIX века или же (как мы видели в предыдущей главе) в региональной политике конца нынешнего столетия — искал убежища в патронаже и клиентеле, добиваясь при этом как политических, так и экономических выгод: "Клиентела являлась продуктом неорганичного общества и сохраняла социальную дезорганизацию...

Туриелло (известный исследователь Юга в 80-е годы прошлого века) вновь и вновь упоминает "чрезвычайную изолированность (scioltezza) индивида", не имеющего моральных обязательств за пределами своей семьи и рассматривающего клиентелу в качестве специфического лекарства от разобщенного общества. Клиентела, по его словам, представляет собой "единственную форму объединения, обладающую действенной энергией в веками разделенном гражданском обществе". Люди здесь объединяются не на основе взаимного доверия, но сугубо в силу необходимости".

Новые институты объединенного государства-нации, не будучи способными гомогенизировать традиционные типы политики, сами вписывались в разные контексты, точно так же как после 1970 года в различных стартовых условиях оказались вновь созданные региональные правительства: "К 70-м годам прошлого века можно было сказать, что передовые провинции Италии уже сделали выбор в пользу свободных институтов и ассоциаций — аграрных союзов, обществ взаимопомощи, коммерческих палат, сберегательных банков, — в то время как южные области по-прежнему предпочитали персональные контакты в сочетании с парламентской или муниципальной клиентелой".

Феодальная знать Юга совместно с нарождающимися городскими классами, владевшими землей, и экспроприированной молодым итальянским государством церковной собственностью использовали насилие и свой привилегированный доступ к государственным ресурсам для укрепления вертикальных связей господства и личной зависимости, а также для разрушения горизонтальной солидарности. Леопольде Франкетти, граждански мыслящий землевладелец из Тосканы, в 1876 году предпринял примечательный анализ социальной ситуации в Сицилии:

"Имущие классы сверху донизу насаждали клиентелистские структуры, используя при этом в своих интересах высшие представительные органы страны... Каждый местный нотабль в пределах собственной юрисдикции возглавлял группу лиц, которые, будучи зависимыми от него в плане экономического выживания и социального престижа, обеспечивали его легальной поддержкой в ходе выборов и нелегальной помощью в случае насильственной защиты его частных интересов".

Для жалкого и забитого крестьянина включение в систему "патрон — клиент" было разумным ответом на вызов атомизированного общества. В одном из описаний "экономической морали" калабрийской латифундии первой половины XIX века отмечается, что в действительности крестьяне даже боялись выпасть из этой системы, поскольку только так могло быть гарантировано их физическое выживание, необходимое посредничество с далекой государственной властью, а также примитивные формы социальной защиты (пенсии вдовам и сиротам и т.п.). Разумеется, все это действовало лишь до тех пор, пока крестьянин-клиент оставался покорным, "верным" поместью и готовым к выполнению задач, намечаемых землевладельцем-патроном. При отсутствии горизонтальной солидарности вертикальная зависимость превращалась в рациональную стратегию выживания — даже в тех случаях, когда зависимые признавали порочность этой системы.

Неимущее южное крестьянство отнюдь не всегда молчаливо сносило свою участь. Бурное движение протеста, включая хронические партизанские вылазки, время от времени вспыхивало на всем пространстве итальянского Юга конца XIX века. Однако эти анархические эпизоды (в отличие от нынешних волн городских и сельских забастовок) не порождали постоянной организационной формы и не влияли на коллективную солидарность. По словам великого интеллектуала-коммуниста Антонио Грамши, Юг оставался "безбрежным социальным хаосом". Несмотря на спорадические вспышки насилия, "на первом плане все же оказывалась обычная пассивная реакция покорности. Именно это подчинение обеспечило историческую основу для претензий отдельных избранных — mafiosi - на власть над всем остальным населением".

В различных районах страны организованная преступность имеет свои особенности. На Сицилии эго Mafia, в Кампании — Camorra, в Калабрии — Ndrangheta и т.д., но у всех этих групп сходная структура. Историки, антропологи, криминалисты до сих пор дебатируют вопрос о корнях итальянской преступности, но большинство из них согласно, что ее основу составляет традиционная пара "патрон - клиент", набирающая силу из-за слабости административных и правовых структур государства.

Если первым условием появления мафии стала неспособность государства обеспечить выполнение законов и контрактов, то вторым, не менее важным основанием оказалась древняя традиция взаимного недоверия. Диего Гамбетта подчеркивает роль этого фактора в могуществе мафиози:

"Недоверие просачивается сквозь все ступеньки социальной лестницы, а непредсказуемость в части санкций порождает зыбкость соглашений, стагнацию коммерции и промышленности, всеобщую тягу к безличностным и экстенсивным формам взаимодействия".

