30 апреля 2020. Четверг

Как быстро до неузнаваемости все может измениться. Судя по дате на календаре, прошлую запись я сделал полтора месяца назад, и за это время мир успел рухнуть в пандемию – коронавирус, родившись на рыбном рынке далекого китайского города, черной чумой промчался по Европе и Америке, захлестнув попутно Москву, обрушился на наш маленький город, карантином отрезав его от остального мира. А я… Я не писал так долго, потому что не мог писать. Не мог физически и морально.

По крайней мере, сейчас я уже в состоянии разговаривать. Или что, вероятно, более точно связывать слова в предложения, потому что первые два дня после случившегося – я их плохо помню – но, мне кажется, я не произнес ни слова. Да и потом, честно говоря, в какой-то момент, я уверился, что писать будет уже не кому…

Ладно… Надо собраться и изложить все по порядку. Не уверен, что выйдет ровно, как в книгах. Может получиться сумбурно, сбивчиво, со смятыми в комок воспоминаниями. Они вроде еще свежи – я иду по горячим следам, но следы эти путаются, теряются, заводят в тупик. Более того, я не готов ручаться, что им можно безоговорочно верить…

Тогда, месяц назад, когда я ехал к Тарасу в загородный дом, меня терзали предчувствия чего-то страшного. К тому времени весь интернет полнился сообщениями из Италии о творящихся у них ужасах: тысячах зараженных каждый день, сотнях погибших от коронавируса, военных машинах, вывозящих трупы за город, потому что крематории больше не справлялись… Все это походило на сводки новостей из какой-нибудь «Войны миров Z». Может, из-за них мне казалось, будто и со мной вот-вот что-то случится. Или дело в ретроспективном мышлении? Вроде это так называется. Когда из настоящего смотришь в прошлое и находишь связи там, где их на самом деле нет, распознаешь «знаки судьбы», которые на самом деле ничего не значат.

Я ехал сначала в полупустом автобусе шестнадцатого маршрута. Потом пересел на двадцать четвертую маршрутку. Автобус катил по трассе «Ростов-Баку» мимо тянущейся к бурому небу двухсотметровой полосатой трубы завода, из которой валил густой дым, и четырех таких же труб поменьше. Возле памятника Кржижановскому автобус свернул к заводу. Там, на остановке, в раскрывшиеся двери влезли двое подвыпивших рабочих, видимо, задержавшихся после смены у пивного ларька. Один из них грозно посмотрел на меня – я тут же отвернулся к окну – второй, проходя мимо, споткнулся и едва всем своим грузным телом не завалился в мою сторону. На следующей остановке у заводской больницы в автобус тяжело поднялась старушка с палочкой. Села рядом и всю дорогу бросала на меня осуждающие взгляды. Я пытался не замечать ее. Возле центрального рынка в автобус добавились женщина с ребенком неопределенного пола, который несколько раз указал на меня пальцем и что-то прошептал на ухо матери. Она кивала.

Это все кажется какими-то тупыми знаками судьбы. Но, скорее всего, ничего этого не было. Я просто пялился за окно, где мимо дороги проплывали билборды с рекламой предстоящих событий: выступлением известного московского комика, краевыми соревнованиями по боксу среди юниоров, открытием нового супермаркета. Кто бы мог тогда подумать, что всех этих событий не случится. В ушах гремел Бетховен. Я ведь хотел не ударить в грязь лицом перед Аней. Теперь это кажется таким смешным. Все мои сомнения, все до единого страхи и неуверенности – черт… как же глупо.

Странно, я так отчетливо запомнил некоторые моменты по дороге к Тарасу, будто кто-то вставил камеру в глаз и непонятно зачем со скрупулезной тщательностью их фиксировал. Я помню, как проезжали по мосту через канал. Из камышей на обоих берегах торчало по удочке. Потом автобус не свернул к остановке, хотя должен был, и поехал прямо по трассе к заводам. Светофор показывал зеленый. На перекрестке стояло три машины: две легковые и одна газель фирмы по перевозке мебели. Солнце светило на краю неба, и когда мы ехали мимо лесополосы, разделяющей трассу и дорогу в город, оно заморгало сквозь ветки деревьев, а я зажмурился, но не отвел глаз. Потом были эти мужики с завода. Может, они и вовсе не заметили меня, и никто не спотыкался, и старушка сидела не рядом, а чуть поодаль, и ребенок тыкал пальцем не только в меня, а во всех подряд – не знаю. Может быть. Может быть… Я в основном смотрел в окно.

