11 февраля 2020. Вторник

Как я и обещал, когда пришла Валентина Борисовна, я не убежал в свою комнату прятаться за экраном ноутбука и в спасительном забытьи растворять свой разум в массовом сознании через всемирную паутину, а остался на кухне.

В детстве я не понимал, что заставляет взрослых, отмечая праздники, собираться на кухне и подолгу засиживаться за столом, обязательно заставленным салатами, бутылками, полупустыми вымазанными соусом тарелками. «Разве так надо тусоваться?»– думал я, потому что мы с другими оказавшимися за столом детьми стремились как можно скорее опустошить тарелки, чтобы оставшуюся часть праздника посвятить играм. Только когда я сам стал взрослым (а стал ли?), понял, что за столом людей удерживает алкоголь и разговоры. Точнее разговоры, подогретые алкоголем, – своего рода топливом для затухающей беседы. В «Гарри Поттере» у профессора Слизнорта, помнится, были песочные часы, в которых песчинки сыпались тем медленнее, чем интереснее протекала беседа. В реальном мире вместо песочных часов у нас спиртные напитки…

Валентина Борисовна должна была прийти около шести, но мы с мамой «на всякий случай» ожидали ее заранее с получасовым запасом. Солнце уже село. За приоткрытым окном стояла темнота. Тусклая желтая лампочка под потолком яростно оберегала кухню от нападок ночи. Я тихонько сидел за столом, прислонившись к стене, втыкал в телефон и нервно поглядывал на стрелки настенных часов. Они неуклонно приближались к шести. Мама заготовила две бутылки вина и одну откупорила заранее. Я старался не смотреть на темно-алую игристо переливающуюся в бокале жидкость – хотелось приложиться, закрыв глаза, сделать глубокий глоток, ощутить, как «кровь спасителя» понесется по пищеводу, отфильтруется в почках и теплым блаженством разольется по венам… Черт… Как хотелось выпить!

Мама суетилась у плиты, изредка протягивая руку за бокалом вина и часто приговаривая: «так… это сюда… так-так…» Ровно в восемнадцать ноль-ноль раздался звонок в дверь. Я вздрогнул, будто не смотря на получасовое ожидание этот звук застал меня врасплох.

– Ой! – воскликнула мама, и выронила нож, угрожающе звякнувший о пол.

Я почему-то вспомнил, что на английском «ring the bell» означает не только звонить в дверь, но и в колокол.

Мама подняла нож – он снова едва не выскользнул – бросила его в раковину и побежала ко входной двери.

Я затаился, будто в засаде, до боли напрягая слух, чтобы не пропустить из коридора ни звука. Несколько секунд ничего не происходило. У меня мелькнула безумная мысль, будто я оглох. Потом, словно затвор ружья, тихо щелкнул замок. И еще раз. Дверь со стоном отворилась.

– Света, привет, – послышался сухой, как хруст выгоревшей травы, голос Валентины Борисовны.

– Привет…

Еще на несколько секунд повисла тишина. Только в щель приоткрытого окна жалобно поскуливал ветер и где-то далеко, еле слышно, через несколько домов от нас, видимо в частном секторе, надрывно заливалась собака. Потом из прихожей донеслось какое-то шуршание, и мамин смущенный голос:

– Заходи-заходи!

– Я тут вот…– сказала Валентина Борисовна.

– Ой, что ты! Не надо было! – с чрезмерной поспешностью ответила мама.

Они замолчали. Слышно было, как раздевается Валентина Борисовна: взвизгнул замок на обуви, зашелестели полы куртки, стукнулись незакрывающиеся до конца дверцы шкафа, кто-то – не знаю мама или Валентина Борисовна – глубоко выдохнул.

– Ну… Проходи на кухню. Нас там Кирилл ждет…– сказала мама и зачем-то добавила, – Не забыла, куда идти?

Видимо последние слова вырвались у нее случайно, и она тихо, но выразительно ойкнула.

– Нет, конечно не забыла… А у вас тут почти ничего не поменялось…

Они вошли на кухню. Сначала появилась мама с тортом в руках. За ней маячила фигура Валентины Борисовны. Мама со словами «тут картошка» бросилась к плите. Валентина Борисовна осталась в проходе. Я мельком взглянул на нее и тут же опустил глаза. Тонконогая, иссохшая, с длинными худыми руками, как бронзовая скульптура Джакометти, она стояла, сгорбившись, будто несла на плечах тяжелый рюкзак.

Я ощутил острое желание встать, как на уроке, когда в класс входит учитель, но удержался на месте, вцепившись ногтями в край стола. Валентина Борисовна приветливо поздоровалась. Я постарался ответить как можно вежливее.

– Ты присаживайся. Не стесняйся! – бросила через плечо мама, накладывая в тарелки картофельное пюре. – Чай? Или, может, вина? Давай лучше вина?

– Давай.

Опять замолчали. Валентина Борисовна осторожно села на стул напротив меня, аккуратно сложила руки на коленях. Мама суетливо выставляла на стол тарелки с картошкой и бокалы с вином. Я тупо пялился в телефон, бессмысленно прокручивая ленту в телеграмме и ежесекундно меняя каналы. По экрану стремительно летели тексты, картинки и самовоспроизводящиеся видео без звука, в которые я даже не пытался вчитываться или всматриваться. Изредка я нажимал кнопку блокировки и ненадолго отрывался от телефона. Валентина Борисовна искоса, будто с недоерием, озиралась вокруг. У меня тоже мелькали мысли о нереальности происходящего, словно во сне или в трешовой артхаусной короткометражке.

