26 мая 2020. Неотправленное письмо

С чего начать? Начинать всегда тяжело. Пустой лист бумаги сам по себе неприятен, а когда решаешься выложить ему самые грязные тайны, его белизна сводит с ума.

Началось все с выпавшего птенца… Да, пожалуй, именно с него я и начну. Пусть он станет отправной точкой. Тот день, когда я нашел птенца, не был каким-то особенным, но он крепко отпечатался в моей памяти.

Стояло жаркое лето. Мы с ребятами – Костей, Лешей, Леней и другими с района – беззаботно резвились на речке. Мне было тринадцать. Остальным – чуть больше. Мы прыгали в воду с тарзанки, ныряли с веток деревьев, строили шалаши, представляя их тайными убежищами и командными пунктами, катались на велосипедах и лазили по заброшкам. Так прошло все лето.

Однажды, мы купались на речке. Мы забегали вверх по течению, прыгали с деревьев в воду и, подхваченные течением, плыли к заводи с тарзанкой, где вылезали на берег и повторяли заплыв снова. Я почему-то отстал от остальных. Они уже попадали в воду – на поверхности торчали одни только головы – и течение стремительно уносило их за поворот реки, а я замешкался, не нырнул со всеми. Мое внимание привлекло какое-то копошение на берегу у самой воды. Тогда я слез с ветки, подошел поближе и увидел крохотного выпавшего из гнезда птенца. Он как-то неправильно дергал крылом – видимо сломал – крутил головой и жалобно попискивал, а черные глазки не мигая смотрели на меня. Взяв его на руки, я почувствовал, как где-то внутри бешено колотилось маленькое сердечко. Не задумываясь, я подкинул его вверх – хотел добросить до гнезда, но он упал обратно. Из клюва вытекла струйка крови. Маленькие глазки все еще смотрели на меня, а сломанное крыло вздрагивало. Мне стало нестерпимо жаль его. Я понял: он умирает, и меня охватило отчаяние, безысходная тоска от осознания, что я ничем не могу помочь. Тогда я взял камень и, размахнувшись, с силой ударил птенца по голове. В следующий миг я ужаснулся своему поступку. Птенец продолжал шевелиться. Отбросив камень, я убежал подальше от того места, чтобы остальные ребята не видели моих слез.

Примерно через полгода умер дедушка. Это была не первая потеря в нашей семье. Года за три перед ним от нас ушла бабушка. Она долго болела. Не знаю, какое несчастье приковало ее к постели – никогда не спрашивал – но, сколько себя помню, она всегда лежала. Может, от этого и от того, что я был слишком маленьким, ее смерть прошла как-то мимо меня.

Совсем по-другому я переживал утрату дедушки. Помню, до последней минуты, пока гроб не закрыли крышкой, я не воспринимал все происходящее всерьез. А потом, когда прямоугольная яма с ровными краями заполнилась землей и над ней вырос черный горб с крестом, я почувствовал, как от меня будто оторвали кусок. Говорят, так бывает с ампутированными конечностями – человеку мерещится шевеление пальцев, хотя самой руки или ноги уже нет.

Тогда я в первый раз попробовал сигареты. Раньше они меня не привлекали. Я не понимал, какой смысл тянуть противный вонючий дым в легкие и потом изрыгаться драконьим дыханием. А тут я ехал в школу на автобусе. На соседнее кресло упал Леша. Мы всю дорогу о чем-то болтали, а потом я спросил:

– Ты бы мог прогулять школу?

– Легко, – ответил он. – А ты?

– Пфф, да проще простого!

– А сегодня слабо?

– Прямо сейчас?

– Ага.

Я замялся. Он, кажется, ждал, что я дам заднюю, но я сказал:

– Да без проблем!

Мы сошли на нашей привычной остановке, тут же завернули за угол ближайшего дома, миновали несколько кварталов, чтобы как можно сильнее удалиться от школы, и, когда время перевалило за восемь тридцать, а где-то в школьных стенах протрезвонил звонок на первый урок, обратного пути уже не было.