После центрального рынка следовал длинный перерыв до Бульвара Мира. Почему-то никто не додумался влепить там остановку. Автобус катил мучительно медленно. По тротуарам брели легко одетые люди: девушка с розовыми волосами, лысый мужчина в длинном плаще, будто он вылез из Матрицы, трое парней из моей старой школы, женщина с широкой двухместной коляской для близнецов.

На следующей остановке в автобус никто не зашел, хотя битком набитая людьми, она, казалось, вот-вот развалится: стекла треснут, железный каркас погнется, человеческая масса хлынет на проезжую часть. До этой остановки я обычно провожал Сашу… Автобус, словно психанул, из-за того, что никто не захотел на нем ехать – тронувшись с места, он резко вырулил сразу на третью полосу дороги, подрезал водителя из «Яндекс.Такси», впихнул себя в густой поток и круто свернул на повороте. За окном справа мелькнул Вечный огонь и стела с фамилиями погибших защитников города во время Великой Отечественной войны, слева – городской гуманитарно-технический колледж. Дальше понеслась аллея – автобус нещадно гнал мимо деревьев, мимо недавно построенной на деньги завода церкви, мимо спорткомплекса «Олимп», дворца бракосочетания и автомобильной мойки, мимо длинного дома, прозванного Китайской стеной, мимо гипермаркета «Дары моря», мимо проходящего по городу кусочка железной дороги. Автобус, не останавливаясь, летел до самого моста на вторую половину города, притормозив только у детской поликлиники. Мимо будто пронеслась вся моя жизнь. Все семнадцать лет я ездил по этой дороге в школу, в секцию на каратэ и глазные процедуры…

Напротив Сбербанка с длинной очередью к банкоматам я перелез в двадцать четвертую маршрутку, где забился на последнее сидение. Медленно стемнело. Половину окна закрывало переднее кресло – я не мог как следует рассматривать пейзажи за стеклом, поэтому от нечего делать я открыл заметки на телефоне, записал несколько своих мыслей – они переросли в поток, и мне захотелось выложить их в блог. Хорошо помню тот момент, будто это происходило только вчера. Может оттого, что в следующие несколько недель связными мыслями я думать уже не мог. Прямо в телефоне я наскоро отредактировал текст – от него осталось всего пару абзацев – и с ожиданием чего-то грандиозного выложил его в Телеграм.

Да, меня тогда била легкая мандражка – на следующий день мне предстояло объясняться с Сашей, и я думал, будет круто, если запишу текст (путь и короткий) со своими ощущения до разговора с ней и еще один после. Я одновременно боялся и сгорал от любопытства. Надо ли говорить, что моим планам не суждено было сбыться…

На даче у Тараса я оказался раньше остальных. Пришлось около часа слоняться по окрестностям и рассматривать дорогущие дома его состоятельных соседей. Я даже представить не мог, сколько денег зарабатывают их владельцы. Несколько раз я прошел мимо дома Ани. Может, в тайне я надеялся увидеть ее. Может, нет – не знаю. И один раз я оказался возле той злополучной еще целой заброшки. Влекомый каким-то неведомым порывом я приблизился к ней. Наполовину сгнившие окна смотрели на меня угрюмо, будто хотели прогнать, а я не понимал их намека, и под давлением сгустившихся сумерек, они хмурились все сильнее и сильнее.

Тарас и остальные прибыли, а вместе с ними коньяк и кола. Началась наша обычная тусовка. Игорь бренчал на гитаре, Авдей, подняв стакан как знамя, хвастался своими успехами с противоположным полом, Тарас подкалывал Севу, тот беспрестанно твердил «отстань». Я принялся отчаянно накидываться. Даже Авдей не выдерживал заданного мной темпа, а Игорь возмущенно воскликнул:

– Куда ты гонишь?!

