1 мая 2020. Пятница
Итак, продолжаю с того места, на котором остановился вчера…
Каникулы кончились, но школы не открылись. Учеба перешла на дистанционный режим. Жизнь перекочевали в онлайн. Учителя не понимали, как преподавать на удаленке. У моих одноклассников к страху перед экзаменами прибавился ужас перед пандемией. Многие писали истеричные посты в Инстаграм или выплескивали в общие чаты свои панические атаки. Мама, как медработник, круглые сутки не вылезала из больницы. Отчим по нескольку раз на день мотался в Ставрополь и обратно, развозя врачей по госпиталям с тяжело больными пациентами.
Ничего удивительного, что никто не заметил странностей в моем поведении. Мне в каком-то смысле повезло. Пока весь мир как мог выживал в борьбе с пандемией, один глупый подросток пытался совершить противоположное…
Первый шок от случившегося прошел. Мысли более-менее вертелись в голове – я уже мог что-то соображать, поэтому днями напролет я размышлял – что еще оставалось делать запертым в четырех стенах на карантине.
«Это всего лишь бомж», – думал я. – «Он никому не нужен. Его никто не ищет. Ну подумаешь, в мире стало на одного бомжа меньше. Никто этого даже не заметил. Он просто алкаш, который всю жизнь бухал и ничего больше не делал».
После подобных мыслей требовалось пройтись – я заметил, что при ходьбе думается по-другому. Мысли работают как печь старинного паровоза: если не двигаться, то копоть, опускаясь, разъедает глаза, но стоит тронуться с места, и едкий дым от печи уносится прочь – остается только энергия. Из-за карантина ходить пришлось из комнаты в комнату или по кругу в прихожей перед дверью. Последнее вызывало неприятные воспоминания. Прошлое накладывалось на настоящее и мне вновь казалось: все повторяется… Снова и снова – вечно – все повторяется. Я не выдержал – я нарушил карантин.
Жизнь на «окраинном гетто» во время карантина имеет свои преимущества. Я мог беспрепятственно выбираться из дома, узкими дворами и прилегающими к домам огородами пробираться к каналу и оттуда по безлюдному берегу бродить сколько душе угодно от плотины и до степных зон за дачными участками, откуда открывался вид на гору.
Как-то в одну из своих прогулок, дойдя до плотины, я спустился к самой воде Кубани и двинулся по берегу в противоположную от города сторону – к лесу. Я дошел до маленького кладбища времен Великой Отечественной. Три стареньких памятника и два покосившихся креста – все, что от него осталось. Там я сел на влепленную между двумя деревьями скамейку и долго смотрел на тяжелое течение реки. Небольшой ручеек отделялся от основного потока, сворачивал и своим уверенным быстрым течением отделял часть земли в остров. Он, ручеек, делал большой крюк и дальше, метров через пятьсот, на повороте, вновь соединялся с основным руслом. Мимо проплыла коряга – тонкий высохший сук торчал над водой, будто она, утопая, тянула руку, чтобы схватиться за убегающий мимо берег.
«Как я буду смотреть в глаза матери?» – думал я. – «Вот вчера, например, она спросила: “Как дела, сынок”. И я по обыкновению ответил: “Нормально”. Но глаз не поднял. Что же мне теперь до самой смерти ходить с опущенной головой?»
Возможно, именно тут я впервые подумал, что должен сделать. Может даже тут я принял решение, но пока еще сам того не понял.
Под моими ногами неведомо куда неслась река. Полуголое сухое дерево, горбатой старухой склонившись над ее мутной поверхностью, запустило кряжистую когтистую лапу в воду, будто пробовало на ощупь температуру. Течение, неумолимо, с одной природе присущей настойчивостью, толкало воду на эти толстые пальцы-ветки, от них в разные стороны отходили маленькие буруны, закручивались, извивались и, гонимые дальше мутным потоком, растворялись, словно их никогда не и не было.
Я пошел вдоль ручья. Он удалялся все дальше вглубь «материка», и густые поросли деревьев встали между мной и рекой. Тропинка нырнула в глубокий овраг. Я осторожно начал спускаться, кусок глины под ногой вдруг поехал вниз, и я, рухнув на спину, растянулся на склоне оврага. Меня спас только прихваченный с собой по привычке рюкзак – я заскользил на нем вниз до самого дна. Выбравшись и оглядев себя, я в этом убедился – рюкзак покрылся толстым слоем грязи, а на куртке и брюках появилось всего несколько пятен.
