Раз Миссисипи, два Миссисипи
МНЕНИЕ АВТОР_КИ МОЖЕТ НЕ СОВПАДАТЬ С МНЕНИЕМ РЕДАКЦИИ
Не всегда взаимодействие с правозащитными организациями оказывается хорошим опытом. К сожалению, насилие происходит там, где нас должны от него защищать. Мы часто говорим о тех, кто пережил насилие, но что насчет его свидетелей? Готовы ли мы к такому нелегкому разговору?
- С чего все началось
- «Моего друга бьют в прямом эфире»
- «В следующий раз он тебя убьет»
- «Не дай бог я в тебя влюблюсь»
- «Вот что делал Комов»
- «Травма представляет собой угрозу жизни, беспомощность и длительность»
- «Мне бы тоже хотелось стать таким големом. Защищать свой народ. Свой квирный народ»
- «Любить — это защищать»
- «И все же, если повернуть время вспять, у меня хватило бы решимости поступить так же»
Подписывайтесь на наши соцсети, чтобы не пропустить новые материалы!
Раз Миссисипи, два Миссисипи. Под моими руками вертится масляная синтетическая ткань галстука. Лицо напротив, огромное, похожее на слипшийся ком теста, с маленькими свиными глазками, краснеет. Его так и зовут — Комов. Хотя это выбранное имя. Впрочем, у меня оно тоже выбранное.
Во мне нет ни одной мысли. В голове смачно щелкнул тумблер, и вот я уже выбираю насилие. Выбираю ли? Он же спланировал эту атаку. Поэтому сейчас и не сопротивляется.
Раз Миссисипи, два Миссисипи. Я здесь не чтобы его убить или покалечить. Я просто хочу причинить ему боль. Чтоб он видел мою силу, признал, что я сильнее. Что я могу это делать, глядя ему в глаза. И сделал, как мне надо.
«Подпиши заявление», — рычу я. На Арме, что на Курской, за «Френч Бейкери» собираются люди. Где-то сзади бьется не то в истерике, не то в психозе комовский новый бойфренд. За моей спиной — моя любовь.
С чего все началось
Так, постойте. Вам же совсем непонятно, как мы оказались в этой точке. Давайте выдохнем и вернемся в тот хронотоп, откуда это все началось. А то я как главный герой, рассказчик и автор произвожу на вас слегка не то впечатление. Нет, мне, конечно, нравятся герои-ублюдки (как Алекс из «Заводного апельсина», любовь моих шестнадцати лет), но мне ублюдком как-то быть не хочется. В тот момент я играю роль базарной бабы, хабалки и шлюхи, что говорит с вами матом, орет и прет напролом, аки атомный ледокол «Красин». К слову, так зовут моего бывшего.
Вообще всю эту историю можно было бы начать с моего бывшего, непутевого чокнутого парня двадцати лет от роду, который некогда был активистом и страдал от недоплат и домогательств начальника (собственно, Комова). Но сейчас речь не о нем, да и пошел он ко всем чертям, сраный изменщик.
У меня есть парень. Любимый мужчина. Самый обычный неформальный чувак двадцати четырех лет от роду. Рост метр семьдесят, ниже плеч ниспадает шикарная рыжая грива, почти как у Восьмого Доктора или Лестата, худой как жердь и костлявый как кощей. Зеленые нефритовые глаза, сломанный в детстве нос, красная точка под нижней полной губой, бакенбарды, как у Гарри Дюбуа. Где-то между пушистой грудью и впалым животом, примерно там, где кончаются ребра, у него ложбинка прямо под мою руку. Он любит сериал «Аркейн», читать книжки (обычно фантастику), тусоваться в баре с друзьями, своих двух крыс с кроликом и меня. Самый обыкновенный нормальный парень, который живет обыкновенную нормальную жизнь двадцатичетырехлетнего. Но вот незадача — в документах у него буква Ж. И это жопа.
Какая конкретно, вы уже понимаете. Но еще больше это жопа потому, что Комов — его законный муж. По документам мой парень ему жена, как вы уже поняли. Так что нет, никакой акции в МФЦ «Заключи однополый брак без срока за пропаганду» не было. А жаль.
Ну так вот, отношения у них были не лучшие. Комов бил, насиловал, эксплуатировал, вот это всё. Брак с таким — ошибка молодости. Бывает. И мой парень (на тот момент ещё будущий) решил уйти. И так оказалось, что Комов начисто лишил его всякого круга общения. Поэтому писать было некому. Кроме как мне (мы познакомились у Красина на дне рождения и что-то зацепились языками).