Неожиданно коньяк кончился. Пришла пора возмущаться мне. Какого черта они купили так мало? Я даже не успел опьянеть. Ближайший магазин находился хрен знает где, и вряд ли нам бы продали там спиртного.

Тут Авдей загадочно улыбнулся.

– Хочешь продолжения? – спросил он.

Разумеется, я хотел. Тогда у него в руках непонятно откуда появилась пластиковая бутылка «Простоквашино». Сперва я подумал, он прикалывается.

– Молоко? – спросил я.

– Ага.

Тарас засмеялся, но не зло, как издеваясь над Севой, а каким-то сытым довольным смехом. Игорь поморщился, но ничего не сказал. Сева заискивающе улыбнулся. Авдей разлил бутылку с молоком ядовито зеленого цвета в пять маленьких кофейных чашек. Моя совесть возопила страшным криком, напоминая об обещании, которое я давал матери и самому себе два года назад. Я подавил его – мне пришла мысль, что Аня в этот самый момент, наверное, гуляет со своим парнем. Может, они целуются.

Не задавая вопросов и стараясь не дышать, я в два глотка осушил из чашки противную жирную зеленую массу.

То, что принес с собой Авдей, чаще всего называют манагой. У нас еще говорили «бомба». В детстве я часто слышал о ней от старших, но до двадцатого марта две тысячи двадцатого года я не знал, что она такое.

Для приготовления манаги требуется два литра молока, желательно с максимальной жирностью; сгущенка – если натуральная, то половина банки, если нет, то целая; полстакана сахара; немного сливочного масла; сушеные соцветия марихуаны с высоким содержанием тетрагидроканнабинола (не менее пятнадцати процентов) и марля. Если манага делается из «дички», то, скорее всего, содержание ТГК в ней невысокое, поэтому в ход может идти все: стебли, шишки и листья.

Молоко выливается в большую кастрюлю и подогревается на среднем огне. После нагревания в него добавляется измельченная марихуана. Далее молоко с марихуаной варится до закипания. Обязательно необходимо постоянно помешивать, чтобы молоко не подгорало. После закипания огонь убирается до минимального, а молоко в кастрюле варится еще тридцать минут, после чего в него добавляется сгущенка, сахар и сливочное масло. Полученная смесь варится еще двадцать-тридцать минут, в течение которых нельзя позволить молоку сильно загустеть. Затем с помощью марли манага процеживается в отдельную тару, туда же отжимаются остатки соцветий. После остывания напиток готов к употреблению.

Мы выпили. Ничего не произошло. Авдей, разочарованный отсутствием эффекта, предложил прогуляться. Он надеялся найти кого-нибудь, кого можно было бы попросить купить алкоголь. Нам понравилась его идея, но у пивного ларька никто не подвернулся. Мы прослонялись по темным пустым улицам около получаса, и как-то само собой вышли к заброшке. Время перевалило за десять ноль-ноль – купить алкоголь шансов не осталось. Разозленные Авдей с Тарасом принялись громить старый наполовину сгнивший дом. Они вырывали рамы с оконных проемов, выламывали доски из стен и скидывали все эти деревяшки в центре первого этажа рядом с лестницей.

В отличие от гашиша манага вставляет не сразу – надо подождать около часа. Кроме того, сложно рассчитать нужную дозу. Чаще всего распитие начинается с небольшой порции, примерно по сто грамм, и добавляется каждый час по мере наступления прихода. Я тогда этого не знал…

Я обнаружил себя с особым остервенением расшатывающим перила лестницы. В шаге от меня Игорь, непонятно где найденным ломом, крушил толстые перегородки между комнатами. В отдалении Сева прыгал на длинной свалившейся с потолка доске. Авдей и Тарас продолжали разбирать стены.