Дальше как-то само собой мы купили сигареты. Не знаю, кому пришла в голову эта идея. Помню только, как мы боялись курить прямо на улице. Лихорадочно стреляли глазами по сторонам – в каждом прохожем мерещился знакомый, который мог тут же настучать нашим матерям. Поэтому мы двинулись за город на Кубань. Там нас едва ли мог кто-нибудь увидеть. С рюкзаками за спинами мы брели над берегом по лесу и беспрестанно курили одну за одной. Дым противно драл горло. Я украдкой кашлял в рукав. Леша плелся позади и тоже пытался незаметно откашливаться. Мы выкурили всю пачку, а вечером я, запершись в туалете, отдавал душу унитазу и клялся, что больше никогда не буду курить. Конечно, ее я нарушил месяца через два.

Произошло много перемен. Мы продали дедушкин дом со всеми хранившимися в нем воспоминаниями. До меня, наконец, дошло, что отец не улетал ни в какой космос, не спасал человечество и не сидел агентом в тайном закрытом бункере. Он просто ушел. Раньше мама не рассказывала мне правду: сначала поддерживала мои выдумки, потом мы просто не поднимали эту тему. Тут же я набрался смелости и спросил напрямую:

– Мам, отец ведь бросил нас?

Она ответила не сразу. Тогда я добавил:

– Я уже взрослый.

– Да, – сказала она. – Совсем уже взрослый.

Мне исполнилось четырнадцать. Я попробовал спиртное. Сначала пиво. Тут уж я совсем не помню, как это случилось в первый раз. Просто в моей руке вдруг появилась бутылка, я сделал глоток, потом еще парочку, и в голову напустили приятного тумана. Мне понравилось. По одной полулитровой бутылки нам хватало, чтобы потом, растянувшись на матрасе, кричать, как нас дико прет.

Пили и курили мы в нашем «убежище» под мостом через канал. С ближайших полузабытых и полузаброшенных дач мы натаскали разной мебели: диваны, кресла и ковры – в бетонном закутке соорудили вроде комнаты, и зависали там все свободное время. При острой нужде в нашем «убежище» можно было даже жить. К нам с Лешей прибились другие мальчишки: Костя, Леня, Вадим и прочие. Кто-то оставался и тогда компания на какое-то время расширилась, кто-то быстро сливался.

По вечерам мы часто играли в футбол за четырехэтажками – загоняли мяч в самодельные деревянные ворота. Там я впервые увидел, как ребята постарше после игры отходили поодаль от футбольного поля, садились под желтыми ветками акации и курили траву. Мама с младенчества твердила мне о вреде наркотиков и я, глядя, как ребята присасываются к дыркам в пластиковых бутылках с закупоренными фольгой горлышками, втягивая густой белый дым, испытывал отвращение. Пока однажды они не угостили меня…

Продать дедушкин дом помог один риелтор, который потом внезапно стал моим отчимом. На короткое время он заменил мне отца. Сейчас даже вспоминать противно, как я ходил за ним хвостиком, заглядывал в лицо и всячески пытался заслужить похвалу. А он был очень добрым: повел меня в цирк, посадил на водительское сидение своей машины и разрешил порулить. Еще мне жутко нравилась его кожаная куртка. Я мечтал, когда вырасту, купить себе такую же. А когда он звал меня «эй, ковбой!», я прямо рассыпался от радости, готов был рабом служить ему – так по-идиотски я себя вел.

Он медленно превращался в свинью. Разбрасывал повсюду мусор и заставлял убирать за ним. Я безропотно выполнял приказы, чтобы снова услышать «эй ковбой», а он становился все грубее, и «эй, ковбой» сменилось на пренебрежительное «пацан, иди сюда». Если я его игнорировал, мне прилетал подзатыльник или унизительный пинок. Мать все видела и одновременно не видела ничего.

Как-то раз летом после футбола, когда день уже клонился к ночи, а я не хотел идти домой, мы вдвоем с Костей от нечего делать подсели под акации к старшим ребятам – послушать их разговоры и самим помечтать о взрослой жизни. Они предложили «дунуть». Я боялся. В голове крепко сидели мамины слова о наркотиках. Настолько крепко, что меня даже подташнивало от едкого запаха подожженной травы. Костя согласился.

– Тяни-тяни! – подначивали они его.

Он закашлялся. Потом рухнул на пол и долго смеялся. Когда же пришел в себя, то, обхватив руками колени, сказал:

– Глина во рту.