Я добрался до места впадения ручья обратно в Кубань, остановился и несколько минут смотрел, как в пылу страсти сливаются два течения. Осенью ручей высохнет – он всегда высыхает к сентябрю – а следующей весной вновь наполнится, чтобы опять умереть следующей осенью.
Тропинка поворачивала вслед за рекой, поднималась на пригорке, где берега становились резко крутыми – за долгие годы течение возвысило их, вымыв и унеся много земли в далекое море. На самом пике пригорка тропинку преграждало поваленное гнилое дерево. Я подумал: как долго оно тут стояло? Лет сто, наверное. Может, сто пятьдесят. А что в итоге?
Мне тогда показалось совершенно бессмысленным и то, что оно упало, и то, что когда-то росло, тянуло листья к небу и то, что оно лежит поперек тропинки, и по его телу бегает стая жуков, и его жрут мерзкие отвратительные личинки, и вообще – можно было упасть лет на сто пятьдесят раньше, и не стоять тут столько времени впустую.
Сразу за поворотом пригорок пошел на убыль, берега вновь сделались пологими, а русло реки сузилось настолько, что, казалось, сделай всего пару шагов и ступишь на другую сторону. Но течение не позволило бы перейти реку вброд – оно снесло бы любого, кто посмел сунуться в воду.
На том берегу, на искусственной насыпи, по железной дороге несся пассажирский поезд. Мелькали пустые вагоны. Пару раз в окнах показались лица. Кто-то спешил к запертым дома близким или, наоборот, бежал от карантина. Поезд ехал мимо меня не дольше нескольких секунд. Когда последний вагон скрылся из виду, гул резко кончился, и еще какое-то время издалека доносился размеренный стук колес: «тудух-тудух, тудух-тудух». Потом затих и он. Осталось только журчание реки и щебет птиц. А чуть левее железной дороги над деревьями торчали четыре полосатых заводских трубы. Их видно даже здесь, в такой дали от города.
Я снял туфли, в которых обычно ходил в школу, стянул носки, закатал брюки до колен и уселся на край берега, опустив ступни в воду. Холодная, она словно тысячами маленьких иголок обожгла кожу. Я поежился, но остался сидеть. Вскоре ноги привыкли.
Кусты рядом зашевелились, что-то как будто зашипело и, повернувшись на звук, я увидел змею. Ее черная треугольная голова торчала из воды в метре от моей ступни. Я дернулся от испуга, но змея, видимо, испугалась сильнее – нырнула, и через несколько секунд я увидел характерные зигзаги на поверхности реки далеко от меня. Она быстро плыла к противоположному берегу.
«Это всего лишь гадюка. Вряд ли я умру от ее укуса», – подумал я и остался сидеть на том же месте.
Я почувствовал нестерпимую жажду, набрал воды в ладони и хотел уже отхлебнуть, но мое внимание отвлек лежавший на дне большой плоский камень. Даже сквозь мутноватую воду он отливал какой-то синевой, и мне на мгновение показалось, будто это лицо утопленника. Тут же в голову полезли мысли о сгоревшем бомже…
«В сущности, – думал я, – может, для него это не такой уж плохой выход? Ну серьезно. Он бы все равно умер. Не сейчас, так через год. Спился бы и умер. Отравился бы паленой водкой или замерз в холодную зиму. Какая разница когда умереть: сейчас, через год или десять лет? Это разве не лучше, чем такая никчемная жизнь?»
Я просидел там долго. Ноги успели замерзнуть – я вытащил их из воды, обхватил руками и, дождавшись, когда они немного отогреются, опустил обратно.
«Ну хорошо, в чем разница между ним и, например, моим отчимом? Тот, конечно, пьет не все время – только по праздникам, а в остальные дни… А что он делает в остальное время? Даже не знаю. Работает, наверное… Смотрит телевизор, ест, пьет, спит… То же самое, что и другие люди».
Постепенно день рассыпался в ночь – белые полосы по краям неба посерели, в глазах зарябило первыми признаками сумерек.
«А сильно ли моя жизнь отличается от отчима? А от бомжа… Ну правда: разве в моей жизни больше смысла, чем у него?»