Здесь в моей памяти все смешивается. Не знаю, что действительно произошло, что навеяно наркотическим трипом, а что породило мое собственное воображение под влиянием последовавших событий. Даже само время будто уплотнилось – классические законы физики перестали работать. Оно искривлялось, комкалось и скрючивалось – его будто перекосило сколиозом четвертой степени. Какие-то далекие события из детства, как например, когда мы с Костей, напившись пива, звонили во все подряд квартиры и убегали, вдруг вклинились в эту ночь, и мне казалось, что это было не два года назад, а происходит прямо сейчас. Авдей с Тарасом наоборот перемещались дальше в прошлое, и не сейчас, а тогда, два года назад, громили какой-то странный дом, в котором все мы: и Авдей, и Сева, и Игорь, и Костя, и Леша, и Леня, и Вадим, и Дима с Мишей – все, кого я когда-либо встречал за семнадцать лет, бегали по этому дому, и как будто кто-то догонял нас, и нельзя попасться ему, потому что тогда, тогда, тогда… А потом со второго этажа спустился мой предыдущий отчим, и я схватил горящую головешку, и размахивал ею перед собой, чтобы он не подходил, и клялся, что если еще хоть раз увижу его, то довершу начатое, и он не отделается одним разодранным ухом…

Не знаю, кто поджег дом. Помню только, как красный язык пламени яростно вцепился в остатки лестницы. Потом я снаружи – огонь внутри. Красные точки вылетают из пустых оконных проемов первого этажа. А на втором – в темном окне застывает силуэт бомжа. И я точно помню, как посмотрел на всех четверых стоявших рядом со мной: Авдей, Тарас, Игорь, Сева – они тоже его видели. Я понял это по выражению ужаса на их лицах. По страху в глазах. По отвращению, с каким они учуяли запах горящих волос, потому что и я его чуял.

В ту ночь дом сгорел дотла. Если пожарные и приезжали, то только утром, когда от него ничего не осталось. Но, скорее всего, их не вызывали. Дом стоял на отшибе. Никто не обращал на него внимания. А потом… Потом всем стало не до него… Пандемия китайской заразы добралась и до нас. Вскоре город закрылся на карантин. Я его почувствовал не сразу. До меня только теперь дошло: мир переживает легкую версию апокалипсиса. У меня он был свой.

Странно, что в то утро обошлось без похмелья. Видимо оно вмазало по мне позже. В голове, тихо посвистывая, гулял ветер. Мысли выдуло, а вместе с ними и умение говорить. Я молча озирался по сторонам и долго не мог понять, где я, кто я, и самое главное – зачем я нужен. То есть, конечно, я знал, что проснулся у Тараса на даче – сам он, не моргая, с вытаращенными глазами сидел напротив на заблеванном диване – знал я и то, что мне нужно бежать домой, но я не мог отыскать во всем этом хоть каплю смысла.

Под ногами плашмя растянулся Сева с голым надутым животом и широко раскрытыми глазами. Уставившись куда-то под диван, он не двигался с места. На кресле, скрюченный, бесформенный, как эмбрион, лежал Авдей. В окне торчало солнце. Свет от него тянулся по всему первому этажу, как густое дымное марево. На низком гостином столике, ровно посередине, торчала пустая бутылка из-под молока.

Прошло минут пять, хотя может и час, с тех пор как я очнулся, когда из кухни показался Игорь. Я вяло обернулся в его сторону. Он стоял в дверном проеме. Свет лился сзади, из-за спины, – слепяще яркий, обжигающий роговицу – у меня на глазах выступили слезы. Игорь, пошатываясь, держался за дверной косяк. Его темный силуэт будто сиял в лучах, как в фильмах про инопланетян, когда те выходят из летающих тарелок, или про святых, когда те отправляются на небеса. Он осторожно, боком, по-над стеной скользнул в комнату, остановился возле камина и медленно сполз на пол. Возможно, мне только слышалось, а может и правда кто-то тихо жалобно поскуливал.

Прошел еще час или пять минут – сказать сложно. Из кучи сваленной в углу одежды донеслось дребезжание, потом спокойная мелодия, тонкая как свист. Никто не сдвинулся с места. Мы так и просидели, пока она не закончилась. Потом звонил второй будильник с той же самой музыкой. Потом третий. На четвертом я понял – это мой телефон. Я бы, наверное, продолжил слушать его, как остальные, но мне вдруг показалось, будто петля времени замкнулась на одном моменте – на этом самом будильнике – и он звонит не в четвертый раз, а в первый – это меня снова и снова закидывают на десять минут назад.