И вот парень мой ушел, а брак остался. Хотя они не вместе ну уже больше полугода. У обоих уже своя жизнь. У моего парня я, новая работа и друзья со сходок, у Комова — новый бойфренд и целая правозащитная контора в запустении.
Казалось бы, ну поезд ушел, ну все, кончилась эта история. Вот только абьюзеры своих жертв так просто не отпускают. Тех, кто с этими жертвами рядом, — тоже.
«Моего друга бьют в прямом эфире»
Меня зовут Джейн, и у меня травма свидетеля. А еще у меня наконец развязан язык и руки. Те самые руки, которыми я сейчас хватаюсь за галстук Комова на Арме. Не только за моего парня. За меня.
Никто никогда не говорит о том, какое это удушающее чувство, когда ты видишь насилие, знаешь, что это насилие, но ты ничего не можешь сделать. Ты можешь только смотреть. И ты смотришь. Смотришь, и смотришь, и смотришь. Мониторишь. У тебя нет власти над ситуацией, но ты не можешь оторваться. Но в то же время ты постоянно на взводе, хватаешься за те крупицы контроля, что тебе достались. И думаешь, надеешься, что ты хоть что-то можешь поменять. Потому что сама мысль о том, что ты ничего не можешь сделать, убивает тебя изнутри.
Потому что ну как ты ничего не можешь? Человек же тебе доверился. Ты контакт на случай катастрофы, ты конфидант. Тебе доверяют, на тебя рассчитывают.
А потом его избивают накануне твоего дня рождения. И его побег — твоя работа. Ты думаешь, будет просто? Поутешаешь, дашь советы, и все? Черта с два!
Мы думали, что наконец встретимся по-дружески. Тем более он вернулся из командировки в Берлин, с конференции активистов. Хотел притащить мне на день рождения бутылку ликера «Магнус Хиршфельд», но не нашел. Меня это не особо расстроило. Так вот, перед этим он поехал в офис правозащитной организации, где работал под комовским началом.
Все это время он писал мне в прямом эфире их диалог. А потом в него прилетел самовар. Откуда там чертов самовар — не спрашивайте, в этой правозащитной организации было все, кроме прав человека. Прилетел он, насколько я помню, прямо в голову. Или то был не самовар, а стул? В любом случае в этой конторе пидорасов, именовавшей себя офисом правозащитной организации, было и то, и другое. На слюр, кстати, я имею полное право: только педик может называть педика педиком.
Часть этого воспоминания моя память благополучно стерла. Помню, как эта новость настигла меня. На экране телефона четырнадцать часов тридцать минут, на календаре восьмое декабря. При мне избивают человека. В прямом эфире.
Удары сыплются градом. Комов швыряет в него еще вещи, кидается с кулаками, бьет по лицу, ребрам, животу. Куда получается. На глазах у своих подчиненных. Я сижу на своей уютной кухне, прилепив задницу к креслу и следя за сообщениями. Моего друга бьют в прямом эфире. Лайв, мать его, бродкаст.
Я люблю группу «Broadcast». У них еще песни такие монотонно-заунывные, прерывает эту электронщину только ангельское сопрано покойной Триш Кинан. Она умерла в 2011 году от гриппа, успев перед смертью записать саундтрек к моему любимому фильму ужасов. Страшная и до жути нелепая смерть. В тот момент ее песни были саундтреком к другим ужасам.
«В следующий раз он тебя убьет»
Я не помню, как собираюсь и выбегаю в темный декабрьский вечер. Не помню, как широкими шагами меряю пространство родного Красногорска по дороге в продуктовый дискаунтер. Как затариваюсь замороженными овощными смесями, дошираками, выпечкой и, кажется, апельсинами — мой типичный холостяцкий рацион. Возможно, по дороге была взята пара бутылок «Леди Ночи», темного чувашского пива. Поэтому пакеты были особенно тяжелые.
Всю дорогу я лихорадочно смотрю на телефон. Там фото побоев. Он собирает вещи. Сбегает в никуда. Куда угодно, только подальше от Комова. Я предлагаю свое жилье как самую крайнюю меру — ему еще в универ, а Красногорск, мягко говоря, находится в пяти годах езды за три пизды. Не в расстоянии дело, а в пробках, парализующих подмосковную субурбию, совершенно к перенаселению не приспособленную. Да и встаю я в пять утра. И не настолько мы были близки, чтоб ночевать друг у друга. Но если встает выбор — ночевать в Красногорске или на улице, лучше выбрать первое. Как видите, я очень люблю свой родной город.