Темнота опустилась внезапно, будто кто-то, не предупредив, выключил солнце. Круглый диск луны выкатил на черное небо. Она отразилась в реке. По воде пошла мелкая рябь от поднявшегося ветра. Деревья угрожающе зашумели.
«В конце концов, все человечество когда-нибудь сгинет. Не в этот раз, так в другой… И какая разница для одного отдельно взятого маленького человека, когда это произойдет: сегодня или через миллион лет?»
С этой мыслью я пошел домой. Она, как посаженное в благодатную почву зерно, чуть позднее оформилась во вполне конкретную до банальности очевидную идею.
Мне надоело шататься по берегу канала и по лесу вдоль Кубани – я стал выбираться в город: садился на велосипед, добирался до плотины и оттуда по закоулкам и окраинным улицам колесил к центру города.
На каждом крупном перекрестке стояли патрульные машины с громкоговорителями. Из их чрева металлический голос вещал: «Уважаемые граждане, в соответствии с постановлением губернатора Ставропольского края, на территории города введены дополнительные профилактические меры. Не покидайте место проживания без экстренной необходимости. Оставайтесь дома!»
Я выбирал районы с множеством подворотен: Старый город, Фабричный парк, окрестности завода измерительных приборов, Химпоселок – там можно было легко и быстро улизнуть от патрульных машин. Редкие прохожие в масках шарахались от моего велосипеда. Они и друг друга обходили за километр. Над входами в парки оставшиеся еще после масленицы транспаранты радостно приветствовали: «Добро пожаловать!» – но сами входы были перетянуты красно-белой сигнальной лентой, означавшей: «Вход запрещен». То же самое – на детских площадках.
На пустых улицах билборды рекламировали несуществующие мероприятия. С громким хлопаньем картинки сменяли друг друга. Я как-то остановился у одного такого возле пустого торгового центра: билборд приглашал на второй этаж в недавно открывшийся «Спортмастер» – через несколько секунд он уже звал на соревнования по боксу в спорткомплексе «Олимп», которые должны были пройти в начале апреля. Потом билборд вновь зазывал в Спортмастер, и через несколько секунд опять на бокс…Я залипал на билборд, пока из разъехавшихся дверей торгового центра не появилось двое полицейских в черных масках. Я развернул велосипед, нажал на педали и двинулся прочь.
Случайные блуждания завели меня к тому забору, который я красил два месяца назад и возле которого чуть не столкнулся с Эдиком. Я тогда еще выдумал, будто заставил его малевать вместо себя, а на самом деле просто спрятался, трусливо поджав хвост, и дождался, пока он не пройдет мимо.
На заборе снова красовалось изображение мужского полового органа. Моя краска местами слезла, местами облупилась. Я несколько минут простоял возле него тупо пялясь на нарисованный член, и меня вдруг охватило какое-то отчаяние: все что я делал в этом мире было совершенно бессмысленным – даже сраный забор снова изгажен, будто я не потратил полдня своей жизни на его покраску, и пусть полдня – это капля в море, ничтожно малый срок в сравнении с несколькими десятками лет, или бесконечностью вселенной, но бессмысленная капля за бессмысленной каплей рождают бессмысленный океан, пустая минута переходит в пустые часы, те – в пустые годы, и вот уже пустая жизнь клонится к закату, которому нет никакого смысла наступать через десятилетия, потому что так же бессмысленно он может наступить и сейчас…
Напротив забора стояла церковь с золотыми куполами и блестящими на солнце крестами. Я попытался припомнить, как она выглядит изнутри, и не смог. Кажется, в последний раз я был в церкви лет десять назад – точнее меня туда водила мать, когда нас бросил отец. Я решил зайти внутрь.
Там все сверкало яркими золотыми огнями. С икон на пустой зал смотрели печальные глаза. Я не знал, что должен делать, поэтому поступил, как показывали в фильмах: подошел к ближайшему кануну (или как это называется), встал под сострадательный взгляд какого-то святого, сцепил руки в замок и зажмурился. Я чувствовал себя нелепо.
– Надо поставить свечку, – шепнул мне кто-то на ухо.
Я повернулся. На меня смотрела пожилая женщина в косынке с суровым, будто ветром обтесанным, лицом с доброй едва заметной улыбкой – уголки губ тянулись не вверх, как обычно бывает у улыбающихся людей, а вниз, отчего все лицо приобретало какой-то мученический оттенок.