Я поднялся на ноги. Точнее я только что сидел на полу, опираясь спиной о газовую плиту, и вот уже стою в углу, склонившись над грудой одежды. Руки, словно чужие протезы, почти не ощущались. Свою куртку я нашел не сразу. Несколько раз я поднимал ее, пристально разглядывал и бросал обратно на пол. Потом все же узнал: вытащил из кармана телефон и резко оборвал мелодию. Повисла тишина. Я пожалел, что выключил звук.

Вспоминая то утро, я задумываюсь, отчего оно выдалось таким тяжелым. Ночные галлюцинации давно кончились – мир обрел стандартные формы. Мой организм чувствовал себя хорошо – не как обычно после попойки, когда ломит все тело и кишки лезут из горла, а как после крепкого долгого сна. Сам же я – или то, что называется «я» – отчаянно корчилось от боли…

Мы, так ни разу и не заговорив, молча разошлись по домам. Один Тарас остался на прежнем месте. Он даже не запер за нами.

Домой я приехал ближе к обеду. Мать с отчимом не поняли, что меня не было всю ночь. Они удивились, увидев меня на пороге. Я сказал, что утром ходил в магазин. Они поверили. Я заперся в своей комнате и около часа ходить по-над стеной от двери к окну, от окна к тумбочке возле кровати, оттуда обратно к двери и снова к окну.

Помню в детстве мать отводила меня в гастрольный зоопарк. Там за прутьями облезлый тощий волк с высунутым языком бегал туда-сюда по тесной клетке в пару человеческих шагов. Пока я минут десять стоял возле него, он так и не остановился. Я спросил у мамы, почему он носится как обезумевший. Она пожала плечами. Сейчас точно так же по своей комнате носился я.

Потом ноги успокоились. Я долго стоял у окна и смотрел на макушки позеленевших тополей. Они покачивались, словно хотели загипнотизировать меня. Я все смотрел, смотрел, и думал, что за ними обрывистый берег и мутные воды канала, затем полузаброшенные дачи, широкое пустое поле перед заводом, газовая электростанция с длинными полосатыми трубами, хмурые неприветливые улицы, упирающиеся в городское кладбище на горе, а где-то за ним в элитном коттеджном поселке старый дом, сгоревший этой ночью…

«А вдруг этого не было? Что если глюки?» – подумал я.

Во мне вдруг загорелась надежда – да такая сильная, что я не мог оставаться на одном месте. Подобно бензину, сгорая, она вновь заставила меня бегать по комнате. Несколько квадратных метров – слишком тесное пространство для рвущейся наружу энергии, которая, казалось, вот-вот заполнит всего меня, и, когда места больше не останется, рванет ядерным взрывом. Вновь одевшись, я выбежал на улицу, понесся вдоль зеленого забора детского сада, мимо пустыря с грудой мусора посередине, мимо общаги, мимо своей начальной школы с маленькой часовней на территории, к остановке возле трассы, где запрыгнул в первую попавшуюся маршрутку – город за стеклом расплылся в длинное серое пятно – я где-то вышел, снова куда-то бежал, запрыгнул в автобус и почти сразу из него выскочил, долго шел пешком вдоль пустой дороги с кустами по обочинам и внезапно оказался у вчерашнего дома.

Надежда одномоментно умерла. Бетон под ногами тресну, поехал куда-то в сторону. Дыра ширилась темнотой. Я смотрел на остатки дома и чувствовал, как меня будто тянут назад и вниз, к этой дыре. Твердое под ногами исчезло совсем. Я рухнул в черную бездну.

Несколько следующих дней я почти не помню. По протяженности они укладывались в минуту – и то в размытую с неясными очертаниями. Я не выходил из комнаты. За это время кто-то звонил – я брал трубку, но не мог ничего понять, словно там говорили на чужом незнакомом языке. Кто-то писал в Вотсап. Я не отвечал. Читать тоже не получалось – я будто забыл алфавит. Когда в комнату заходила мать, я садился за компьютер и пялился в монитор на пустой рабочий стол. Она что-то говорила – я тупо кивал. Она уходила. Кажется, за несколько дней я не произнес ни слова.

А потом я оказался дома у Авдея. И еще был разговор с отцом Тараса. Не знаю, что произошло раньше. Логично предположить, сначала мы ждали Тараса, а когда он приехал с отцом, и тот вывалил на нас кучу дерьма, мы пошли к Авдею. Но мне почему-то помнится наоборот.