Тут уже засмеялись остальные. И я вместе с ними. Костю более-менее отпустило через полчаса. Только ноги заплетались. В темноте он спотыкался о каждый камень. Я довел его до дома и нехотя потащился к себе. Если бы мне несколько раз не позвонила мама с претензиями, где я так долго шляюсь, я бы, наверное, еще побродил по району, дождался, пока мать с отчимом уснут, и только тогда бы вернулся домой.

Находиться дома мне становилось все тягостней. А по вечерам даже противно, потому что я слышал все, что происходило перед сном в соседней комнате…

То что взрослые занимаются сексом я знал – видел в интернете, как это делается, да и разговоры у старшаков крутились в основном об одном, но я не мог себе представить, чтобы этим занималась моя мать. Казалось, такие мерзости делают только незнакомые, чужие люди – кто угодно, только не мама. Мое существование говорило об обратном. Я убеждал себя, что ей пришлось лечь в постель с моим отцом, чтобы родился я – всего один раз ради меня, что она больше никогда… Тем более с каким-то уродом…

Я как-то спросил у Кости:

– Слушай, а твои родители делают это?

– Ты че? Конечно нет! А твои да? – скривился он.

– Нет! Нет! – соврал я.

Соврал, потому что по вечерам слышал возню в соседней комнате и знал: да, они это делают.

Как-то раз я проснулся от непонятных звуков. Казалось, кто-то лезет по стене или скребется о паркет в коридоре. Потом до меня дошло – это ритмично скрипит кровать в комнате матери. Оттуда же доносились резкие прерывистые стоны. Дверь в мою комнату почему-то была настежь открыта, хотя я никогда ее так не оставлял. Я встал с кровати, на носочках подошел к двери, закрыл ее и вернулся обратно. Звуки стихли, но мне все еще казалось, будто я продолжаю слышать это тяжелое отвратительное сопение и мелкие приглушенные вскрики. Я накрыл голову подушкой и еще около часа пролежал без сна, без мыслей и с чувством всепоглощающего стыда.

Следующим вечером, прежде чем лечь спать, я убедился, что дверь закрыта. Через пару часов все опять повторилось: я проснулся от тех же звуков, доносившихся из соседней комнаты через открытую дверь. Утром за завтраком отчим, ухмыльнувшись, как бы невзначай сказал:

– Кто-то всю ночь шумел под окном. Тебе как спалось, нормально?

Я ничего не ответил. Он, снова ухмыльнувшись, ушел на работу, а я принялся убеждать мать, что он полный мудак, и его надо выгнать. Она мне не верила.

– Кирюш, не говори глупостей. Он хороший человек, – повторяла она.

Я пытался объяснить – у меня ничего не выходило. Ну что я мог сказать? «Мам, он специально открывает дверь в мою комнату, когда вы трахаетесь». Сказать такое у меня не повернулся бы язык, а мои непонятные сбивчивые уговоры, наверное, не выглядели убедительными.

На заброшенной водокачке, где за пару лет до этого огромная толпа мальчишек играла в догонялки, мы с Костей, Лешей и Леней теперь курили гашиш. Коноплю – дичку – мы обычно собирали на полях – она сорняком росла на каждом шагу, а Леня варил из нее химку. Однажды меня так размотало, что я, не отдавая отчет своим действиям, схватил кирпич и битый час гонялся за ними, изо всех сил пытаясь проломить кому-нибудь голову…

Отчим стал посылать меня в магазин за презервативами. В первый раз я отказался. Я стоял на кассе, продавщица пробивала товар за товаром: хлеб, молоко, рис, картошку – я искоса бросал взгляды на стойку с маленькими квадратными разноцветными упаковками и чувствовал, как сердце где-то под ребрами будто подцепили на крючок и мелко подергивают, вгоняя острие все глубже и глубже. На дисплее высветилась сумма покупки, продавщица уставилась на меня в ожидании оплаты. «Да пошел он в жопу!» – подумал я, трясущимися руками протянул несколько бумажек, еще раз взглянул на стеллаж с презервативами и, развернувшись, ушел.

– Слышь, пацан. Я тебе что сказал купить? – чуть позже накинулся на меня отчим.

Я промычал что-то нечленораздельное.

– И где это?