– Сюда за здравие. Сюда за упокой, – тихо сказала она.
Я проследил за ее пальцем. Она указала сначала на круглый канун, потом на квадратный.
– Вот.
Она протянула мне длинную тонкую свечу. Я инстинктивно отшатнулся.
– Дай нам бог сил пережить это тяжелое время, – сказала она и перекрестилась.
Я с каким-то безволием, едва чувствуя рук, взял свечу. Секунд десять переводил взгляд с нее на круглый канун, на квадратный, на лицо святого и обратно на свечу. Я не совсем понимал, что с ней делать. На круглом кануне свободного места не было, поэтому я вставил ее в пустой подсвечник на квадратном. Потом понял, что не зажег ее – вытащил, поднес кончиком к горящим свечам, пламя сначала как бы нерешительно коснулось нитки, и затем уверенно перекинулось на свечу.
Меня ужаснул этот ритуал. Я тут же вспомнил, как горел дом, и как в окне на втором этаже уже горящего дома появилось лицо бомжа. Я поднял взгляд. Сверху вниз на меня осуждающе смотрел святой. Я поспешил избавиться от свечи – с каким-то отвращением и испугом воткнул ее в свободный подсвечник, сделал шаг назад, снова взглянул на икону… Святой безмятежно смотрел на пустое место у кануна.
Мне снова это показалось жутко глупым и бесполезным, и вообще вдруг стало невыносимо душно, как в бане – со лба катились большие горячие капли, золотые стены, казалось, вот-вот расплавятся как воск на свечах, от роскошного иконостаса обдало жаром, по коже пробежали мурашки – кто-то страшно, заунывно запричитал, голос перерос в жалобный вой – он поднялся к голубому расписному куполу – загремел, как гром перед бурей, и кислотным ливнем обрушился обратно вниз…
Не знаю, что это было: церковные песнопения, литургия или что-то типа того – я вышел, не оглядываясь, стараясь не бежать, хотя рюкзак, будто подгоняя, бил меня по спине. Еще внутри, перед тем как выйти, я вспомнил, что дома тоже где-то были иконы. Точнее одна – с изображением Христа, и, если бог есть, он услышит меня отовсюду.
Дома я пытался молиться: в мамином ящике нашел запыленную икону, заперся в своей комнате, хотя кроме меня в квартире никого не было, установил икону на стул и опустился перед ней на колени. В таком положении я провел несколько часов. Спина ныла. Колени болели.
Я читал молитвы (нашел их в интернете). Сначала про себя, потом, выучив наизусть повторяющиеся слова, – вслух, нараспев. И мне вновь показалось ужасной глупостью произносить чужие кем-то давно придуманные тексты, и я заговорил от себя, бессвязно повторял одно и то же: лепетал как младенец, просил услышать меня, умолял простить, дать всего один шанс все изменить – не знаю как, но исправить то, что я натворил… Он не слышал.
За окном потемнело – навалились сумерки. За ними пришел вечер. Он плавно перетек в ночь. Спина ныла. Колени болели. Я ждал бога, а он не пришел. И тогда я почувствовал отчаяние. Вскочив с колен, я закричал:
– Ты обещал прощение! Ты говорил, нужно раскаяться, и ты простишь! Ну так прости меня! Слышишь? ПРОСТИ МЕНЯ! Черт бы тебя побрал…
С этими словами я схватил икону и со всей силы, на какую только был способен, швырнул ее в стену. Она грохнула, упав на ребро, закачалась, будто пыталась смягчить падение, но я подхватил ее и запустил в другую стену – от нее отлетел кусок, я схватил ее еще раз, размахнулся и саданул плашмя об угол стола. Икона, треснув, развалилась на две ровные части.
Тогда я окончательно понял, что должен сделать. Осталось только решить как.
Этим я занимался последующие несколько дней. Со скрупулезной тщательностью я обшарил все сайты, статьи и форумы о самоубийствах. Есть масса способов покончить с собой, и каждый из них я рассматривал с холодной практичностью, которая сейчас приводит меня в ужас. Я взвешивал все «за и против»: на отдельном листочке в столбик выписывал все недостатки того или иного способа, а рядом писал преимущества.