По всей видимости, мы договорились впятером собраться и обсудить, как жить дальше, но Сева не пришел – он заперся дома, на звонки не отвечал, а его мать сказала: он заболел. Тарас ожидаемо оказался мудаком. Поэтому мы собрались втроем: я, Авдей и Игорь.

Все происходило как в тумане, как в бреду. Сквозь голубоватую дымку я видел очертания предметов, сквозь вату до меня долетали неразборчивые голоса. В ушах слегка гудело и булькало. Изредка возникавшие бессвязные мысли, в основном из междометий, больно впивались в мозг. Я отгонял их, желая вновь погрузиться в сладкую дрему. Мне удавалось балансировать в невесомости на грани реальности и бреда: когда мир становился четче, а туман призрачнее, я затыкал уши и закрывал глаза; когда туман загустевал, я цеплялся за окружающие предметы, чтобы совсем не улететь в никуда.

Помню, мне было очень удобно в таком состоянии, и я намеревался протянуть в нем как можно дольше – может остаться навсегда, но Авдей одной фразой, слишком осязаемой для того, чтобы ее не услышать, вырвал меня в настоящий мир.

– Я не хочу в тюрьму, – сказал он и ударил кулаком по шкафу.

Там хранилась посуда, и за ударом последовал звон, но я его еле слышал. Зато его слова прогрохотали так, будто он кричал мне в уши – причем сразу в оба. Туман рассеялся.

Я сидел в кресле, обхватив ноги руками и уставившись в пустоту перед собой. Авдей ходил по комнате. Изредка он останавливался возле шкафа и лупил по нему кулаком. Игорь, скрестив руки на груди, стоял у стены возле дверного проема, будто следил, чтобы не вошел никто посторонний, хотя в квартире находились только мы трое.

Авдей вышел на середину комнаты, остановился и как-то затравленно посмотрел сначала на меня, потом на Игоря. Он будто ждал возражений. Мы промолчали. Он вернулся к шкафу, взялся обеими руками за его деревянный бок и с криком «не хочу!» несколько раз саданулся в него лбом.

– Авдей, успокойся, – сказал Игорь.

Его голос дрогнул на последнем слоге. Авдей не слышал – он продолжал биться головой о шкаф. Тогда Игорь повысил голос, и снова мне показалось, он вот-вот завизжит. Авдей перестал. Какое-то время он стоял неподвижно, с закрытыми глазами, уткнувшись в шкаф. Повисло молчание. Слегка позвякивала посуда. За окном противно пищал мусоровоз. Он поднял на меня глаза и сказал:

– Никто не должен узнать.

Я не ответил. Он обратился к Игорю.

– Мы никому не скажем…

Игорь скривился, словно в него прыснули перцовым баллончиком.

– Может, все бомжи умрут от вируса?

В его голосе прозвучала надежда. Или я услышал ее, потому что хотел услышать. Я ужаснулся, потому что хотел поверить в его последние слова.

– Да что ты несешь… – выдавил я из себя.

Авдей закрыл лицо руками. Плечи дернулись – замерли, дернулись – снова замерли, и затем мелко задрожали. Я понял, что он плачет. А потом, будто издалека, нарастающим ревом донесся какой-то вой. Это кричал Игорь. Мутными глазами он таращился перед собой, разведя руки в стороны, и орал своим грубым голосом, с надрывом и редкими всхлипами. Я отвернулся.

Когда они более-менее успокоились, я, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:

– Что будем делать?

Мой вопрос повис в пустоте. На него никто не ответил ни тогда, ни потом. Наверное, около часа или двух мы пребывали в оцепенении, пока пришедшая с работы мать Авдея не спугнула нас. Мы так и не смогли ничего обсудить.

Разговор с отцом Тараса, который случился до нашего собрания или после – не знаю – происходил у подъезда. Сначала во дворе появился черный мерседес. Мы втроем, словно завороженные, смотрели, как из-за дома показалась его вытянутая акулья морда, потом он плавно сделал круг по широкой дуге мимо детской площадки, вывернул прямо на нас и, заехав одним колесом на бордюр, остановился. Открылась водительская дверь. Из машины вышел грузный, слегка сутулый мужчина лет пятидесяти пяти с ястребиным лицом.