Он отвесил мне болезненный подзатыльник – голова дернулась вперед – на глазах едва не выступили слезы – не от боли, а потому что мама все это видела и только сказала:

– Он же вроде все купил. За что ты его ругаешь?

– Это наши мужские дела, – ответил отчим.

Мама пожала плечами и отвернулась, а отчим тихо добавил:

– Если я сказал купить, значит, лбом о стену расшибись, но купи. Ты понял? В следующий раз можешь без этого не возвращаться.

И в следующий раз я купил их.

Помню, как бежал по дорожке между детским садом и пустырем. Потной рукой крепко сминал пачку в кармане. Рыдая, останавливался через каждые пять метров, чтобы выкинуть ее, и, не решаясь, пускался бежать дальше. Навстречу попадались какие-то люди – я отворачивался, пряча красное мокрое лицо в изгибе локтя, а хотелось наброситься на каждого из них, вцепиться в горло и вырвать кадык…

За очень короткий срок мы с ребятами обнесли всю дикорастущую коноплю в окрестных полях. Старшаки распускали слухи, что целые заросли с сочными шишками можно найти у химического завода. Мы не проверяли. Во-первых, туда было далеко идти: пол дня пешком, и столько же обратно. Во-вторых, те же старшаки пугали патрульными машинами, которые вроде как разъезжают вокруг поля и ловят всех, кто попадется под руку.

Один раз мы втроем с Лешей и Костей жарким летним днем брели по дачному поселку с озера, куда мы ходили купаться, когда речка надоедала. По дороге туда и обратно мы объедались растущими по-над заборами ягодами и фруктами: малиной, черешней, крыжовником и тутовником. А тут вдруг заметили на одном дачном участке в тени яблони три аккуратных ухоженных кустика конопли. Костя не раздумывая перемахнул через забор, выдернул все три куста и вернулся обратно. Каждый из нас потом нес по кусту к нашему «убежищу», причем мы как-то не обращали внимания на проезжающие мимо машины, попадавшихся людей и вообще на то, что могли загреметь в тюрьму за незаконное приобретение, хранение, перевозку, изготовление и переработку психотропных веществ.

Потом конопля кончилась. Мы перешли на клей…

Отчим изменял матери. Возможно, он обманывал ее с самого начала. Я постоянно видел его с другими женщинами. Он не особенно скрывался. У него все время звонил телефон, из трубки громко звучал женский голос, а он небрежно отвечал: это по работе. Бывало, пока он дома разговаривал с матерью, или они ужинали, или еще что-нибудь в этом роде, внизу у подъезда в машине его ждала какая-нибудь девица. Все вокруг замечали его измены – все, кроме матери.

Когда мать выходила на дежурство, отчим на несколько часов приводил девчонку, которая жила недалеко от нас, и которую я иногда видел со старшаками. Ей не было восемнадцати. Как-то мать, вернувшись с дежурства, спросила:

– А что это за милая девушка у нас была?

– Она к Кириллу приходила, – ответил отчим.

Я пытался протестовать. Я говорил матери, чтобы она не слушала отчима, что он все врет, что он мразь и ублюдок. Но она верила ему…

Достать клей очевидно гораздо легче чем коноплю. Главное выбрать с содержанием тонуола. Поэтому, вопреки расхожему мнению, клей «Момент» не подходит. Лучше всего использовать клей для обуви. Нужно выдавить тюбик в пакет, плотно приложить к лицу, чтобы не оставалось щели, и несколько раз вдохнуть и выдохнуть ртом. После десяти-пятнадцати вдохов сознание распадается на мелкие кусочки.

Еще один доступный способ «улететь» – надышаться бензином. Костины родители подарили ему мопед, поэтому у нас не было проблем с доступом к бензину. Пару раз «пыхнув» прямо из бака, мы пристрастились – стали переливать его в бутылку и кайфовать в нашем «убежище» под мостом.

От бензина вставляет по-другому, не как от клея или гашиша. Галлюцинации напрочь стирают окружающий мир. Можно даже временно отключиться и смотреть абстрактные мультики с несуществующими цветами и запахами, которые подкладывает воспаленный тяжелыми свинцовыми парами мозг. Звучащие над ухом голоса кажутся бесконечно далекими. Мелкие предметы – гипертрофированно большими. Или бывает зрение поворачивается на триста шестьдесят градусов, и можно в мельчайших деталях рассматривать собственные внутренности. Время обычно перестает течь линейно – оно то летит острыми шипообразными скачками, то тащится еле-еле, вязко, как желе, а потом вовсе проваливается в черную бездонную яму, отшибая попутно память.