Я сажусь на деревянную скамейку на площади у ДК. Руки красные от мороза и тяжелых пакетов. Ноги мерзнут, стоит остановиться лишь на секунду. Проверяю, как он там. Кто-то еще предложил переночевать. Фух. Он просит совета. Ему нужны четкие указания. У меня сосет под ложечкой. Не отвечай на звонки. Ходи в универ и пропадай там как можно дольше. Даже если друзей там нет, просто тусуйся там. Наладь контакт с родителями — мать-то тебя принимает, пусть и со скрипом. И пожалуйста, пожалуйста, поверь — ты ни в чем не виноват. И никогда не был. Ты не заслужил такого. Ты не плохой. Ты не дефектный. И заклинаю тебя — в этот раз уходи раз и навсегда. В следующий раз он тебя убьет.
Внутри меня, кажется, буря бессилия. Эта ситуация вне моего контроля. Я иду дальше вдоль шоссе домой. На часах восемь — в большой церкви, что напротив управы, звонят на службу колокола. И я впервые за долгие годы атеизма прислушиваюсь к их звону. Для меня вера в сверхъестественное означает полную потерю контроля. Это и произошло. Я иду, вокруг темно, под ногами хрустит свет фонарей, в ушах колокольный звон. Мысленно обращаюсь к какому-то высшему существу, что недоступно моему пониманию. Говорю мысленно раз за разом: «Пожалуйста, если вдруг ты меня слышишь, уж не знаю, кто ты, да и значения это не имеет, но, пожалуйста, дай моему другу силы и возможности сбежать раз и навсегда. Пожалуйста, пусть у него получится. Помоги ему, если возможно. Если для этого нужно что-то забрать — бери у меня, мне не жалко. Удачу мою бери, силы мои бери». То была величайшая минута моей слабости. Еще и слезы на щеках замерзли.
На следующий день после учебы я покупаю ему новую симку — это был мой совет. Думаю о том, где ему жить дальше. У меня не получилось бы ни в коем случае: крохотная однушка, два человека с интеллектуальной работой на один стол, подъемы в пять утра, пробки. Мне стыдно за свое малодушие, но мой максимум — одна ночь. Правда.
Мы встречаемся у МГУ. Я жду его где-то полчаса в ближайшем «Кофиксе». Покупаю ему большой эспрессо и какую-то выпечку с овощами (он вегетарианец). Он вваливается, громкий и смешной, в пальто и шляпе похожий на нуарного детектива. Потом мы сидим на высоких стульях и смеемся над ерундой. Параллельно всучиваю ему симку, объясняю тариф и что имя в документе при симке — «мертвое», паспортное. В случае опасности так меня зовут. «Ой, да я не видел, если видел, то забыл», — со смехом отнекивается он.
Затем мы стоим у метро, топчем слякоть и много-много курим. Он говорит, как перевезет животных (крыс и кролика) и куда отправится дальше. Курим мы купленный накануне фиолетовый «Чапман».
Перед тем как попрощаться, я крепко обнимаю его. Хлопаю по плечу. Напоследок остается какой-то крепкий терпкий мужской парфюм. Еще раз смотрю ему в глаза и уезжаю к себе.
«Не дай бог я в тебя влюблюсь»
В следующий раз я почувствую запах этого парфюма, когда мы впервые займемся сексом. Я еду в Нахабино на маршрутке живописной дорогой через весь Красногорск, поселки, леса, придорожную лавку с шаурмой и пончиками (там стоит облупившаяся статуя повара). В наушниках на этот раз какая-то ненавязчивая мелодия. Зимний холод сменяется зимним же ливнем. День — двадцать шестое декабря, сутки после католического Рождества и одиннадцать после моего дня рождения. Мы переписываемся каждый день. Много. Другого общения у него особо нет, а мне и приятно. Знаете, когда проводите много времени с человеком, то невольно привязываетесь. Да и он как-то незаметно перешёл для меня из категории «единственный умный кореш Красина» в «интересный мужчина», когда с Красиным, собственно, разругался. Это произошло, когда вскрылись измены, а он встал на мою сторону. Защитил. Он сам нуждался в защите и говорил: «Ладно ты меня обманывал все это время, но Джейн-то зачем обижать и мучить?» Тут-то меня и торкнуло.
В маршрутке я сижу у окна, на коленях пакет с двумя бутылками соджу. Это просто дружеский секс. Он соскучился по теплу и вниманию, я хочу его. Его — в смысле конкретно этого мужчину. Я в предвкушении, в маршрутке тихо, дождь стучит в такт моему сердцу. В наушниках Брюс Спрингстин. Именно его он перепутает с Митски (в моем пьяном исполнении, пока мы бредем до остановки маршруток, это немудрено. Но тс-с — спойлеры).