– Сели, – бросил он нам.

Мы послушно опустились на скамейку. Он грозно навис над нами, как дождевая туча вперемешку с газовыми отходами от электростанции, какие иногда сгущаются над городом.

– Тараса с вами не было, поняли? Он остался на даче, а вы сами поперлись к дому, – сказал он.

Он говорил что-то еще – он говорил много, размахивая руками, скаля лошадиные зубы, такие же как у Тараса, хрипя и ругаясь. По-моему, несколько раз промелькнули слова «недоноски», «ублюдки» и «выродки». Я его не слушал. Я смотрел на задние окна автомобиля. Там, сквозь пленку тонировки, проступал профиль Тараса. За все время, пока его отец сыпал угрозами, он даже не повернулся. Наоравшись, его отец направился к машине – таким же уверенным быстрым шагом, как пришел. Хлопнула дверь. Колесо соскользнуло с бордюра. Загорелись задние фары. Мерседес медленно покатил по двору. Мы остались сидеть на лавке.

Дома меня ждал новый удар. Я только переступил порог, как мама сказала:

– Где ты ходишь? Завтра похороны.

У меня едва не подкосились ноги. «Откуда она знает?» – вспыхнуло в голове. Потом мелькнула еще более жуткая мысль: «Разве от него что-то осталось?» Пол под ногами закачался. Прихожая квартиры угрожающе накренилась. По спине заскользила горячая капля пота. Я изо всех сил, ногтями, вцепился в дверной косяк.

– Какие похороны? – еле выдавил я.

– Зои Алексеевны.

Сначала я почувствовал, как пол обретает устойчивость. Напряжение схлынуло, будто его смыли напором воды из полицейского водомета. Я еще не совсем осознал мамины слова, но понял, что к моей истории они не имеют отношения. Настоящий смысл ее слов доходил до меня постепенно, мучительно медленно, будто продирался сквозь толстый слой бетона.

– Зои… Алексеевны… – тупо повторил я.

– Я тебе еще вчера говорила.

Тут меня накрыло волной ужаса, потому что в первую очередь я почувствовал облегчение, и только во вторую – печаль, грусть, сожаление и все прочее, что сразу должен был ощутить из-за смерти соседки, которая была мне как бабушка, а может и этого не чувствовал – только облегчение, и получалось, что я конченный моральный урод, думающий только бы не спалиться, как в наркотическом угаре сотворил нечто непоправимое…

На какое-то время мир вновь погрузился в темную бездну – дальнейшие несколько часов словно вырезали при монтаже моей жизни, будто они не представляли никакой художественной ценности для зрителя, да и, видимо, для меня самого. В следующей сцене, которая осталась в моей памяти, я сижу перед включенным компьютером с пустым рабочим столом – в правом нижнем углу горят яркие белые цифры: два часа ночи. Не знаю, сколько я так сидел: мне запомнилась только минута, потому что крайний нолик на часах сменила единичка, и свет снова выключили.

Зоя Алексеевна пролежала мертвой в своей квартире несколько дней, прежде чем ее обнаружила моя мать. На звонок в дверь никто не открыл, тогда мама взяла хранящийся у нас запасной ключ, вошла и чуть не упала в обморок от запаха разлагающегося тела. Я это все узнал уже позже, после похорон. У нее остановилось сердце. Рядом лежала пустая баночка из-под таблеток. Но самое жуткое в этой истории то, что ее племянник, Андрей, в котором она души не чаяла, наркоман и опустившийся на дно человек, был у нее в эти несколько дней, но либо не заметил, что она умерла, либо не хотел ничего замечать. Организовывать похороны взялись соседи, в том числе моя мама.

Провожать Зою Алексеевну в последний путь собралось немного народу – человек двадцать, в основном соседи, половина из которых старики. Во время похорон меня преследовало чувство нереальности. Мне то казалось, что на самом деле я остался дома в кровати, и все вокруг мне только мерещится. Причем не снится, а именно мерещится, как иногда бывает, когда засыпаешь после долгой бессонницы, и тебя тут же будят. В такие моменты только-только подступивший сон накладывается на реальность, и несколько минут не совсем понятно, что происходит вокруг. Так у меня прошел весь день.