Так мы с Лешей однажды дышали под мостом парами бензина из бутылки. Он с десяток раз вдохнул и выдохнул, и передал бутылку мне. Я сделал несколько вдохов. Леша сказал:

– А знаешь, у тебя красивые глаза.

Я заржал, но сразу понял, что он не шутит – в следующий миг он полез ко мне целоваться. Долго не думая, я ударил его наотмашь. Его голова безвольно мотнулась, будто сидела на тряпичной шее. Мне показалось это смешным, и я ударил еще раз. Голова теперь откинулась назад – Леша отключился. Придя в себя, он клятвенно уверял, что ничего не помнит.

Отчим как-то узнал про клей. Я повсюду в своей комнате натыкался на целлофановые пакеты с тюбиком внутри: на столе, в тумбочке, на кровати и даже под подушкой. Сперва я подумал, что сам забывал убирать улики, но потом понял – их подкладывает он. Не знаю зачем. Может, его это возбуждало или он просто мразь.

К нашей компании иногда прибивались самые отъявленные дегенераты. Одно время мы стали якшаться с братьями Иванчук, погодками. Мы нюхали с ними клей и дышали бензином. Кто-то из них в одну такую «тусовку» передал мне бутылку с бензином. Я несколько раз приложился губами к горлышку – вдохнул – ожидаемого эффекта не последовало. Сомневаясь в содержимом, я поднес горлышко к носу – воняло кислым запахом мочи. Иванчук ради шутки надо мной нассал в бутылку. Тогда я подошел к нему – он стоял спиной – я со всей силы ударил ногой. Он упал. Я ударил еще раз – по лицу. Потом еще и еще, пока кровь из сломанного носа не залила ему всю рожу, а сам он не заскулил как собака. Я бил его не из-за унижения, а потому что он испортил бензин, от которого больше не вставляло.

Наши пути разошлись через пару недель после этого случая. Иванчуки угнали машину у собственного отца, разбили ее и долгое время где-то бродяжничали. А недавно я слышал, что один сидит по малолетке – его сдали собственные родители. Второй скрывается. Они вдвоем кого-то изнасиловали…

Перелом наступил в конце лета – двадцатого августа. Мы втроем: я мама и отчим – должны были пойти в ресторан, отмечать ее день рождения. Время тянулось нестерпимо долго. Секундная стрелка на часах замирала на долгие минуты. Я маялся с утра – никак не мог дождаться вечера. Срезать лишнее время можно было только одним способом – убежать в другую реальность. Я решил, пока мама с отчимом собираются, посмотрю занимательные мультики, нарисованные совместными усилиями тануола и моего подсознания.

Я заперся в своей комнате, открыл настежь окна, чтобы не воняло клеем, на компьютере включил какой-то клип, на случай, если кто-нибудь все решит ломиться в комнату, затем улегся в кровать и спрятал пакет под одеялом. Я думал, все пройдет гладко: побалдею пару часов, потом меня отпустит, и вечером, как ни в чем не бывало, отправлюсь с мамой и отчимом в ресторан.

Замок на двери оказался ненадежным. Я даже не заметил, как в комнате возник отчим. Видимо он вскрыл дверь, когда я ловил очередной приход, потому что, открыв глаза, я обнаружил его нависающим над моей кроватью. Он сдернул одеяло на пол, увидел наполненный клеем пакет.

– Развлекаешься, – сказал он и засмеялся.

Я попытался встать – клей еще не отпустил – зашатавшись, я свалился с кровати. Отчим снова заржал. Мое искаженное восприятие преобразило его голос до неузнаваемого вороньего карканья.

– Клей не серьезно. Хочешь, героинчика достану?

Я вдруг почувствовал к нему такую лютую ненависть, что не в силах сдерживаться, бросился на него с кулаками. Он пинком отпихнул меня в сторону. Я отлетел к батарее. Холодный металл врезался в спину – в глазах потемнело от боли.