Как отмечал посетивший Сицилию в 1876 году тосканский аристократ Франкетти,

"подобное положение дел заканчивается тем, что инстинкт самосохранения вынуждает каждого искать помощи более сильного; а поскольку на деле не существует никакой легитимной власти, именно система клиентелы берет на себя роль главной скрепы общества... Чудовищно несправедливое распределение богатства; полное отсутствие понятия равенства перед законом; засилие личной власти; исключительно персональный характер всех общественных взаимоотношений; и на все это накладывается горечь угнетенных, жажда мести, уверенность в том, что неспособный обеспечить справедливость для себя лично просто не имеет чести".

Действуя в обстановке острейшего дефицита доверия и безопасности, слабости государства, гражданских институтов и общественных норм, мафиози предлагали нечто вроде приватизированного Левиафана. "Мафия обеспечивала защиту от бандитов, от сельских воров и юродских, разбойников, а самое главное – от самой себя". Используемые мафиози методы "убеждения" позволяли экономическим агентам заключать соглашения, имея уверенность в том, что они будут исполняться. "Специфическая деятельность мафиози состояла в производстве и распространении довольно-таки необычного товара — неуловимого, но тем не менее неизменно присутствующего во всех экономических сделках. Вместо автомобилей, пива, гаек и болтов, книг они производили и продавали доверие".

Один из мафиози повествовал о своей работе следующим образом:
"Человек приходит ко мне и говорит: "У меня проблемы с Тицио, не сможешь ли помочь мне?" Я вызываю одного из своих парней или же иду сам — и дело сделано". (Мафиози, конечно, также заинтересован в наличии спроса на его услуги, поэтому он производит постоянные "впрыскивания" недоверия в систему — чтобы предотвратить создание независимых структур взаимного доверия.) Несмотря на многочисленные издержки этой системы -социальные, экономические, политические, психические и моральные — с точки зрения человека загнанного и бессильного "решение обратиться за помощью к мафиози едва ли выглядит иррациональным". Однако только романтическая идеализация мафии способна игнорировать ее иерархическую, эксплуататорскую природу. В XIX веке мафиози были жестокими посредниками между землевладельцами и их клиентами. По мере краха старых форм феодализма "прежние bravi (подручные) феодалов начали работать на себя, прибегая к насилию уже в частных интересах… Эти факторы, освобожденные теперь от системы феодальных отношений, стали важнейшей составляющей клиентелистской системы". Подобно самому институту клиентелы, мафия довольно быстро приспособилась к новому итальянскому государству и безжалостно трансформировала практику представительной демократии в традиционные модели эксплуатации и зависимости.

Сама структура мафии вполне классически основывается на вертикальных отношениях власти и подчинения, как правило, без малейших признаков солидарности равных. Согласно детальному исследованию Хесса,
базовое подразделение мафии – cosca – даже не является группою: "Взаимодействие и осознание "мы ", наличие общих целей борьбы отсутствуют или же почти незначительны. Обычно это множество парных контактов, установленных мафиози (m) с людьми, незнакомыми друг с другом (X1 - Xn)... Никто из людей класса X не считает себя членом организации в том смысле, в каком бандит или разбойник считает себя членом банды или шайки, то есть таких групп, которые продолжают существовать даже после уничтожения лидера". Организованная преступность представляет собой органический элемент системы горизонтального недоверия и вертикальной зависимости, которая была составной частью культуры и социальной жизни Юга в течение по меньшей мере тысячелетия.

Измерение прочности гражданских традиций

Стандартный исторический подход предполагает однозначное противопоставление южного и северного типов гражданской вовлеченности.
Подобный контраст, однако, отодвигает на второй план принципиальные и устойчивые различия внутри каждой из двух частей страны, различия, наблюдаемые от региона к региону и даже от провинции к провинции. К примеру, предпринятое Пино Арлакки тщательное изучение обычаев трех районов Калабрии XIX века противопоставляет неприкрытому авторитаризму Кротоне и клановому насилию Джоя-Тауро непривычные для здешних мест традиции кооперативов и взаимной помощи окрестностей Козентино. Опираясь на это открытие, Арлакки раскрывает различия в степени социальной стабильности и экокомического прогресса этих трех районов в послевоенный период. Мы уже отмечали определенные вариации в прочности гражданских традиций в различных областях Севера.