Как только все три тарелки с картошкой и сосисками оказались на столе, и мама, разложив столовые приборы, присоединилась к нам, я с каким-то остервенением набросился на еду, словно это жалкое растекшееся по тарелке пюре было главным врагом человечества, и все беды, все несчастья мира закончатся, как только я его уничтожу.

Мама, вновь наполнив опустевший бокал и, сделав пару глубоких глотков, сказала:

– Ну… Ты как?

Валентина Борисовна хотела было приняться за картошку, но после маминого вопроса, неловко положила вилку рядом с тарелкой, слегка распрямилась, но только для того, чтобы пожать плечами, и ее вновь пригнуло.

– Да вот как-то так…– неопределенно ответила она.

Мама снова пригубила бокал. Обеими руками я крепко сжал телефон. Моя тарелка опустела. За спиной монотонно гудел холодильник. Под Валентиной Борисовной поскрипывал стул, когда она наклонялась, чтобы поднести вилку с картошкой ко рту. Заметив скрип, она стала есть медленнее, почти не разгибаясь от тарелки. Стул умолк. Холодильник зашумел громче. Вилка Валентины Борисовны тихо скреблась в остатках картошки. Всегда молчавшие настенные часы вдруг начали выбивать громовой ритм при каждом движении секундной стрелки.

– А давайте есть торт! – воскликнула мама и, не дожидаясь ответа, вскочила из-за стола.

С грохотом отодвинулся выдвижной ящик. Несколько секунд переливисто звенели ножи и вилки – мама долго выбирала, чем резать торт. Потом затрещала разрываемая по краям бумажная упаковка. Я мельком взглянул на Валентину Борисовну.

Мне вспомнилось, как когда-то они с мамой вот так же сидели на кухне с вином и тортом и без умолку болтали допоздна. Моя память сохранила другие черты лица Валентины Борисовны: гладкие, строгие с бледноватым оттенком, но красивые какой-то особой горделивостью. Не то, что сейчас… И у дочки ее лицо тоже было симпатичным. Мы с ней не общались – она всегда тусовалась со старшими парнями, но, когда мы с мамой приходили к ним в гости, я незаметно подглядывал за ней, тайно мечтал, что, когда дорасту до ее возраста, она заметит меня, и мы, может даже, будем встречаться…

– Так что… Какие у тебя планы? – спросила мама, вернувшись за стол.

Валентина Борисовна посмотрела сначала на маму потом на меня. Наши взгляды встретились. В серых глазах, слегка на выкате из-за худобы, казалось, давно угасла жизнь. Они ничего не выражали. Они смотрели ровно и прямо, как смотрят игрушечные глаза детских кукол – просто оттого, что куда-то надо смотреть. Я тут же схватился за телефон – разблокировал экран и судорожно стал елозить по нему большим пальцем.

– Хочу сперва освоиться, – сказала Валентина Борисовна. – Я пока немножко в растерянности.

Она улыбнулась уголками сухих растрескавшихся губ.

- Потом хочу вернуть Васеньку из детдома, – добавила она.

Длинная стрелка настенных часов долбила так громко, что, казалось, будто она пытается сломать часовой механизм. Холодильник отчаянно ревел, как двигатель взлетающего самолета.

– А у вас как дела? Кирилл уже такой большой стал. Совсем взрослый.

– Это точно. В нынешнем году школу заканчивает…– подхватила мама и осеклась на полуслове, из-за чего оборванная фраза эхом повисла в воздухе.

Точно не знаю, о чем подумали мама и Валентина Борисовна, но, мне кажется, об одном и том же. Когда незаконченная мамина фраза затихла, нас обожгла тишина. Ни рокот холодильника, ни громовой бой часов не могли ее заглушить – она пожирала все звуки, высасывала любые шорохи – казалось, попытайся я закричать в этот момент, ничего не произойдет.

– Ладно. Я пойду, – нарушила молчание Валентина Борисовна.

– Уже уходишь?

– Да… Мне пора. Поздновато уже…

Мы втроем синхронно повернулись к часам. Прошло чуть больше шестидесяти минут. Мама с Валентиной Борисовной вышли в прихожую. На столе осталось стоять два бокала: пустой – мамин, второй нетронутый – Валентины Борисовны. До меня долетело шуршание одежды – Валентина Борисовна одевалась молча. Мама тоже не говорила ни слова. Я подумал, что должен выйти в прихожую, но не мог сдвинуться с места. Приглушенно взвизгнула молния на ботинках. Я, не отдавая отчет своим действиям, схватил полный бокал вина и в несколько глотков мгновенно осушил его. Из прихожей послышался голос мамы. Она звала меня попрощаться. Видимо от неожиданности бокал вина слегка ударил в голову – я нашел в себе силы выйти с кухни.

– Пока, Кирилл. Успехов в школе, – сказала Валентина Борисовна в дверях.

– Спасибо. До свидания, – ответил я, и дверь захлопнулась.

Оставшуюся часть вечера мы с мамой почти не разговаривали. Я помог ей убраться на кухне, и она сразу легла спать – сказывалась выпитая бутылка вина. А я поплелся к себе в комнату, записать все произошедшее.

Честно говоря, этот текст дался мне очень тяжело. Я просидел над ним уйму времени и никогда еще не чувствовал себя таким косноязыким. С полчаса я пялился в пустую страницу перед тем, как начать. Потом долгие минуты зависал на обломках абзацев – стирал и записывал заново, потому что получалось что-то отвратительное, тошнотворно нечитабельное: я забывал слова, не находил синонимы – из головы периодически выдувало любые намеки на мысли. Каждое слово я выдавливал из себя по букве. Диалог, конечно, передан не дословно. Я пытался вспомнить как можно больше деталей, но получилось ли – не знаю.

В конце концов, я не претендую на абсолютную истину, ведь мой дневник – это такая реальность, какой ее вижу я, не так ли?