– Слышь, шакаленок, еще раз попробуешь цапнуть меня, окажешься на улице. И поверь, я сделаю так, что твоя мать даже не пикнет.

Он ушел, а я, потирая ушибленную спину, остался сидеть у батареи. Вечером они не взяли меня в ресторан. Я слышал их разговор, который произошел перед тем, как ко мне в комнату зашла мать и сообщила, что в качестве наказания я остаюсь дома.

Разговор был следующего содержания.

– Кирилла не берем с собой. Он наказан, – сказал отчим.

– Почему? – удивилась мать.

– Я поймал его за сигаретами.

– Он курит??

– Не волнуйся. Я уже провел с ним воспитательную беседу по этому поводу.

Потом мать, зайдя ко мне в комнату, сказала:

– Кирилл, я от тебя такого не ожидала.

Отчим взял ее под руку, я, с трудом держась на ногах, проводил их до дверей, и они, заперев за собой, ушли. Я остался один. Вернулся в свою комнату. Под кроватью лежал пакет с высохшим клеем. На нижней полке в тумбочке ждал полный тюбик. Руки почти не чувствовались. Легкие, казалось, выдрали зубами. Я ощущал себя раздавленным в мокрую мерзкую лужу, воняющую недельными помоями. Я упал на кровать, спрятал лицо в подушку, надеясь задохнуться, но не задохнулся. Вместо этого достал полный тюбик клея, выдавил в целлофановый пакет, натянул на лицо. Вдохнул. Потом еще раз. И еще.

Отчим совсем перестал скрывать свои измены. Это случилось через несколько дней после моего наказания. Я из своей комнаты слышал, как мама надрывающимся голосом спрашивала, куда он собирается.

Я, обдолбанный, вышел из своей комнаты, посмотреть, что происходит. Меня шатало. Картинка перед глазами слегка плыла. Отчим душился перед зеркалом новой туалетной водой – маминым подарком. Мать, зажав рот ладонями и изредка всхлипывая, сидела на диване поодаль. На заднем плане из телевизора новости громко орали о землетрясении в Италии и военной операции в Сирии.

– Я по работе, – коротко бросил отчим.

Он отошел от зеркала к шкафу, порывшись в нем, достал пачку презервативов и сунул ее в карман.

– Это тебе зачем? – сквозь слезы спросила мать.

Отчим не ответил. Он вернулся к зеркалу, поправил воротник рубашки, полоснул расческой по волосам и мимо меня направился к выходу. Мать бросилась следом. Он впихнул ступни в кроссовки. Она, упав на колени, вцепилась ему в штанину. Он за волосы отодрал ее от себя и, как собачонку, отпихнул в сторону. Мать зарыдала с какими-то душераздирающими грудными всхлипами.

Я стоял в дверном проеме, крепко держась за косяк, чтобы не упасть. Меня крыло, и, казалось, я наблюдаю за происходящим сквозь тонкую полупрозрачную плотную клеенку: силуэты местами расплывались, местами наоборот – проступали с четко выделенными краями. Помню, в тот момент мне стало смешно. Кажется, я даже один раз гоготнул, за что теперь ненавижу себя до глубины души, презираю, как вонючую соплю, место которой в помойке, в полном нечистот сортире – там теперь мое место.

Отчим ушел, а утром вернулся как ни в чем не бывало. Я думал, мать его на порог не пустит, но она в тот же день все простила.

– Ты мне точно не изменял? – спросила она.

– Конечно нет, – ответил он.

И тогда я решил убить его.

У Кости была бита. Он хвастался ею весной, когда они в школе на уроке технологии делали четвертной проект, и Костя в качестве такого проекта на станке выточил биту. Я выменял ее на все свои диски с компьютерными играми, которые покупал на центральном рынке.

Самодельная голая деревяшка сама по себе вещь ненадежная. Костя, разумеется, не заливал в нее свинца, как это правильно делается, поэтому утолщенный конец получился хоть и тяжеловатым, но недостаточно, чтобы наверняка проломить череп. Стоя с битой перед Костей, я чувствовал невероятную власть: я мог забить его до потери сознания, но когда я представлял перед собой отчима… Я начинал сомневаться, что у меня получится. Поэтому для надежности на конце биты я вколотил несколько двухсот пятидесяти миллиметровых гвоздей – они на полпальца торчали из гладко отполированного дерева. Получилось что-то вроде деревянной булавы с шипами. В средневековой Европе такое оружие с любовью называли «утренней звездой».

