26 мая 2020. Вторник

Вчера после свидания с Аней, точнее после того, как я, описав его в дневнике, выложил текст в блог, произошло кое-что важное. Не знаю, правильно ли использовать слово «важное» в этом контексте. Мой внутренний писатель вопит, что это «общее место»: так писать нельзя, но я устал употреблять слова вроде «страшное», «ужасное», «жуткое». Честно говоря, я вообще чувствую себя истощенным.

Забавно, девять месяцев назад я начал вести этот дневник, и на вопрос самому себе «зачем» я отвечал, что хочу стать писателем. Не знаю, насколько этот ответ правдив. Меня он тогда вполне устраивал. А сегодня я вдруг подумал, что, кажется, больше не хочу.

Вчера, оставив запись в блоге, я пошел в гостиную, где мама с отчимом смотрели телик. Я сел с краю дивана и уставился в экран вместе с ними. Там крутили какую-то чушь. Наверное, со стороны сцена выглядела умилительно, как в каком-нибудь дурацком семейном ситкоме – там всегда показывают одну и ту же комнату с диваном, на котором по вечерам вся семья собирается залипать в телик. Не припомню, чтобы мы когда-нибудь так делали. Вчерашний день – исключение.

Я находился под впечатлением от встречи с Аней и не мог в одиночестве дожидаться ее звонка. Поэтому я молча сидел в гостиной вместе с мамой и отчимом и пялился в телевизор, даже не пытаясь понять, о чем там рассказывают. Идиотская передача, в которой орущие друг на друга люди пытались распутать клубок своих взаимоотношений, закончилась тупиком, и после нее запустили вечерние новости. На экране замелькали белые врачебные халаты. Я услышал, как отчим произнес:

– Сейчас хоть полегче стало. Самый ад был в начале мая.

Мама с ним согласилась, хотя сказала, что и сейчас не легко.

– Поскорей бы все кончилось. У меня больше нет сил. Я так хочу отдохнуть.

– Ничего-ничего, – подбодрил отчим. – Бог даст, мы хоть чему-нибудь научимся из всей этой истории.

Сюжет о врачах плавно перетек в сериал о советской школьнице, которая мечтает стать летчицей, но отчим, видимо, все еще прокручивал в голове воспоминания о начале мая, потому что вслух, ни к кому конкретно не обращаясь, а как-бы в пустоту, сказал:

– У меня один в машине умер.

После долгой паузы он вдруг обратился ко мне.

– Не довез, представляешь, – сказал он глухим голосом.

Его глаза неприятно блестели, будто он под наркотой, и не соображает, что говорит. В руках он держал бутылку «Балтики», и больше сегодня ничего не пил. Не могло же его так развести после нескольких глотков.

Он не отрывал от меня взгляда, и я из вежливости спросил, куда они ехали.

– Было указание сверху, всех тяжелобольных везти в Ставрополь. Его не довез. Умер в дороге.

И потом он добавил фразу, которая ножом полоснула меня по сердцу.

– Хоть и бомж, а все человек.

У меня перехватило дыхание. Несколько минут я, инстинктивно пытаясь скрыть свое замешательство, дышал мелкими резкими вдохами, маскируя их под зевки. Я сам не понимал почему. Потом до меня медленно дошло. Осторожно, будто боясь собственных слов, чуть ли не по слогам я спросил, имеет ли он ввиду, что это был бомж.

Отчим, увлекаемый потоком телевизионного эфира, пребывал уже далеко от своих прежних мыслей. Он непонимающе тряхнул головой.

– Ну тот человек, который умер по дороге, – пояснил я.

– А-а-а, да. Бездомный.

Я сделал еще одно усилие – оно далось мне с невероятным трудом.

– У него был гипс?

Отчим задумался. Несколько секунд вспоминал. Я слышал, как у меня в горле бухало сердце. Отчим сказал:

– Кажется… Да… Да, точно был. Он с загипсованной ногой еще два места занимал.

В глазах у меня потемнело. Я встал с дивана, коротко бросил «иду спать» и, цепляясь рукой за стены, не замечая вопросов отчима «все ли нормально», направился в свою комнату.

Мне казалось, будто меня предали. Будто кто-то, какие-то гребанные высшие силы, специально издевается надо мной. Все было бессмысленно. Отчаяние – единственное, что я тогда чувствовал. Он все равно умер, а, значит, в этом мире нет ни капли справедливости. Зачем тогда все это было нужно? Зачем?! Ничего не имело смысла. Ничего.

Я пытался позвонить Ане. Я хотел ей рассказать. Я больше не мог держать в себе. Руки тряслись. Пальцы не слушались. У меня не получалось выбрать ее имя в списке контактов на телефоне. Большой палец елозил по экрану. Номера телефонов впустую скользили вверх-вниз. А когда она позвонила сама, я не нашел в себе сил ответить. Телефон выпал из рук. Он верещал и вибрировал под стулом. Затем умолк.

Некоторое время я просидел в темноте и тишине своей комнаты. За окном повисла ночь. Мать с отчимом, измотанные рабочей неделей, уснули глубоким тяжелом сном. Я зачем-то прокручивал в голове всю свою жизнь от первого, самого раннего воспоминания, когда в детском саду на «веселых стартах», я упал и в кровь разодрал колени, и до того момента на шестнадцатиэтажке, когда я, чувствуя животом парапет, висел головой вниз. Тогда и вправду все могло кончиться.

Я понял, что даже если дозвонюсь до Ани, не смогу ничего рассказать. Я вообще не смогу кому бы то ни было сказать вслух все, что со мной произошло тогда на шестнадцатиэтажке, или в сгоревшем доме, или еще раньше – в прихожей этой самой квартиры… Тогда я решил написать ей.

И вот странность: я не мог набрать ее номер телефона – так дрожали пальцы – но как только они опустились на клавиатуру ноутбука, тут же уверенно и без дрожи принялись выстукивать буквы.

Я писал всю ночь, и сообщение переросло в письмо. Перед его отправкой, я пошел на кухню закипятить воду для пятой чашки кофе. Вернувшись, прилег на кровать дожидаться, когда запищит чайник. И меня вырубило.

Проснувшись сегодня днем далеко за полдень и открыв ноутбук, я увидел: текст получился совсем о другом. Он вылез из меня как бы сам собой. Без моего ведома. Забавно, мне потребовалось девять месяцев, чтобы, наконец, написать его.

Первой пронесшейся в голове мыслью было: «Удалить!» Удалить немедленно, безвозвратно и больше никогда не вспоминать о его содержимом. Но я не удалил. Тогда-то я и подумал, что больше не хочу становиться писателем. Может, никогда не хотел.

Письмо Ане я не стал отправлять. Вместо этого я выложу его сюда следующим постом. А после… Думаю взять паузу. Позвоню Ане. Приглашу ее на свидание. В конце концов, эпидемия почти кончилась, а лето только начинается. Последнее школьное лето.