Власть любой ценой: краткая история древнегреческих тиранов

Как в Греции вошло в моду захватывать власть

Слово «тиран». Какая картинка появляется у вас в голове, когда вы его слышите? Сразу же рисуется образ какого-нибудь усатого латиноамериканского диктатора в тёмных очках-авиаторах, персонажа из голливудского боевика категории «Б». Такой, знаете, потный, злобный мужик, который орёт на подчиненных, расстреливает всех, кто косо посмотрел, и сидит на золотом унитазе, упиваясь своей безграничной властью. В общем, концентрированное зло, сгусток всего самого мерзкого, что только можно выжать из человеческой натуры. Эдакий Саддам Хусейн на максималках, смешанный с доктором Зло. И самое смешное в этой истории то, что древние греки, которые, собственно, и подарили нам это сочное словечко, поначалу не вкладывали в него столько чернухи. Для них это был, по сути, технический термин, почти нейтральный, как сегодня «гендиректор», «проектный менеджер» или, если хотите, «кризисный управляющий».

Изначально слово «тюраннос» (τύραννος) даже не было греческим. Эллины, люди предприимчивые, подцепили его где-то на востоке, предположительно у лидийцев, где-то в VII веке до н.э. И означало оно — «узурпатор». Не законный царь-батюшка, который получил свой трон по наследству от папаши, а тот, в свою очередь, от своего папаши, и так далее до какого-нибудь волосатого героя, зачатого лично Зевсом. Нет. Тиран — это просто хваткий, амбициозный мужик, который в нужный момент подсуетился, проявил, так сказать, предпринимательскую жилку и забрал власть себе. Хороший он при этом был человек или конченая мразь — это уже совершенно другой вопрос, который современников интересовал далеко не в первую очередь. Главное — он был эффективен. Он был результатом, а не процессом.

Первым, кто щегольнул этим модным восточным словечком в греческой литературе, был поэт Архилох с острова Парос. Прожжённый циник, рубаха-парень, ветеран и наёмник, который не стеснялся писать о том, как однажды, убегая с поля боя, он бросил свой щит, чтобы спасти задницу, заявив, что жизнь дороже, а новый щит он себе ещё купит. Так вот, этот самый Архилох, размышляя о баснословных богатствах лидийского царя Гигеса, который, по одной из легенд, пробрался на трон через спальню царицы, как бы между делом замечает: «До злата Гигеса нет мне дела, не завидую я ему и не жажду великой тирании». В его устах «тирания» — это просто синоним абсолютной власти и несметных сокровищ. Эдакий джекпот, сорванный в государственной лотерее. Лично ему, Архилоху, это всё даром не сдалось, но сама по себе опция выглядит довольно заманчиво. Никакого морального осуждения, просто констатация факта: есть такой способ жить — богато, во власти, и чтобы все тебя боялись. А уж как ты эту власть получил, соблазнив царицу или перерезав глотки конкурентам, — дело десятое.

Конечно, со временем отношение к явлению стало меняться. Понадобилось несколько столетий, чтобы слово «тиран» обросло жирком негативных коннотаций и превратилось в то самое ругательство, которым мы пользуемся сегодня, чтобы заклеймить любого неугодного политического лидера. Главными пиарщиками этого «чёрного бренда» стали философы-интеллектуалы, в первую очередь афиняне Платон и Аристотель. Сидя в своих академиях и лицеях, они строчили трактаты, где методично доказывали, что тирания — это худшая, самая извращенная и больная форма правления. Раковая опухоль на теле здорового государства-полиса. Платон в своем «Государстве» вообще изображает тирана как самого несчастного из смертных, раба своих самых грязных желаний, который живёт в вечном страхе и не знает ни дружбы, ни любви. Аристотель, будучи человеком более системным, в своей «Политике» классифицировал тиранию как выродившуюся монархию, где правитель заботится не об общем благе, а исключительно о наполнении собственного кармана и удовлетворении своего эго. Но все это было уже потом, в IV веке до н.э., когда эпоха тиранов, по сути, закончилась. А в VII–VI веках, в так называемый «архаический период», все было гораздо прозаичнее, грязнее и, чего уж там, интереснее.

Чтобы понять, откуда вообще пошла эта мода на захват власти, нужно заглянуть в суть тогдашнего греческого общества. Власть в большинстве городов-государств, полисов, принадлежала узкой прослойке аристократии — эдаким «сливкам общества», которые кичились своими родословными, восходящими чуть ли не к Гераклу. Эти люди, которых называли «агатой» (ἀγαθοί, то есть «лучшие»; единственное число — «агатос» / ἀγαθός, отсюда же происходит название камня агат и жеское имя Агата), владели лучшими, самыми плодородными землями, сидели во всех советах и судах и искренне считали, что так будет всегда, потому что они — голубая кровь, белая кость, а все остальные — так, быдло для обслуживания их интересов. Но экономика не стояла на месте. Греки активно осваивали моря, основывали колонии от Чёрного моря до Испании, развивалась торговля, появлялись новые ремёсла. И вместе с этим рос слой людей, у которых денег в сундуках было уже не меньше, чем у знати, а то и побольше.