Он появляется у МЦД, платит за автобус к ЖК, где находится квартира приютившего его коллеги. Всю дорогу мы обнимаемся и смеемся. Много.
В студии на третьем этаже меня встречает календарь с картинами Тома Финланда. Я ставлю на стеклянный стол с какими-то немецкими книгами и коробкой андрогеля две бутылки соджу. У стола одна ножка слабая. Мы садимся рядышком, будто знакомы сто лет. Он улыбается и достает кружки с символикой комовской организации. «Разбил бы к хуям, да жаль, не мои», — шутит он. Я заливаюсь слегка пьяным смехом.
За столом мы поворачиваемся друг к другу и целуемся. «За презервативы не переживай. Я их из конторы натырил. Хоть так отомщу, думал», — говорит он между поцелуями. Мне, конечно, больше нравятся латексные перчатки, но дареному коню в зубы не смотрят.
В какой-то момент я обхватываю его за талию и несу было на двуспальную (или даже трехспальную?) кровать. Кажется, там бы штабелем поместились четыре его и две Джейн.
Вообще я большой человек. Рост метр восемьдесят пять, вес больше центнера, широкие для женского тела плечи, крутые бедра. Я с детства понимаю, что надо тщательнее рассчитывать свою позицию в пространстве. Но зато это дает преимущество в том, что я люблю делать — защищать и производить впечатление.
Так вот, он держится мне за плечи, и тут стол подкашивается. Я тут же замираю, а он соскакивает с моих рук. Мы вместе восстанавливаем опору стола, а потом уже он перехватывает инициативу.
Я уже на диване, лежу на спине, а он практически набрасывается на меня с поцелуями, шарит по талии и плечам, опускается к шее. Мои руки под его рубашкой щупают выпирающие ребра (он говорил, как Комов заставлял его голодать: когда они бедствовали, мог за один присест сожрать запасы на неделю, просто переволновавшись за сериальчиком), гибкое стройное тело. Потом пальцы путаются в рыжих волосах, я поднимаю его голову, чтоб поцеловать в губы. Раздвигаю ноги в джинсах, он трется коленом мне о промежность. Я подмахиваю.
С нас как-то сами собой слетают джинсы и толстовки, я глажу его по спине, подставляюсь под резкие, дразнящие толчки по промежности. Прикрываю глаза и говорю ритм: «Два долгих — два резких». «Как в твоем фанфике?» — шутит он, хватая губами мою ключицу. Подставляюсь тазом под ласку, лихорадочно цепляюсь за него. И кричу его имя. Раз за разом. Потом: «Да, да, вот так, пожалуйста». Казалось, во мне никогда не было такой громкости.
Затем его пальцы, холодные от резины и смазки, бережно нащупывают мой клитор. Он опускается было чуть ниже, и меня пронзает боль. «Нет, не сейчас. Давай припасем это на другой раз», — умоляюще смотрю на него, а он успокаивающе целует внутреннюю сторону бедра. Затем живот. У меня подрагивают ноги. Это ощущается легко и тяжело одновременно, как целый фейерверк ощущений. Мне так хорошо, как никогда не было.
Одевшись, сворачиваюсь калачиком и кладу голову ему на грудь. «Не дай бог я в тебя влюблюсь», — шепчу. Он хохочет. Я прислушиваюсь к бешеному стуку его сердца. Не дай бог. Мы просто друзья. Это секс по дружбе. Он только вышел из абьюзивных отношений. Даже не думай.
«Вот что делал Комов»
Мы переписываемся каждый день, делимся деталями из своей жизни и клянемся, что если вдруг кто-то из нас влюбится, мы скажем и разберемся как взрослые люди. Это просто секс по дружбе. Он не доверяет людям. Он не верит в любовь. Он рассказывает мне жуткие детальные вещи из своих предыдущих отношений.
Сбивал стул под ним. Избивал до крови и провалов в памяти. Насиловал, навязывал незащищенный секс. Принуждал к деторождению (камон, он мужчина, какого черта!). Тратил пять тысяч на такси не понравившемуся любовнику на одну ночь, но жмотил скинуть голодающему мужу триста рублей на шаурму, когда у них не было денег. Скандалил в офисе, скидывая вину на мужа (мол, спровоцировал). Заставлял работать по двенадцать часов подряд с перерывами на побои. Принуждал к хуевой туче микрокредитов. Задерживал зарплату или вовсе не выплачивал (типа «в счет организации»). Запрещал принимать тестостерон. Вот что делал Комов.