Намереваясь более систематично заняться связями между этими традициями и тонусом гражданской жизни, мы должны теперь перейти от оценочных суждений к точному количественному анализу. Теория нуждается в подкреплении цифрами.
Существующие статистические данные подтверждают имевшиеся около столетия назад явные отличия между регионами по части ассоциаций и коллективной солидарности. В 1904 году, например, Пьемонт в семь раз превосходил Пуглию по количеству обществ взаимопомощи на душу населения. В 1915 году членство в кооперативах в Эмилии-Романье в восемнадцать раз превышало тот же показатель в Молизе. Подобные перепады объяснялись предшествующими традициями сотрудничества и социальности. Средневековые гильдии зачастую перевоплощались в "благочестивые общества" XVIII века, которые, в свою очередь, перерастали в общества взаимопомощи, а те потом становились фундаментом для профсоюзов и массовых политических партий.
Все эти проявления общественной солидарности и политической активности, обнаруживаемые на протяжении шести десятилетий между 1860 и 1920 годами — общества взаимопомощи, кооперативы и массовые политические партии - тесно коррелируют друг с другом. Они соприкасаются также с иными формами гражданской вовлеченности и социальности, включая участие в выборах и членство во всевозможных культурных ассоциациях. Таким образом, имеющиеся у нас общенациональные количественные индикаторы гражданской вовлеченности конца XIX века сводятся к следующим:
- членство в обществах взаимопомощи;
- членство в кооперативах;
- влияние массовых политических партий;
- участие в относительно свободных выборах, предшествовавших установлению в Италии фашистской диктатуры;
- продолжительность жизни местных ассоциаций.

Впечатляющая взаимозависимость нескольких показателей убеждает в том, что в XIX и в начале XX веков кооперативы и хоровые общества процветали в тех же самых регионах Италии, где укреплялись общества взаимопомощи и массовые политические партии, а граждане стремились в максимальной степени воспользоваться только что полученными избирательными правами. В иных местах, напротив, апатия и древние вертикальные установки клиентелы сдерживали гражданскую активность и подавляли добровольные, горизонтально организованные ростки общественной солидарности.

Пытаясь вникнуть в исторические основы "гражданственности" в современной Италии, мы свели пять названных индикаторов в единый индекс, отражающий традиции гражданской вовлеченности в XIX столетии (Таблица 5.1).

Диаграмма 5.2 показывает, каким образом эти традиции распределялись по итальянским регионам между 1860 и 1920 годами. Даже беглое сопоставление Диаграммы 5.2 с Диаграммой 4.4 показывает поразительную устойчивость региональных традиций гражданской вовлеченности за целое столетие до начала масштабных социальных сдвигов.

Еще более убедительный способ наблюдения этого постоянства предлагается Диаграммой 5.3, которая выявляет почти идеальную корреляцию между нашим Индексом гражданского сообщества 1970-1980 годов и "замерами" гражданской вовлеченности столетием раньше. Несмотря на обширные волны миграции, экономические перемены, социальные неурядицы, будоражащие полуостров в течение десятилетий, современные гражданские нормы и практика вобрали в себя региональные традиции, которые были прочными уже давно. Система рождала обмен гостеприимством и сложный ритуал хождений в гости".

Именно в тех местах, где сто лет назад итальянцы наиболее активно вовлекались в новые формы общественной солидарности и социального действия, их потомки максимально "гражданственны" в политической и социальной жизни. И в этих же самых регионах общественная жизнь имела явно гражданский характер уже тысячу лет назад, когда процветали коммуны, всевозможные общества, гильдии, ассоциации соседей и т.д.

Отсутствие адекватных статистических данных не позволяет нам проследить эту преемственность еще глубже, хотя в Диаграммах 5.1, 5.2 и 4.4 содержится информация о положении дел в 1300, 1900, 1970 годах. В любом случае, рождественский ритуал в Альтаре 1865 года заставляет предполагать, что эти исторические параллели не могли ускользнуть и от самих участников событий.
Насколько важны эти глубочайшие традиции гражданственности для нынешней институциональной деятельности? Диаграмма 5.4 отражает корреляцию между институциональной деятельностью 80-х годов нашего века и гражданскими традициями 1860—1920 годов. В зависимости от особенностей гражданской вовлеченности столетием раньше в Италии 80-х можно с необычайной точностью предсказывать успех или неудачу того или иного регионального правительства.

Экономическое развитие и гражданские традиции

В точной социальной науке очень редко можно встретить факт столь завораживающе убедительный, как только что нами рассмотренный. Единственным упущением в наших рассуждениях является обстоятельство, несомненно, уже подмеченное внимательным читателем: гражданское сообщество тесно связано с уровнем социально-экономического развития общества. Иными словами, сегодня именно "гражданственные" регионы оказывается крепкими, зажиточными, промышленно развитыми. Отсюда скептик способен сделать вывод о том, что гражданское сообщество представляет собой всего лишь эпифеномен — иначе говоря, только экономическое благосостояние может быть фундаментом гражданской культуры. Нищие крестьяне не способны к гражданственности — точно таким же образом дело обстояло и столетие назад. Может быть, преемственность социальной и экономической структуры требует явной преемственности в гражданской жизни? Или же эта связь иллюзорна?
Экономика важнее гражданственности?

Наше историческое повествование заставляет усомниться в последнем утверждении. О примитивном экономическом детерминизме здесь нет и речи.

Во-первых, возникновение коммунальных республик, как нам представляется, отнюдь не было следствием материального изобилия. Уровень экономического развития северной Италии в этот период был довольно примитивным: регион значительно отставал не только от современного Юга, но, вероятно, и от Юга той эпохи. Как мы убедились, успех коммунальных республик едва ли был следствием норм и принципов гражданской вовлеченности.