По статистике самым эффективным способом свести счеты с жизнью является выстрел из огнестрельного оружия в голову. Например, из пистолета. Приложил дуло к виску – спустил курок – все. Это самый распространенный метод суицида в мире. Больше половины самоубийц в Америке застрелились. Сложно представить, что кто-то может выжить после того, как пустит пулю себе в висок, но есть примерно восьмипроцентный шанс не умереть. В подобном случае почти наверняка ты повредишь лицевой нерв, а также получишь височный абсцесс, менингит, афазию, гемианопсию, или что-нибудь еще в этом роде. Чтобы наверняка все прошло успешно, можно засунуть дуло в рот. Шансы выжить сведутся к нулю.
Как бы мне не льстила мысль оказаться в одной компании с Эрнестом Хемингуэем, Хантером Томпсоном, Владимиром Маяковским и Винсентом Ван Гогом, этот способ мне не подходил – у меня не было оружия, и я не знал, где его достать.
Проще всего, наиболее безболезненно и с наименее безобразными последствиями – отравиться таблетками. Правда нембутал, пентобарбитал и секобарбитал вряд ли удастся купить в ближайшей аптеке, но у каждого дома хранится куча лекарств: какие-то из них при значительной передозировке непременно должны тебя убить. Особенное внимание стоит уделить на снотворные и обезболивающие средства – если запить их алкоголем, желательно чем-то газированным, типа шампанского, то эффект однозначно будет. Этот способ самый ненадежный – к нему обычно прибегают люди, которые таким образом привлекают внимание к своим проблемам. Они на самом деле не хотят умирать – они хотят, чтобы их спасли. И хотя Джеку Лондону и Фриде Кало удалось отравиться снотворным, согласно статистике, средний уровень смертности от передозировки лекарствами колеблется в районе одного целого восьми десятых процента. Эта ничтожно малая цифра не внушала мне уверенности.
Повеситься и повторить участь Сергея Есенина и Марины Цветаевой мне представлялось довольно надежным. Этот способ очень популярен в России: на него у нас приходится более восьмидесяти процентов всех самоубийств и, самое главное, почти никто не выживает. Однако и здесь есть минусы. Во-первых, нужна крепкая балка, труба или что-то вроде того, через которую можно перекинуть веревку. Во-вторых, надо правильно связать узел в виде висельной петли или, как его еще называют, «Узел Линча». Сперва укладываешь ходовой конец веревки зигзагом, чтобы получилось две петли. Затем ходовую часть веревки оборачиваешь пять–семь раз снизу-вверх. После чего, заведя кончик остатка веревки через верхнюю петлю, затягиваешь узел. В-третьих, надо рассчитать высоту падения: если она низкая, то смерть наступит в результате удушья, если высокая, то сломаются шейные позвонки. Второй вариант – мгновенная смерть – конечно, предпочтительней, ибо дергаться на веревке, корчить рожу, чувствовать, как наступает гипоксия, кружится голова и сокращается периферический обзор – думаю, не самые приятные ощущения перед смертью.
Я решил, что этот метод мне подходит, но найти горизонтальную балку или трубу оказалось не так-то просто. В квартире ничего подобного нет. (Люстра, естественно, меня не выдержит). Вешаться прямо на улице, на газовой трубе или ветке дерева жутковато, кто-то может заметить раньше времени, да и вообще попахивает идиотизмом. Я отложил эту идею в дальний ящик и решил прибегнуть к ней только в том случае, если ничего лучше не придумаю.
Вскрытие вен, наверное, самый часто упоминаемый и самый простой способ, которым в свое время смогли успешно воспользоваться Сенека и Марк Ротко. Я остановился на нем.
У меня был простой план. Утром, когда мать с отчимом уйдут на работу, я плотно позавтракаю, наберу теплую ванну, достану бритву из шкафа отчима, лягу в воду и сделаю два глубоких пареза на обеих руках. Порезы должны быть обязательно вдоль, а не поперек – так будет надежнее, а теплая вода не позволит крови сворачиваться. Я умру быстро. Когда мать с отчимом вернутся с работы, они уже не смогут ничего сделать.
Меня остановило только одно. Я лежал в ванне, крутил в пальцах тоненькое лезвие от бритвы, тускло горели лампочки над зеркалом, горячий пар шел от воды, и тут я подумал: каково будет маме заходить в ванную после моей смерти? Я пролежал в там, пока вода не остыла. Потом вылез, обтерся полотенцем и убрал бритву на место. Я не мог покончить с собой дома – не хотел, чтобы маму всю оставшуюся жизнь преследовал образ моего трупа в этой ванне.