Он описывал это все в мельчайших деталях. Я же автор хоррора, я могу воспринимать такое. Однако несмотря на мою толстокожесть, это слишком тяжело. Некоторые из тех графичных описаний снились мне в кошмарах. Я привожу их лишь кратко, потому что:
б) ему как мужчине тяжело признавать, что он пережил такое. Думает, что это делает его менее мужчиной. Нет, не делает;
в) часть этих историй моя память милостиво заблокировала.
Я помню ощущение оцепенения и бессильной ярости, что накатывала на меня при прочтении этого ужаса. Помню, как замирало тело, как горел лоб, как вкуснейший протеиновый брауни во рту превращался в безвкусное липнущее к зубам месиво. Пальцы, мои и одновременно не мои, писали слова сочувствия ему и проклятия в адрес Комова. Хотелось плакать, но сухие глаза не были способны проронить и слезинки.
Каждая такая история ощущалась, будто я проваливаюсь под лед озера с черной водой. Озера человеческих грехов и скорбей. По работе я окунаюсь туда добровольно. Ныряю в горькую воду, чтобы набраться материалов для новых сценариев. Но тогда меня постоянно проваливало в это озеро. А вынырнуть и попросить передышки для меня было слабостью. Ему было нужно, чтоб его слушали, а мои жалобы отвернули бы его раз и навсегда. Так что пусть говорит, пусть жалуется, пусть плачет и кричит. Я не могу, он может. Красава, так и надо. Всяко лучше, чем прожить всю жизнь Каменной Княжной, а потом умереть в сорок от инфаркта.
После таких историй меня посещали мысли о том, что я ничего не могу с этим сделать. Кроме как слушать, слушать и слушать. Быть рядом, поддерживать морально. Объяснять, что с ним все так, что Комов мразь, после очередной простыни этого хуилы в личке. Объяснять, как работает абьюз, вот, смотри, паттерн, давай проанализируем текст, ты ведь филолог. И думать о том, как сильно я хочу, чтобы эта тварь получила по заслугам.
Вот только сделать ничего было нельзя. Комов юрист, хуй ты его посадишь. За домашнее насилие в России не сажают. Насилие — сомнительный выход, вернуться к пункту «он юрист». Пригрозить конторе — подставить под угрозу таких же, как я, людей, которым повезло меньше нашего.
«Травма представляет собой угрозу жизни, беспомощность и длительность»
Моей большой отдушиной стал эскапизм в работу. Сценарий трехтомного комикса про изнанку русского квир-активизма, если точнее. Здесь можно было ни перед кем не расшаркиваться, ни перед кем не оправдываться. Просто писать. Если не писать — так разгонять в своем блоге дополнительные материалы. На которые он, к слову, всегда задавал подробные и интересные вопросы. А потом приходил в личку со словами: «Слишком жизненно, Джейн». Это только подтверждало правильность творческого пути.
А еще моей отдушиной стал он. Реальный и живой. Которому можно было показывать новое «Интервью с вампиром» и самые дурацкие на свете пупы, есть чипсы и травить байки. И чем больше времени мы проводили вместе, тем сильнее в моем мозгу возникала мысль: «Я хочу защищать этого человека».
В моем бучевом мозгу все просто: где защита, там и любовь. Он клялся, что если кто-то признается ему в любви, то он плюнет этому человеку в лицо. Вот только на мое «Я люблю тебя, делай с этим что хочешь» он сказал: «У тебя теперь есть парень. А у меня тогда кто?»
Я прихожу к писательнице Наде Хедвиг на курс по описанию травмы. Правда, не с романом, а с тем самым комиксом. В принципе, тоже своего рода роман. А еще на курс я прихожу с любящим парнем за спиной и огромной кровоточащей раной в области сердца. Сажусь за сценарий и травму главного героя, но тут происходит главный затык. События уже в прошлом. А для моего мозга это все больно, будто в настоящем. На вводном занятии я спрашиваю об этом (как писать о травме, когда она основана на реальных событиях? Как дать мозгу их разделить?), и весь созвон видит мою реакцию — реакцию человека в травме.
Тогда-то я и начинаю понимать, что же, черт возьми, со мной такое. Травма представляет собой угрозу жизни, беспомощность и длительность. Все компоненты тут как тут. Угроза жизни парня, потрясение (мало того, что это происходит, это происходит в ПРАВОЗАЩИТНОЙ, МАТЬ ЕЕ, ОРГАНИЗАЦИИ, при свидетелях, которые еще и обвиняют пострадавшего), моя беспомощность в попытках помочь и длительность в несколько месяцев. Поздравляю, Джейн, у тебя травма. Травма свидетеля. Vicarious trauma.