Во-вторых, гражданские различия между Севером и Югом на протяжении тысячелетий оказались более стабильными, нежели экономические различия между ними. Иногда экономическая пропасть между двумя частями страны казалась довольно условной, теряющейся и даже перевернутой — в значительной степени это было характерно в случае внешних влияний. В XII веке норманнское королевство было столь же передовым, как и Север, с пришествием коммунальных республик северная часть Италии (и в особенности города, прилегающие к центральной зоне, сама колыбель гражданственности) в течение нескольких столетий развивалась более интенсивно. Начиная с XV века, однако, в результате чумы, иностранных вторжений, изменения схемы морских торговых путей, превосходство Севера стало таять и к XVI столетию исчезло почти полностью. Вспомним мигрантов XVI века, покидающих угасающий Север ради лучшей жизни в бурно растущем Неаполе. Кроме того, хотя разница культур почти не поддается "замерам", у нас все же нет ни малейших свидетельств того, что хотя бы в одной точке на протяжении десяти столетий Юг в своих обыкновениях и принципах был столь же "гражданственным", как и Север. "Гражданственные" регионы не являются сверхпреуспевающими в начале пути, да и в конце они не всегда оказываются богаче, но их гражданский уровень, тем не менее, с XI века остается стабильным. Этот факт трудно сопоставить с утверждением о том, что гражданская вовлеченность представляет собой всего лишь следствие процветания.

Что же касается периода, наступившего после объединения Италии, то здесь мы располагаем множеством статистических подтверждений своей правоты. Первый пласт цифровых данных, противоречащий элементарному экономическому детерминизму, таков: нынешняя прочная взаимозависимость между экономикой и гражданственностью сто лет назад просто отсутствовала. Этот примечательный факт можно зафиксировать с помощью таких индикаторов, как индустриализация (определяемая по уровню занятости в сельскохозяйственном и промышленном производстве) и общественное благосостояние (определяемое по уровню детской смертности). По обеим позициям и по всем итальянским регионам у нас есть на этот счет данные, охватывающие последние сто лет (см. Таблицу 5.2). В это время структура экономики и общественное благосостояние как бы подтянулись к фактически неизменным показателям гражданской вовлеченности. Подобно мощному магнитному полю, гражданственность медленно, но неуклонно влекла к себе социоэкономические условия, так что к 70-м годам нынешнего века социоэкономическая модернизация очень тесно коррелировала с гражданским сообществом.

Для того чтобы разобраться с этим получше, сравним два региона, которые на рубеже веков казались вполне сопоставимыми в плане экономического развития и общественного благосостояния. В 1901 году Эмилия-Романья занимала среднее место в общенациональной шкале индустриализации - 65% ее трудовых ресурсов были заняты в сельском хозяйстве и только 20% в промышленности. Калабрия была тогда даже более индустриальной, чем Эмилия-Романья (в сельском хозяйстве - 63%, в промышленном производстве — 26%). Разумеется, экономика Калабрии была "палео-индустриальной", ибо промышленность там оставалась примитивной, а жители были беднее и необразованнее. В Эмилии же сельское хозяйство было относительно благополучным. С одной стороны, детская смертность в Эмили-Романье в первое десятилетие нынешнего столетия превышала общенациональный уровень, в то время как показатели Калабрии, хотя и были чуть-чуть лучше, в абсолютных цифрах оставались достаточно ужасающими. Каковы бы ни были маргинальные социоэкономические различия, оба региона оставались отсталыми.

С другой стороны, с точки зрения политической активности и общественной солидарности Эмилия-Романья сто лет назад (впрочем, и тысячу лет назад, и сейчас) удостоилась чести иметь самую передовую в Италии гражданскую культуру. И, напротив, проклятие Калабрии состояло (как и по сей день) в том, что здесь гражданская культура пребывала в состоянии самом зачаточном – она оставалась культурой феодализма, распада, отчуждения и изоляции. В последующие восемь десятилетий между двумя регионами пролегла глубокая социально-экономическая пропасть. Между 1901 к 1977 годами доля занятых в промышленном производстве в Эмилии удвоилась (с 20% до 39%), в го время как Калабрия оказалась единственным в Италии регионом, где этот показатель даже снизился (с 26% до 25%). Благодаря развитию медицины и общественного здравоохранения детская смертность сократилась по всей стране, но Калабрия и здесь далеко отставала от Эмилии-Романьи. К 80-м годам Эмилия-Романья, обладающая одной из самых динамичных экономических систем мира, стала фактически самой богатой областью в Италии и одной из самых передовых в Европе. Калабрия же в это время оставалась беднейшей итальянской областью и одной из самых отсталых на европейском континенте. Среди восьмидесяти регионов Европейского Сообщества, оцениваемых по доле ВВП на душу населения, Эмилия-Романья в период 1970-1988 годов перешагнула с 45 на 17 место, поставив европейский рекорд. Между тем Калабрия все это время прочно оставаясь на последнем месте.