Далеко от воды как инструмента самоубийства я не ушел. Следующим вариантом, над которым я задумался, стало самое редкое из способов, на которое приходится всего около двух процентов всех случаев самоубийств, – метод, избранный Вирджинией Вулф, – утопление.
Об утоплении я вычитал не очень много – больше размышлял сам. Хорошо плавающий с детства, я боялся, что не смогу утонуть: сработают рефлексы, и инстинкт самосохранения заставит меня грести, а если я попытаюсь сопротивляться, то течение, как в фильмах, вынесет меня на берег. Для надежности, конечно, можно было бы взять с собой что-нибудь тяжелое, например, пару утюгов – привязать к ногам и прыгнуть с моста в Кубань. Тогда мое тело нашли бы через несколько дней или недель, обезображенное до неузнавания, изъеденное рыбами и покрытое водорослями. Все эти дни, пока меня будут искать, мама, наверное, просидит дома в надежде, что я еще жив…
Нет, это жестоко по отношению к ней, решил я, но идея с прыжком мне понравилась: как у Ива Кляйна – в пустоту, только по-настоящему.
В тот же день на велосипеде я поехал в район новостроек, где будто из земли тянулись к космосу бетонные шестнадцатиэтажки. Я долго колесил от дома к дому из двора во двор – сам не зная, чего ищу. Пустая голова гудела, как иногда по утрам гудят трубы завода, и все мысли тонули в этом гуле. Я зачем-то рассматривал асфальт под домами, словно пытался убедится, что в последний момент он не подставит меня: не превратится в батут, или воду, или что-то типа того. А может, я неосознанно пытался представить себя лежащим плашмя, с вдребезги разбитой головой, с неестественно вывернутыми ногами… Не знаю… Все это я представлял уже потом, наверху, когда смотрел вниз, а о чем думал тут помню хуже.
Я выбрал два шестнадцатиэтажных дома с общими балконами рядом с гаражами. Общие балконы – чтобы не ломать замок на крышу; шестнадцатый этаж – чтобы наверняка; гаражи – чтобы спрятаться между ними от полицейских. Я не мог просто сесть на скамейку у подъезда и ждать, когда кто-нибудь пойдет выгуливать собаку. До меня бы докопался любой мимо проходящий патруль. Велосипед пришлось спрятать за гаражами. Самому залезть в щель между кирпичными стенами гаражей, откуда я видел двери обоих подъездов, а при появлении ментов мог быстро забиться глубже в щель.
Я сосчитал, что после появления в окне над подъездом человеческой фигуры, спускавшейся по лестнице вниз, до момента открытия дверей проходит тринадцать-пятнадцать секунд. Именно за столько времени я должен был успеть добежать до подъезда, чтобы придержать дверь и попасть внутрь.
В тот день я ничего не сделал. Стемнело. Во всем доме зажглись окна. Нестерпимо замелькали темные силуэты на желтом фоне. Казалось, все они одновременно решили выглянуть во двор, будто чувствовали меня. И ждали. Несколько раз по двору проехала полицейская машина с громкоговорителем. «Оставайтесь дома! Не покидайте место проживания без экстренной необходимости. Оставайтесь дома!» – повторяло металлическим голосом из нее. Я сел на велосипед и помчался домой.
Утром я проснулся рано – меня разбудила мама со словами «хоть в школу и не идти, но учебу никто не отменял». Я встал без возражений, невозмутимо проделал весь «утренний туалет», позавтракал яичницей с жареной докторской колбасой и зачем-то бросил в рюкзак несколько первых попавшихся под руку книжек – видимо по привычке. Кажется, это были учебник «Введение в философию», который я взял в школьной библиотеке и до сих не вернул, тонкая брошюра со стихами Есенина – подарок дедушки, который я несколько лет назад закинул на дно тумбочки с разным хламом и только накануне случайно нашел, и путеводитель по Москве в глянцевой бумаге – понятия не имею, откуда он взялся.
Мама с отчимом сразу ушли. Я закрывал за ними дверь.
– Не скучай, – бросил отчим и стал быстро спускаться по лестнице.