Русскоязычные источники о травме свидетеля говорят как о чем-то связанном с думскроллингом, с катастрофами и войнами. О свидетелях домашнего насилия дай бог будет один сайт. На нем мне попалась история про мальчика, травмированного тем, как соседи избивали дочь — его ровесницу. И всё.
Наиболее подробные чек-листы по моей ситуации выдал какой-то портал, связанный с британским минздравом. Там были рекомендации для специалистов NHS (национальной системы здравоохранения), которые работают с тяжело психологически травмированными людьми. Как то: людьми, пережившими природный катаклизм, военные действия, торговлю людьми и… домашнее насилие.
Я до сих пор не могу назвать себя в полной мере свидетелем домашнего насилия. Меня же там не было. Это же было в моем телефоне. В прямом эфире. Мне не довелось этого видеть. Да и вообще, опять я драматизирую, говорит мой мозг. Ой, ебать какие мы нежные стали, а ниче, что ему хуже было, говорит иногда мозг. Вот только именно это со мной и случилось.
На вводной лекции Надя сказала, что тут два варианта: либо я иду лечить свое раненое сердце и потрепанную головушку, либо я пишу текст. Выбор пал на второе. Во-первых, я уже на курсе, и сворачивать не хотелось. Во-вторых, деньги на курс у меня были, а на психотерапию — нет.
Поэтому у меня есть принцип «Текстовый редактор все стерпит», а у вас благодаря нему текст о реальных живых квирах в абьюзивных отношениях в России 2025 года. Кто ж, как говорится, кроме меня. Цените.
«Мне бы тоже хотелось стать таким големом. Защищать свой народ. Свой квирный народ»
И вот я душу Комова на Арме, заставляя подписать заявление на развод. Которое мой парень уже подал. Он обещал сделать это в тот самый злополучный четверг, предварительно промариновав нас в офисе последние шесть часов. Но так ничего и не сделал.
Он не сопротивляется. Его бьющийся бойфренд, ни разу в жизни не работавший и не учащийся, эмо-подросток в свои двадцать пять, визжит: «Пизда на ножках! Не смей моего мужа трогать!» Мой парень не подпускает его к основному действу.
Я смотрю в расплывшееся лицо человека, который причинил нам всю эту боль. Раз Миссисипи, два Миссисипи. Я отсчитываю секунды, как американский десантник. Когда-то давно, в школе, шестнадцатилетняя Джейн, тогда еще стопроцентная девушка, отсчитывала три секунды, глядя на флаг США у посольства по дороге в школу, и загадывала себе хороший день. Сейчас двадцатилетний квир и буч Джейн считает секунды, чтобы душить человека достаточно больно и не оставить следов.
Думаю, если смотреть со стороны, из этого вышла бы отличная обложка для комикса. Что-то такое в стиле первого выпуска «Капитана Америка», где он дает по лицу Гитлеру. Из-за этого комикса полиция буквально была вынуждена защищать издательство и его сотрудников от протестующей немецкой диаспоры. Хотя чего они возмущались? Капитан Америка, Стив Роджерс из Бруклина — это же самый настоящий голем. Искусственный человек, идея, созданная двумя американскими евреями для защиты своего народа.
Мне бы тоже хотелось стать таким големом. Защищать свой народ. Свой квирный народ. Все те, кто не укладывается в привычные рамки мужского/женского, все те, в чьем неприятии обществом всегда мизогинные корни, — вы мой народ. И я хочу быть вашим супергероем. Простой человек из Подмосковья, у которого вместо щита — карабин, а вместо флага нации — любовь.
Бойфренд продолжает визжать. Истеричка. Кстати, самое цензурное и мерзкое слово, которым ты можешь назвать мужчину, — это как раз «истеричка». Мужчин отчего-то уязвляет сравнение с женщинами. Особенно когда им напоминают, что вместо хваленой мужской логики они прибегают к «женскому», эмоциям. Для мужчины, что мужчиной не родился, это оскорбление вдвойне. Истерика ведь от слова hysteros. Матка. Как напоминание того, что для большинства людей твои гениталии и репродуктивный потенциал значат больше, чем то, кто ты есть.