Костя, конечно, спрашивал, зачем мне бита. Мы зависали у него во дворе. Он курил гашиш. Я вбивал гвозди и отвечал, типа просто хочу попонтоваться. Не представляю, о чем я тогда думал. Сознание, кажется было ясное. Весь этот день я ничего не употреблял, хотя тянуло жутко, но уже потом, когда я несколько часов прождал отчима перед входной дверью. А тогда ярко, до слепоты, светило солнце. Горячий пот скапливался на лбу. Я хорошо помню, как снял футболку, чтобы обмотать голову, потому что здорово припекало, и лежавший в тени под виноградником Костя сказал:

– Сгоришь.

А я только фыркнул в ответ, поднял молоток и наполовину вбил еще один гвоздь. Костя приложился к сухому бульбулятору, в зафальгованном горлышке бутылки тихо зашипела трава вперемешку с табаком, он выпустил дым и, закрыв глаза, откинулся назад. Я вбил последний гвоздь – всего двадцать или тридцать – распрямившись, прикинул биту на вес. Костя, расслабленный гашишем, наблюдал за мной из-под полуприкрытых век. С шипованной битой я чувствовал себя сверхчеловеком.

Около четырех часов дня, завернув свое оружие в футболку, я пошел домой. Я понимал, что рано. Отчим приходил с работы в шесть-полседьмого, но я отчаянно боялся пропустить его возвращения.

Почти два часа: примерно с четырех тридцати до шести двадцати пяти – я провел в прихожей. Я садился на тумбочку – не в силах провести на одном месте больше минуты вскакивал и принимался ходить взад-вперед на два вытянутых шага – больше не давали тесные стены. Несколько раз за дверью слышались звуки. Я вздрагивал – потной ладонью крепче сжимал биту – боялся, она выскользнет в последний момент – за дверью затихало: мне мерещилось, будто там затаился отчим – он догадался – он знает, и я на несколько минут замирал, вслушиваясь в гудящую тишину. Голова нестерпимо болела, хотелось откинуть биту, уйти в свою комнату, припасть ртом к пакету с клеем и дышать, дышать, дышать. В углу стояли туфли – строгие туфли под костюм, немытые с вечера, с двумя серыми пятнами грязи на каждом носу – глядя на них, я едва не сошел с ума: мне вдруг показалось, он уже в квартире, он как-то прошел мимо меня – я почему-то его не заметил, и теперь он тайком наблюдает за мной со своей поганой улыбкой на всю рожу, которую я так ненавижу. Я пошел проверить комнаты. Пусто. Я даже зачем-то заглянул в шкаф – дверцы противно скрипнули – я испугался, что не услышу его, пропущу по-настоящему – бросился обратно. Наглухо запертая дверь встретила молчанием. Я заглянул в глазок – мутное пятно пустой лестничной клетки заканчивалось бежевой дверью. Я снова обратил внимание на туфли. Они как будто чуть сдвинулись. Он только что был здесь, снова подумал я, но тут же откинул эту мысль. Я запихал их под комод. Бита выскальзывала из мокрой ладони – я не выпускал ее ни секунды. Я представлял, как ударю его. Когда дверь откроется, я буду стоять в одном шаге. Он покажется – я размахнусь и со всей силы опущу биту на макушку. Сердце заходилось в галопе. Горло пересохло. Башка раскалывалась. Пот застилал глаза. Маленькая стрелка часов перевалила через шестерку. Я стоял перед дверью без футболки – она продырявленная гвоздями валялась под ногами – ждал, когда звякнет ключ. Я боялся поскользнуться на ней в самый последний момент – смотрел на нее, сжимая биту обеими руками, и не делал никаких попыток поднять – еще сильнее я боялся, что в тот момент, когда наклонюсь, чтобы убрать ее из-под ног, замок щелкнет, войдет отчим, и я не успею ударить.