Мама замешкалась на пороге. У перил как-то неловко обернулась, едва не упав, долго не отводила от меня взгляда. Я смотрел под ноги.
– До вечера, – сказала она.
– До вечера, – ответил я, чувствуя, как по желудку растекается ядовитая желчь.
Потом я набросил куртку на плечи, рюкзак – за спину, ноги – в кроссовки. В коридорном зеркале отразился семнадцатилетний школьник в классических брюках и старых грязных кроссовках. Подхватив велосипед под мышку, я вышел на лестничную площадку, запер за собой дверь, спустился по лестнице с третьего этажа и вывалился из подъезда.
Солнце бледнело далеко за серой пеленой облаков. Неистово бушевал ветер. В воздухе пахло кислым перегаром. Я сразу понял, что оделся слишком легко – тонкая куртка не спасала от пронзительных уколов ветра. С минуту я нерешительно топтался на месте, размышляя, как поступить: повернуть назад за теплой одеждой или обогнуть дом, пройтись по-над каналом и дальше мимо четырехэтажки, футбольного поля, мимо озера и дома деда, мимо заброшек, на которых я ребенком с другими детьми играл в догонялки, по дорожке на краю пшеничного поля, которая вела дальше в яблочный сад, мимо дачных участков, где в детстве мы с Костей воровали малину, мимо недавно отстроенного магазина, по проулку к перекрестку двух центральных улиц района, от него к синей двухэтажке с маленьким ларьком, где в детстве я выпрашивал деда купить мне жвачку, мимо детского сада к моему дому, где на третьем этаже второго подъезда вечером будет ждать меня мама.
Помню, я рассмеялся вслух. Я тогда подумал, что теплая одежда мне ни к чему – я больше никогда и ничем не заболею.
Я сел на велосипед, наушниками заткнул барабанные перепонки – кажется, заиграла «Bad Guy» Билли Айлиш – и привычным маршрутом по берегу канала, через мост, мимо плотины, по окраинам города, покатил к району новостроек – к облюбованной днем ранее шестнадцатиэтажке.
Ждал я долго. Одного выходившего жильца случайно пропустил. Ветер истерично трепал легкую весеннюю куртку и бросал мелкий грязный песок в лицо, из-за чего я спрятался в щель между гаражами и не заметил, как из подъезда выскользнула девушка в белой шапке с маленькой собачкой на привязи. Потом шел лысый мужик с пакетом из «Пятерочки». Я хотел было увязаться следом, но он скрылся в подъезде раньше, чем я успел добежать до двери.
Следующего жильца дома пришлось ждать около часа. Плейлист кончился – в наушниках затихло. Ноги затекли. Чтобы размяться, я вылез из своей засады, трусцой пробежался от скамейки к скамейке. Невольно мне представилось, что под подошвами кроссовок не асфальт, а пустота. Меня затошнило – я забился обратно в свою щель. Тут от подъезда донесся противный писк домофона. Я встрепенулся – дверь медленно открывалась. В несколько шагов я оказался рядом с ней. Из подъезда медленно выходила старушка.
– Давайте подержу, – сказал я, вцепившись в ручку двери, пока она мелко семенила мимо, после чего нырнул внутрь и плотно закрыл за собой.
Наверх я почему-то поднимался пешком. Может, оттягивал момент. Может, забыл о лифте. Не знаю. Кажется, на восьмом этаже я остановился в первый раз. Воняло застоялым сигаретным дымом. На ступеньках перевернутой лежала полная окурков пепельница. На полу – кучки золы.
Второй раз остановился уже на шестнадцатом. Выйдя на балкон, долго пытался отдышаться. Смотрел вверх – на серое небо. Солнце едва пробивалась сквозь мутную пленку облаков. Ветер заунывно гудел за пределами балкона.
Наверное, с полчаса я простоял так, размышляя, как буду выглядеть после падения. Я понимал, что от моего черепа останутся только осколки, а мозг превратится в серую лепешку, и меня это не пугало. «Ну похоронят в закрытом гробу. Мертвым свет не нужен, – думал я. – Маму только жалко. Ей, конечно, будет тяжело…» Мне захотелось повернуть обратно. Я буквально чувствовал, как тело сопротивлялось – меня словно привязали на поводок и тащили прочь от парапета.
Тут я впервые посмотрел вниз.