Наконец я отпускаю Комова. По-волчьи, трусцой бегу за ним, загоняю в угол. Он орет, что на него напали, своим гундосым нудным голосом. На улице собирается сцена. За моей спиной оказывается молодой кавказец. Мне вообще везет на восточных мужчин на улице — они всегда хотят за меня заступиться, едва очередной славянин сочтет нужным до меня докопаться. Дело то ли в их патриархальных взглядах, то ли в моих темно-карих глазах, большом орлином носе и оливковой коже.
«Понимаешь, братан, меня тут побили на улице, подружка хочет развестись, это ее бывший муж, я помогаю, короче. А он не подписывает», — рассказываю кавказцу. Комов пытается было возразить. Мой парень молча распускает волосы, и кавказец принимает правила игры.
Даже страшно, как из-за Комова слетает весь гуманизм и все предохранители, которые мне удалось выстроить за карьеру автора хоррора. Когда ты пишешь ужасы, где главный монстр — человек, в быту надо свято верить, что всякий человек по природе добр. А еще — что людей надо любить, не верить в сверхъестественное и не сходить с ума. Иначе капут. Крыша поедет просто по щелчку пальцев. Да и вообще я пишу всю эту жуть, вытаскиваю из человека весь мрак, ныряю в свое черное озеро потому, что хочу, чтоб этого не было.
Но вот он стоит передо мной, и я думаю о том, какое проклятие высказать в его адрес. Как подставить его, выставив виновником драки. Сказать этому парню-кавказцу, чтоб он поверил. И как же удержаться от нового удара, тем паче — от убийства. А еще я думаю о том, как напишу на его организацию и конкретно на него донос. То, что там люди помимо него, — плевать. Моему парню они не помогли, мне они не поверят. Пусть все горит синим пламенем. Честь, принципы, гуманизм.
Кавказский студент мне верит и зовет Комова на «отскочим-побормочем». Дает ему пощечину и убирает руки в карман худи, весело отскакивая. Комов пытается его догнать, но, будучи жирным скуфидоном, не может. Поэтому орет: «Двести тринадцатая статья УК! Этот человек угрожал мне пистолетом!» Прохожие смотрят на него как на городского сумасшедшего. Троица (Комов, кавказец и бойфренд с камерой) скачет куда-то вдаль, и у нас с парнем получается возможность сбежать.
«Любить — это защищать»
По дороге в метро мой парень говорит убитым голосом: «Все потеряно. Мы его спровоцировали. Если б я еще немного поунижался, он бы подписал. А сейчас все пропало. Проще его убить, Джейн, ты понимаешь?!» Он чуть не плачет, удаляясь к метро. Я за ним. Это моя вина. Не стоило мне. Нельзя было. Это была провокация, на которую мы повелись, как дети. Но вот в чем нюанс: все мои действия — результат обещания его защищать. И я, думая, что защищаю, только подставляю его под угрозу.
В метро он сначала плачет, а потом пишет знакомым о том, какой это провал. Просит помощи. Затем тихо говорит: «Мы едем в бар к моему приятелю, и я напьюсь с горя. И хватит уже оправдываться, блядь! Если бы это была твоя вина, я бы тут же с тобой расстался. Это моя вина. Точка. Я разрешил тебе поднять на него руку».
В баре его приятель встречает нас сочувственной улыбкой. Он большой, старше нас обоих и громкий. Думаю, лет через десять-пятнадцать я буду выглядеть примерно так же. Он советует самый крепкий стаут и угощает абрикосами. А еще слушает всю эту историю, невзирая на мои всхлипы и его полушепот.
Затем парень проверяет сообщения. Комов подал на нас заявление. В полицию. Я сяду на пятнадцать суток. Прямо перед сессией. И как я скажу семье? Я не могу им рассказать, чтоб не выдать тайну моего парня. Мы выходим курить.
Точнее, я курю, а он стоит рядом. Он смотрит мне в глаза, гладит по плечу и говорит: «Слушай, я сделаю все, чтобы тебя не тронули. Как могу и умею. Слышишь? Я не позволю». И тут я впервые за полгода разражаюсь слезами. Самыми настоящими.
За все время, сколько длился этот ужас (с середины декабря по конец мая), мне казалось, что я не умею плакать. Физически не могу. Но вот я здесь. Глаза наполняются спасительной влагой, подбородок ложится на его плечо, и я плачу. Плачу, потому что впервые кто-то, кроме семьи, подумал, что я заслуживаю защиты. Что я заслуживаю того, чтоб обо мне хлопотали, ради меня ставили себя под удар, ничего не ожидая взамен. Что я, даже проебавшись, заслуживаю помощи. Что «Любить — это защищать» работает в обе стороны.