Обнаруженные взаимосвязи намекают на интригующую возможность: может быть, региональные традиции гражданской вовлеченности помогут нам разобраться в современных перепадах экономического развития? Или, другими словами, возможно, гражданственность и является ключом к разгадке экономики?

Несмотря на хрупкость исторической статистики, мы должны использовать полный набор имеющихся в нашем распоряжении данных для более глубокою изучения социоэкономического развития и градации гражданской вовлеченности. Простейший эмпирический тест состоит в том, чтобы сравнить два типа прогнозов, используя в каждом случае один и тот же набор независимых переменных:

1. Предсказание уровня экономического развития в 1970-е годы, исходя из развития гражданской активности в 1900 году.

2. Предсказание гражданской активности в 1970-е годы из тех же показателей развития и гражданской активности в 1900 году.

Если правы экономические детерминисты, то, исходя из состояния экономики, можно предвидеть уровень "гражданственности" общества. Если же, с другой стороны, особенности гражданской активности отражаются в экономической сфере, то тогда из состояния гражданственности можно вывести положение дел в экономике. В принципе, конечно, оба фактора могут действовать одновременно, порождая взаимозависимость гражданственности и экономики. Диаграмма 5.5 иллюстрирует эти возможные причинные цепи.

Диаграмма 5.5 Возможные взаимосвязи гражданской вовлеченности, социоэкономического развития и институциональной деятельности, 1900—1980-е годы

Теоретики, отдающие приоритет социоэкономическим факторам, подразумевают, что связи b и d должны быть наиболее прочными (особенно b), в то время как гипотеза о социально-экономических следствиях гражданственности подчеркивает роль связей а и с (в первую очередь с). Обе теории можно проверить с помощью пары множественных регрессий, используя гражданские традиции и социоэкономические показатели 1900 года для предсказания уровня "гражданственности" и тех же самых экономических показателей образца 1970-х годов. Результаты этих статистических упражнений оказываются удивительными и вполне однозначными. Во-первых, гражданские традиции (фиксируемые в 1860-1920 годах) содержат в себе весьма точное предсказание нынешнего состояния гражданского сообщества, а такие проявления социоэкономического развития, как индустриализация и здравоохранение, не оказывают на гражданственность абсолютно никакого влияния. Иными словами, стрелка а очень существенна, а стрелку b вообще можно не брать во внимание. Когда гражданственность и социоэкономика на рубеже веков не сочетались друг с другом (регионы "гражданственные", но относительно бедные и сельскохозяйственные, или же, напротив, "негражданственные", но богатые и индустриальные), гражданские традиции отнюдь не проявляли тенденции приспособления к объективным условиям. И напротив, гражданские традиции явно предрешают современные уровни социоэкономического развития. Рассмотрим по очереди каждую из наших социоэкономических переменных. Наиболее точным показателем состояния социальной структуры и экономического развития является распределение трудовых ресурсов между сельским хозяйством и промышленностью. В этих данных в полной мере отражается промышленная революция, прокатившаяся по Италии в нынешнем столетии. В период с 1901 по 1977 год средняя доля рабочих мест в промышленности возросла с 19% до 34%, в то время как усредненная для всех регионов доля занятых в сельском хозяйстве сократилась с 66% до 19%.
Межрегиональные различия в это время были довольно примечательны: в 1977 году доля занятых в сельскохозяйственном производстве варьировала от 5% в Ломбардии до 43% в Молизе, между тем как занятость в промышленности располагалась в диапазоне от 22% в Молизе до 54% в Ломбардии. В тот же период 1901-1977 годов положение дел в регионах оставалось относительно стабильным, с корреляцией на уровне r = 0,4; условно говоря, эту цифру можно интерпретировать как меру экономического детерминизма.

Но если мы попытаемся предсказать современный уровень социоэкономического развития, опираясь как на гражданские традиции, так и на прошлые показатели состояния экономики, обнаруживается, что гражданственность значительно более пригодна для пророчеств, чем сама экономика. К примеру, предугадывая для 1977 года долю занятых в сельском хозяйстве региона, нам значительно важнее знать культурный тонус 1860-1920 годов, чем состояние сельского хозяйства в 1901—1911 годах.

Фактически гражданские традиции XIX века представляют настолько мощную базу прогноза индустриализации XX века, что в тех случаях, когда эти традиции неизменны, между индустриальными уровнями 1901—1911 годов и 1977 годом вообще отсутствует всякая корреляция. Иначе говоря, стрелка с действительно значима, а вот стрелка d - почти нет.