Наконец, замок щелкнул. Я не поверил. Щелкнул второй раз. Дверь отошла. Щель быстро раскрылась. Я сделал шаг вперед и взмахнул битой…

Самого удара я не помню. Все произошло слишком быстро и как-то скомкано. Уже потом, когда начались все эти разбирательства, выяснилось, что бил я не так, как изначально задумал – не сверху-вниз по макушке, а почему-то наискосок, по касательной. Отчим не успел повернуться ко мне лицом. Это спасло нас обоих. Бита зацепила сначала плечо, напрочь разодрав гвоздями его любимую кожаную куртку, а потом превратила в кашу правое ухо.

Помню, я стоял перед открытой дверью. Отчим, схватившись за голову, как свинья визжал на лестничной клетке. Биты в руках уже не было. Ее с красными от крови гвоздями нашли потом на кухне, почему-то под столом. На крик выбежали соседи. Кто-то вызвал скорую. За ней приехали менты. Отчима забрали в больницу. Меня – в отделение. Туда же приехала мама.

Первые время я только и слышал фразы вроде «покушение на убийство», «умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью», «смягчающие обстоятельства», «принудительные меры воспитательного воздействия». Говорят, мне повезло – сошлись десятки самых разных факторов, из-за которых я теперь пишу все свои тексты из дома, а не из мест отдаленных и менее приятных.

В первую очередь, свидетельские показания соседей. Все они характеризовали моего отчима как говно человека. Все это знали. Только для матери это оказалось открытием. Вообще ее шокировало многое. Например, вскрылись его прошлые грешки: несколько лет назад в Ростове он черными схемами отбирал квартиры у пенсионеров, проваживал хозяев в дом престарелых, а недвижимость продавал. Когда его поймали, он сумел сбежать в наш город – хотел отсидеться. Открылись его сексуальные связи с несовершеннолетними девушками, за что ему уже самому грозил срок по обвинению в педофилии. К тому же мать помогала медсестрой при родах дочери судьи. Наверное, и это как-то сыграло свою роль.

В присутствии психолога и матери я рассказал полиции все. Может, этого и не стоило делать. Мама потом год сидела на тяжелых антидепрессантах и в какой-то момент превратилась в собственную тень. Полностью она восстановилась совсем недавно – этим летом, когда меня перевели в новую школу.

Меня освободили от уголовной ответственности – решили, что мое исправление может быть достигнуто «путем применения принудительных мер воспитательного воздействия». Разъяснили вред, который «был причинен моим деянием», «передали под надзор родителей», то есть обязали мать следить за моим поведением и «ограничили досуг» – другими словами, на полтора года меня заперли дома, откуда я мог выходить только в школу и обратно.

Отчим ушел не сразу. Мать выгнала его, но он возвращался – нам пришлось поменять замок, и мы постоянно боялись, что он караулит нас в подъезде или где-нибудь за углом. Отчаявшись, мама попросила помощи на работе. На ее просьбу откликнулся Владимир Владимирович Чернов – он работал водителем у главврача больницы – он «поговорил по душам» с отчимом, и тот исчез, а через какое-то время Чернов сам стал моим новым отчимом.

Ограниченный досуг так же означал лишение привычных развлечений: ни телевизора, ни компьютерных игр, ни Ютуба, ни сериалов. Чтобы не умереть от скуки, пришлось обложиться книгами – самыми разными от истории искусства до научной фантастики. Читать мне нравилось и раньше, а теперь книги стали единственным проводником во внешний мир.

Прошло полтора года. Я вновь выполз на улицу, попробовал сунуться в компанию к Косте – не получилось: мы стали слишком разными – совершенно не понимали друг друга. Среди его друзей я скучал. Им со мной тоже было неинтересно, и, когда я перестал приходить к ним на тусовки, никто даже не заметил. С Лешей связь оборвалась сразу же по окончании лета. Они с матерью перебрались к бабушке, и мы больше ни разу не виделись.

За полтора года я общался только с одноклассниками, в основном с Авдеем, Игорем, Севой и Тарасом. Поэтому, когда «мой срок» кончился, само собой так получилось, что я прибился к их компании. Это случилось совсем недавно – год назад, в начале прошлой весны.

…

Кстати за окном очень красиво. Там рассвет. Солнце выкатило на небо, поднялось над тополями у речки и теперь заливает светом мою комнату. На часах пять утра. За спиной четыре выпитых чашки кофе и бессонная ночь. Интересно, что впереди…