На кладбище мы отправились в двенадцатиместной газели – не все старики смогли поехать. Они постояли возле подъезда, когда мы выносили гроб, повздыхали, некоторые вытирали слезы. Тогда и потом, на кладбище, я старался не поднимать головы, чтобы случайно не наткнуться на чужие глаза над медицинскими масками. Гроб тяжело давил на плечо, и с каждым шагом до катафалка он становился все тяжелее. Когда оставалось всего пару шагов, я думал, не выдержу – хребет сломается, гроб рухнет на асфальт, откроется, и Зоя Алексеевна вывалится на землю.

Потом мы ехали на газели. Катафалк оторвался далеко вперед, а мы как будто его догоняли. Меня посадили у прохода – я пристроил свой взгляд на серой обивке переднего сидения и не сводил его с одной точки. Позади, где-то в хвосте, кто-то тихо сказал:

– Хорошо, хоть сейчас… Скоро город закроют. Похоронить по-человечески не смогли бы…

На мгновение меня охватил гнев: да как они могут сейчас разговаривать?! Но эта вспышка мгновенно погасилась совершенным безразличием.

Открытый гроб поставили возле вырытой ямы в форме ровного прямоугольника. Заговорил священник. Он вроде как приглашал всех «проститься с усопшей», но никто не двинулся с места. Я осторожно заглянул в гроб. Там лежал тот самый бомж… Случайно я поднял глаза на окружавших меня людей. Их лица закрывали медицинские маски, у некоторых черные. Мне показалось, они специально ­– они от меня прячут лица, им противно дышать со мной одним воздухом. Все они осуждающе смотрели на меня. Все они знали, что я сделал, и требовали, чтобы я сознался. Я вновь взглянул на гроб. Бледное лицо Зои Алексеевны, с закрытыми глазами, обращенное к небу, выглядело умиротворенным. И тут я зарыдал.

Все молчали, а я бился в истерике, и теперь уже все действительно смотрели на меня, и кто-то тихо дотронулся до моего плеча, и сказал: «Ну ладно-ладно. Чего же так убиваться», а я не мог остановиться – закрывался руками, и, кажется, слезы даже не текли, но из горла раздавался какой-то дикий отчаянный вопль.

Не знаю, что это было: страх, жалость к Зое Алексеевне или к себе, вина из-за того, что она всегда относилась ко мне с добротой и лаской, присматривала, когда я оставался дома один, заботилась, когда мать не могла, а я – я вместо того, чтобы по-человечески проститься с ней, погоревать, как все нормальные люди, вижу на ее месте какого-то бомжа, думаю только о нем. «Какого-то бомжа? КАКОГО-ТО?», – взрывом прогремело у меня в голове, – «Не какого-то, а того самого, которого ты СЖЕГ».

Тут меня снова скосило в черную бездну, и остаток дня огрызками сохранился в памяти. Если бы я проведал ее, как просила мать, я бы увидел, что у нее кончились таблетки, я бы сходил за ними в аптеку – она бы, возможно, осталась жива.

Ночью мне приснился кошмар. По ощущениям в реализме он затмил все предыдущие дни. Мне снилось, будто я пробудился среди ночи, весь в холодном поту, но одновременно с жаром. В окно заглядывал большой лунный диск, и в его свете, хрупком, едва пробивающемся сквозь занавески, за моим столом, спиной ко мне, кто-то сидел. Я попробовал окрикнуть этого неизвестного, но голосовые связки будто выдрали с мясом – я едва смог прохрипеть что-то неразборчивое. Неизвестный повел плечами, словно стряхивая назойливую муху, и я узнал в нем того самого бомжа. Перед ним в раскрытом ноутбуке мелькала лента Телеграма с моим блогом. Он быстро-быстро стучал по клавишам. На среднем пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом. Я снова попробовал подать хоть звук. Он лишь усмехнулся, и я понял, что он делал. Меня парализовало от страха, если во сне такое вообще возможно. Бомж методично пост за постом стирал записи из моего блога. «Да он же меня убивает», – подумал я. Тут голос прорезался, и я заорал.

От собственного крика я и проснулся.