С шестнадцатого этажа машины кажутся маленькими спичечными коробками, люди – разноцветными кляксами. А если готовишься спрыгнуть, они будто отъезжают еще дальше, уменьшаются, становятся расплывчатыми, фокус теряется, дух захватывает, голова кружится – кажется, следующий шаг будет невероятно легким, и на мгновение возникает ощущение, будто ты уже в полете, почти в невесомости, мозг в страхе перед ударом съеживается, сердце в панике долбится о ребра, кожу обдает холодным электрическим разрядом, лежащие на парапете ладони примерзают к бетону, руки от запястий до плеч немеют, колени подгибаются… И в следующий миг ты обнаруживаешь себя спиной прижатым к стене. До парапета снова несколько шагов – они кажутся километрами.
Я не смог прыгнуть. Мое тело, управляемое моим мозгом, не позволяло мне умереть.
Я подумал было прыгать спиной, чтобы не видеть высоты, но тут же отмел эту мысль. Мозг должен умереть первым. Если упадешь на спину, можешь сломать позвоночник – получишь тяжелую черепно-мозговую травму, на мелкие кусочки раздробишь кости ног и рук, и чудом выживешь, оставшись калекой. Мне не нужно таких чудес.
Тогда я решил обмануть мозг алкоголем.
Я бегом спустился вниз, на велосипеде доехал до «пьяного угла» – ларек, притворяясь продуктовым магазином (чтобы не закрыли на карантин), вывалил на прилавок гору макарон и гречки, но за ними пряталась выпивка. Там я купил семисот миллилитровую бутылку самого дешевого коньяка и пол литра колы и спешно вернулся обратно. На этот раз дверь подъезда пропустила сразу – я увязался вслед за женщиной с пакетами, у почтовых ящиков дождался, когда она уедет на лифте, потом сам его вызвал и поднялся на шестнадцатый этаж.
Я снова стоял у пропасти. Руки дрожали так же, как и в прошлый раз. Ноги так же приросли к бетонному полу. Только теперь минута за минутой, глоток за глотком (три – коньяка, два – колы) мир становился ярче, тело – послушней.
Сначала кончилась кола, хотя я и пытался ее экономить. Тогда я насильно, морщась и сдерживая рвотные порывы, запихивал в себя отвратительный коньяк, и сам не заметил, как вдрызг опьянел.
Стемнело. Окна соседних домов весело подмигивали яркими желтыми глазами. Крыши слегка раскачивались, словно качели, какие в детстве мастерил мне дед. Пропасти за балконным парапетом больше не было – один монотонный потемневший асфальт с машинами – и так близко: только протяни руку или сделай шаг…
Дальше воспоминания размазываются густым мазком с ярко кричащими красками. Помню, как наполовину свесившись, животом лежал на парапете. Кровь хлынула в голову. Волосы на макушке потянулись вниз. Ноги оторвались от бетонного пола и уже висели в воздухе, когда кто-то резко дернул меня за рюкзак.
– Какого хуя ты тут делаешь?! – заорал мне в ухо чей-то грубый мужской голос.
Я снова стоял на балконе. Меня шатало. Перед лицом маячил лысый мужик в трико и майке. Мне прилетела сильная оплеуха.
– Только не в моем дворе, уебок!
Он попытался ударить меня в подбородок, но я сам повалился на пол – его кулак лишь слегка зацепил по щеке.
Кажется, он и сам был пьяный. В зубах торчала незажженная сигарета с кнопкой на фильтре. Я хорошо ее разглядел, потому что помню, как его перекошенное лицо приблизилось, я едва успел отвернуться – меня тут же вывернуло наизнанку.
Потом я бежал вниз по лестнице, а тот мужик орал мне вдогонку, и я как-то добрался домой – уже затемно, но раньше мамы с отчимом, не заперев дверь, повалился в кровать и отрубился.
В течение следующих нескольких дней все разрешилось. Конечно, я не покончил с собой – иначе некому было бы писать эти строки. А также я узнал, что бомж не погиб в том пожаре, так что мои терзания оказались напрасными. И вроде я должен радоваться, но мне отчего-то хреново. Мать даже предложила связаться по скайпу с ее знакомым психологом. Думает, я стрессую из-за этого вируса. Мне повезло с эпидемией. Она прилетела очень кстати. Благодаря ей никто не заметил, как я едва не убился.