По отношению к системе социальной защиты вывод тот же самый: гражданские традиции 1860-1920 годов предсказывают уровень детской смертности в 1970 году значительно лучше, чем сама детская смертность образца 1901—1911 годов. Если же гражданская культура законсервирована, связь относительно уровней детской смертности с интервалом в шесть десятилетий оказывается незначительной. Иными словами, по отношению к детской смертности стрелочкой d можно пренебречь, в то время как стрелкой с — ни в коем случае.

Диаграмма 5.6 Действительные взаимосвязи гражданской вовлеченности, социоэкономического развития и институциональной деятельности, 1900—1980-е годы

Вывод таков: экономика не предопределяет уровня гражданственности, но, напротив, гражданственность позволяет предсказывать показатели экономического развития лучше самой экономики. Диаграмма 5.6 сводит наши изыскания воедино. Стрелка b (воздействие экономики на гражданственность) не существенна, в то время как стрелка с (влияние гражданственности на экономику), напротив, весьма важна — она даже сильнее стрелки d. Более того, стрелка а (гражданская преемственность) очень сильна, а стрелка d (социоэкономическая преемственность) в целом слаба. Шансы региона в сфере социально-экономического развития в нынешнем столетии определялись не столько исходным экономическим уровнем, сколько степенью гражданственности. Предпринятый нами анализ позволяет заключить, что современная корреляция гражданственности и экономики предполагает в первую очередь воздействие гражданских установлений на экономическую жизнь, а не наоборот.

Гражданским традициям свойственна удивительная устойчивость.
Более того, как свидетельствуют открытия предыдущей главы, именно современное состояние гражданской активности (стрелка е), а не социоэкономические достижения (стрелка f) прямо влияет на деятельность региональных правительств. Сейчас у нас появились дополнительные свидетельства того, что этот эффект не случаен. Напротив, согласно только что полученным результатам, гражданские традиции мощно влияют на экономическое развитие, социальную сферу, институциональную деятельность.
Как отмечалось в предшествующей главе, членство в профсоюзах следует рассматривать именно как проявление гражданской культуры, а не следствие экономических условий. В поддержку этой интерпретации говорят и данные по региональным профсоюзам после первой мировой войны. Совокупный показатель членства в профессиональных союзах в 1921 году очень тесно коррелирует с предшествующим уровнем гражданственности (r = 0,84). Связь эта настолько сильна, что корреляция относительно уровня индустриализации и членства в профсоюзах просто отсутствует. Могущество профсоюзов оказывается производным от гражданской солидарности, а не от экономического состояния. Эти несколько неожиданные взаимосвязи между гражданственностью и экономикой помогают по-новому взглянуть на давнюю проблему "Север — Юг", причем не только по отношению к Италии, но и глобально. Углубляющаяся пропасть между Севером и Югом является центральной проблемой итальянской истории, и было бы уместно припомнить некоторые факты, вызывающие у политиков и ученых бурю самых противоречивых чувств. К моменту объединения ни Север, ни Юг практически не были затронуты промышленной революцией. Еще в 1881 году более 60% итальянцев работали на земле (причем на Севере эта цифра была чуть выше), в то время как менее 15% (на Юге чуть больше) были заняты в промышленном и мануфактурном производстве. Вместе с тем сельское хозяйство Севера было более продуктивным, в период объединения доход на душу населения здесь был на 15-20% выше. Но после 1896 года благодаря индустриализации Север вырвался вперед, между тем как Юг в период между 1871 и 1911 годом становился все менее городским и менее индустриальным. Таким образом, к 1911 году пропасть между Севером и Югом значительно расширилась: доходы северян были на 50% выше.

В XX веке этот разрыв постоянно увеличивался, несмотря на изменения во внешнем мире (война и мир, "великая депрессия", послевоенный подъем), фундаментальные конституционные перемены (монархия, фашизм, парламентская демократия) и серьезные виражи в экономической политике (фашистская попытка автаркии, европейская интеграция и масштабная программа государственных инвестиций на Юге в последние сорок лет). И хотя в последние десятилетия на Юге наблюдаются признаки экономического роста, Север в это время переживает один из самых замечательных подъемов за всю экономическую историю Запада, оставляя Юг все дальше и дальше позади. К середине 1980-х годов по доходам на душу населения Север на 80% опережал Юг.

Не многие темы вызывали в итальянской историографии такие ожесточенные споры, как так называемый "южный вопрос". Общепринятые экономические теории с их предположениями о том, что внутри единой страны конвергенция уровней регионального развития неизбежна, лишь запутывают загадку итальянского дуализма. Среди возможных объяснений наиболее часто предлагаются следующие.

– Неблагоприятные естественные условия Юга, включающие удаленность от рынков, бедную почву и дефицит естественных ресурсов.