Он рассказывает все приятелю, потом выходит из бара на какой-то нервный телефонный звонок. Я медленно допиваю стаут и думаю, что хочу еще. Но если я выпью еще, то домой не приеду, а просто сломаю себе шею на ближайшей лестнице. Тем более, что бар находится в галерее, на небольшом возвышении.
Парень кладет свою холодную ладонь на мою горячую. В теплом свете ламп бара и заходящего солнца выпирающие вены на ней кажутся менее синими. Выдыхаю, чтоб скрыть всхлип. Он поворачивается, махом приканчивает остатки пива и говорит: «Пойдем по домам. Вообще, если рассуждать логически, тебе не должно ничего угрожать. Он не знает твоего имени в паспорте, а на камерах виднее твоя яркая рубашка, чем лицо». Мы прощаемся с приятелем, он желает нам удачи.
Лестницу я прохожу, держась одной рукой за перила, другой за мужскую руку. По дороге мы говорим о мелочах, а потом я смеюсь. Даже самый страшный злодей в моих работах, основанный на Комове, оказался благороднее своего прототипа.
«И все же, если повернуть время вспять, у меня хватило бы решимости поступить так же»
Как только я заваливаюсь домой, то думаю, что тут же лягу спать. Сижу в душе на корточках под очень горячей водой, потом нехотя встаю. В полной тишине. Обычно у меня на фоне подкаст или музыка, но сегодня ничего. Я просто хочу смыть с себя всю грязь этого насилия.
Вообще как человек, который в силу жанра работает с насилием и любит его изображать, скажу такую вещь. Пережитое в тот день насилие и насилие, с которым я работаю в творчестве (пусть даже реальное и задокументированное), — это разное насилие. Даже насилие в этом тексте и то, что произошло в тот четверг, — разное. Разное, как тхэквондо и уличная драка. Разное, как БДСМ и изнасилование. Это грязная, тошнотворная, постыдная вещь. Да, я могу сколько угодно хорохориться, типа «вот скуфидон получил по гнилому ебальнику», но на самом деле внутри мне хочется отмыться. Или проблеваться. Возможно, и то, и другое. И все же, если повернуть время вспять, у меня хватило бы решимости поступить так же.
Я надеваю пижаму и пишу подругам. Выговариваюсь. Лучшая подруга говорит, что пока заявление подано, нам лучше удалить эти сообщения, чтоб они не превратились в признательные показания. Я вижу в этом заботу и благодарю ее.
Потом сворачиваюсь калачиком на незастеленном диване и втыкаю в реакцию на телешоу, чтоб бормотание блогерши заглушило мои мысли.
Ютуб на автовоспроизведении, звук потише. Просыпаюсь в три часа ночи. Стендап-концерт. Ранний Виктор Копаница. Мужик средних лет орет в аудиторию. Я не переключаю. Как будто мне нужно было, чтоб на меня злобно орал мужик. Комов-то не орал, он тихо и гнусаво мямлил, мешая юридический треп с поп-психологическим и демагогически-левацким (к реальным левым идеям отношения не имеющим). Самобичуясь, я наконец засыпаю снова.
Наутро еду на пары, маршрутка-метро-БКЛ-трамвай, три академических часа пролетают совершенно незаметно. Потом на стрессе трачу четыреста пятьдесят из оставшихся пятисот на неделю в университетской столовой. Еда невкусна до тошнотворности и хороша только тем, что немного заполняет пустоту в брюхе, а также служит подачкой чудищу со скребущими когтями — моей тревоге. Я молчу и молчу, ожидая сообщения от парня, кроме наших типичных перебросок шутками-самосмейками и мема про летящую всеопиздюливающую саперную лопатку. Он на работе, поэтому молчит.
В шесть вечера у него перерыв (вторая смена). Тут-то он и пишет: «Комов подал заявление повторно, иду подписывать. Еле поесть успел, кажется, будто пальцы все в соусе от шаурмы». Я еду домой и сумасшедше улыбаюсь. Мы свободны!
Конец этого текста я дописываю в зеленом закрытом дворе из сталинок рядом с кофейней, где у меня абонемент на кофе. Сотрудница близлежащей «Подружки» на всю громкость слушает Fleetwood Mac, где-то поют птицы, а за моей спиной ходят редкие собачники. Это утро прошло в постели рядом с любимым человеком, который за завтраком слушал отрывки из этого текста. «Да что ты мне льстишь? Я правда такой был?» — шутливо недоумевал он, а потом протягивал мне клубнику.
Раз Миссисипи, два Миссисипи, три Миссисипи.