– Просчеты государственной политики в конце прошлого века, включающие, в частности, (1) торговую политику (сначала свободу торговли, убившую молодую южную промышленность, а потом протекционизм, давший мощный толчок промышленности северной); (2) фискальную политику (высокие налоги на Юге и финансовые "вливания" на Севере в таких областях, как образование, оборонная промышленность, восстановление земель, хотя при этом к концу века налогообложение на Юге сравнялось с северным, а правительство приступило здесь к инвестированию значительных сумм в общественные работы);
(3) промышленную политику (которая обслуживала интересы Севера, способствуя созданию альянса крупных банков и тяжелой индустрии).

— Крайности рынка, "экономика агломерации", "обучение через делание", которые закрепляли малейшие стартовые преимущества Севера.

— "Моральная бедность" и отсутствие человеческих ресурсов на Юге, а также традиционная культура клиентелы.

Сама пропасть между Севером и Югом в Италии и дискуссии вокруг нее отражают одну из важнейших тем развития "третьего мира". Почему так велик список слаборазвитых стран? Недостаток ресурсов? Ошибки властей? Зависимость периферии от центра? Просчеты рынка? "Культура"? Изучение итальянского случая способно внести важный вклад в наше понимание того, почему столь многие государства "третьего мира" до сих пор пребывают в пучине нищеты.

Как отмечал недавно по поводу итальянских дискуссий Тониоло, "вся эта великолепная игра идей и интерпретаций, к несчастью, не подкреплена адекватным количественным анализом... Хотя книгами, посвященными "южному вопросу", можно наполнить целую библиотеку, многочисленные вопрошания экономистов о масштабах и причинах итальянского дуализма до сих пор остаются без ответа".

Статистические же данные, как старые, так и нынешние, подталкивают нас к подозрениям о том, что социокультурные факторы способны все же сыграть важную роль в понимании интересующей нас проблемы. Несомненно, любая односторонняя интерпретация в этом деле ущербна. Сами по себе гражданские традиции не в состоянии были "запустить" (то есть стать причиной) быстрого экономического прогресса Севера в минувшем столетии, поскольку этот прорыв был обусловлен целым рядом факторов общенационального, международного и технологического порядков. И тем не менее именно гражданские традиции помогают понять, почему Север оказался способным ответить на вызовы и возможности XIX и XX веков значительно эффективнее, чем Юг.

Каким же образом эта "макро-связь" гражданственности и экономики проявляет себя на "микро-уровне"? С помощью какого механизма нормы и установления гражданского сообщества содействуют экономическому процветанию? Этот ключевой вопрос требует дальнейших исследований (и мы еще вернемся к данной теме в следующей главе), но некоторые предварительные наметки уже определены в независимых исследованиях, предпринятых в последние годы итальянскими и американскими экономистами-политологами. В частности, Арнальдо Баньяско первым обратил внимание в этой связи на тот факт, что наряду с известными "двумя Италиями" - индустриальным треугольником Севера и отсталым Югом -существует еще и "третья Италия", покоящаяся на "смешанной экономике", мелкотоварной, но технологически передовой и в высшей степени продуктивной. А Мишель Пьор и Шарль Сабель указали на многочисленные примеры свойственной северной и центральной Италии "гибкой специализации", отличавшей в свое время ремесленников — текстильные фирмы "высокой моды" в окрестностях Прато, миниатюрные сталелитейные заводы в Брешии, велосипедную промышленность в Болонье и т.д. Используя термин Альфреда Маршалла, одного из основателей современной экономики, ученые называют такие регионы "индустриальными округами". Среди наиболее выдающихся особенностей этих децентрализованных, но интегрированных промышленных округов — противоречивое, на первый взгляд, сочетание конкуренции и сотрудничества. Фирмы жестко соревнуются за обладание новинками в стиле и эффективности, но сотрудничают в административной сфере, приобретении сырых материалов, финансировании, исследовательских работах. Эта сеть небольших фирм сочетает незначительную вертикальную интеграцию с мощной горизонтальной интеграцией, основанной на широкой практике субконтрактов и передаче "избыточных заказов" временно незагруженным партнерам. Промышленные ассоциации обеспечивают друг другу административную и даже финансовую помощь, в то время как местные власти играют активную роль в создании необходимой социальной инфраструктуры и соответствующих услуг типа профессионального обучения, информации об экспортных рынках и т.п. В итоге технологически передовые и в высшей степени гибкие экономические структуры становятся обладателями совершенных рецептов конкуренции в динамичном мире 70-х и 80-х годов. Не удивительно также, что регионы гибкой специализации в последние два десятилетия уже преодолели средние показатели процветания. Суть этой в высшей степени эффективной экономической структуры составляют механизмы, позволяющие конкуренции соседствовать с кооперацией. "Плотная сеть частных экономических ассоциаций и политических организаций... создает среду, где рынки процветают за счет соответствующего поведения партнеров и удовлетворения инфраструктурных нужд, которые маленькие фирмы не способны восполнить сами".

Этим индустриальным округам свойственна высокая социальная мобильность. Хотя профсоюзы здесь довольно сильны, а забастовки нередки, практика "общественного компромисса" стимулирует гибкость и творчество. Взаимопомощь общепринята, и технические новации быстро перетекают от одной фирмы к другим. Дух горизонтального сотрудничества между маленькими фирмами, рабочими и работодателями резко контрастирует с вертикальными связями, типичными для фирм остальной Италии. Иными словами, вопреки "внутреннему" характеру экономики классической фирмы, открытые Маршаллом индустриальные округа развивают в основном "внешнюю экономику". "Узкие экономические соображения в сочетании с гораздо менее осязаемыми идеями коллективной выгоды создают ту атмосферу профессиональной солидарности, которая является общим фоном и основным ограничителем конкуренции между фирмами". Пьор и Сабель делают вывод о том, что "устойчивость индустрии коренится в более фундаментальном чувстве сообщества, а разнообразные институциональные формы кооперации оказываются скорее результатом, нежели причиной этого настроя... Одна из удивительных особенностей возрождения ремесленного производства состоит в том, что его внедрение в современную технологию зависит от способности разбудить чувства, коренящиеся в доиндустриальном прошлом".

Ключевую роль в успехе индустриальных округов играют нормы взаимности и система гражданской вовлеченности. Поощряется поток информации по технологическим проблемам, по кредитоспособности потенциальных партнеров, по деловым качествам работников и т.д. Прогресс определяется "постоянным информационным взаимодействием в кафе, в барах, на улицах". Социальные нормы, утверждающие частный интерес в ущерб сообществу, здесь настолько подавлены, что почти не работают. В качестве основных черт этих индустриальных округов, состоящих из миниатюрных фирм, наблюдатели отмечают взаимное доверие, общественное сотрудничество, высокоразвитое чувство гражданского долга — иначе говоря, главные качества гражданского сообщества. Не удивительно, что эти небольшие и в высшей степени производительные округа расположены в основном в тех самых регионах северной и центральной Италии, которые были выделены нами в качестве центров гражданских традиций, современного гражданского сообщества и удачливых региональных правительств.

Эти размышления о культурных основах экономического развития мы считаем скорее провоцирующими, нежели итоговыми. Было бы неразумно предполагать, что исследуемые в данной главе гражданские традиции являются единственными — или даже наиболее важными - детерминантами экономического процветания. На деле, как отмечают британские географы ДжЛэнгтон и Р.Дж.Моррис, "вопрос о том, можно ли выделять культурное наследие или экономическое развитие в качестве независимого элемента, во многом будет зависеть от тех временных рамок, в которых рассматривается исторический процесс. Очевидно, что эти две составляющие взаимодействуют друг с другом. Здесь нет отношений причины и следствия - имеет место диалектический процесс взаимообогащения". Наша бивариантная модель (Диаграмма 5.6) слишком проста для того, чтобы учесть все факторы, влияющие на экономическое развитие регионов — такие, как естественные ресурсы, доступ к основным рынкам, национальная экономическая политика. Изложенные нами соображения, несомненно, требуют более подробных исследований, в том числе и на субрегиональном уровне.

И все же аргументы этой главы подчеркивают значение исторической преемственности для достижения институционального успеха. Даже наши самые начальные изыскания свидетельствуют, что реальные причины экономического развития (назовем их Фактором X) должны более тесно коррелировать с гражданскими традициями, нежели с предшествующим уровнем экономического развития. Утвердившись, зажиточность способна упрочить "гражданственность", в то время как бедность препятствует ее укреплению и рождает замкнутый круг, из которого очень трудно выбраться.

Вместе с тем наши данные свидетельствуют еще и о том, что связка "экономика -> гражданственность" здесь не является доминирующей. Гражданские нормы и структуры отнюдь не просто вспениваются на волнах экономического прогресса. В течение последних десяти веков — и в особенности за последние десятилетия — Италия пережила масштабные экономические, социальные, политические и демографические перемены. Миллионы итальянцев мигрировали из одного региона в другой — за пятнадцать лет, прошедших с 1955 года, этот процесс затронул девять миллионов человек, то есть каждого пятого жителя страны. В течение первого столетия после объединения регионы радикально обновили собственные социоэкономические ниши. Области, развитые в промышленном отношении, совсем не обязательно были индустриальными регионами веком раньше, а области с высоким уровнем общественного здравоохранения в 1870 году являлись отнюдь не самыми здоровыми.

Но почему все же прошлое столь могущественно? В чем заключается благословение, позволившее Северу сберечь традиции гражданской вовлеченности и пронести их через века социальных, экономических и политических бурь? И к чему сводится проклятие, заставляющее Юг вечно воспроизводить эксплуатацию и зависимость? Разбираясь с этими вопросами, мы должны рассуждать не просто в терминах причины и следствия, но с точки зрения социального равновесия. Именно этим мы займемся в следующей главе.

Паттэм. Чтобы демократия сработала.