Какой-нибудь ушлый судовладелец из Коринфа, гонявший свои корабли в Египет за зерном, или владелец гончарной мастерской в Афинах, чьи расписные вазы раскупались по всему Средиземноморью, мог быть сказочно богат. Но в политическую элиту его не пускали. Для аристократов он все равно был «какос» (κακός — «плохой», «низкий», множественная форма — «какой», κακοί), выскочка без роду и племени, нувориш, «новый грек». Естественно, этим «новым богачам» было до смерти обидно. Они ворочали огромными деньгами, давали работу сотням людей, на свои кровные снаряжали корабли для защиты города, а в управлении этим самым городом участвовать не могли. Право голоса имели только те, у кого в предках числился какой-нибудь очередной сын Зевса. Недовольство копилось, как пар в закрытом котле, который вот-вот рванёт.

И вот тут появился новый фактор, который изменил правила игры навсегда. Этот фактор — гоплит. Тяжеловооруженный пехотинец. Это была настоящая военная революция. Раньше как было? Война была делом аристократов. Выезжали на колесницах такие вот «герои», как в «Илиаде», обвешанные бронзой, и устраивали дуэли, пока их челядь где-то на заднем плане махалась дубинами. Теперь все изменилось. Основой армии стала фаланга — плотный строй пехотинцев, защищенных большими круглыми щитами (аспи́сами, хотя сегодня их часто и не совсем точно именуют гоплонами), в шлемах, панцирях и поножах. И вот тут ключевой момент: доспехи эти стоили дорого. И бедняк-батрак попросту не мог купить себе полный комплект, так называемую «паноплию», но зато её мог себе позволить тот самый представитель среднего класса — зажиточный фермер, ремесленник, торговец. Тот самый человек, который имел собственность, но не имел политических прав.

Такие люди, стоя плечом к плечу в фаланге, быстро осознали простую вещь. Успех в бою теперь зависел не от личной доблести какого-нибудь аристократа-героя, а от слаженности и дисциплины всего строя. В фаланге ты чувствовал локоть соседа. Твоя жизнь буквально зависела от того, удержит ли он свой щит, чтобы прикрыть твой левый бок, а его жизнь — от тебя. Это порождало коллективное чувство товарищества, корпоративной солидарности и, главное, осознание собственной силы. Мужики, которые вместе проливали кровь на поле боя, защищая свой город, возвращались домой и начинали задавать очень резонный вопрос: «Какого хрена? Если мы можем защищать этот город, рискуя своими жизнями, почему мы не можем им управлять? Почему какие-то спесивые аристократы, которые на войне часто отсиживаются в тылу, решают за нас, как нам жить?»

И вот здесь, в этой атмосфере социального конфликта, и появились тираны. Как правило, это был не какой-то мужик из народа, не местный Спартак. Чаще всего это был амбициозный аристократ, эдакий «отщепенец» из правящей элиты. Может, его чем-то обидели свои же собратья по классу, не дали нужную должность, отжали кусок земли или увели жену. Или он просто оказывался сообразительнее других и раньше прочих ощущал дуновение ветра перемен. Как бы там ни было, но он видел это глухое недовольство «новых богачей» и простого люда и понимал: это его шанс. Он начинал разыгрывать из себя «друга народа», «отца нации». Он выступал на народных собраниях, произносил пламенные, зажигательные речи, обещал всем всё и сразу: передел земли, отмену долгов, обуздание зарвавшейся знати. Ну чисто Ленин на броневике. И в конце концов, опираясь на поддержку вооруженной толпы — тех самых гоплитов, которые видели в нём своего лидера, — он совершал государственный переворот. Так на свет появлялся новый правитель — тиран. И аристократия, которая веками правила безраздельно, вдруг с ужасом обнаруживала, что их мир рухнул. Чистый популизм, скажете вы. Но это работало.

Одним из первых таких «народных менеджеров» стал Питтак из Митилены, что на острове Лесбос. Его история очень показательна. Он не был аристократом до мозга костей, за что его люто ненавидел поэт-аристократ Алкей, который в своих стихах крыл его последними словами, обзывая «пузатым», «плоскостопым» и «треснувшим» простолюдином. Граждане Митилены, уставшие от бесконечных кровавых разборок между знатными кланами, которые буквально рвали город на части, сами, добровольно, выбрали Питтака на роль «эсимнета». Это, по сути, выборный тиран, наделенный чрезвычайными полномочиями на определенный срок, чтобы навести в городе порядок. Такой, знаете, антикризисный управляющий с диктаторскими полномочиями.

И Питтак с задачей справился блестяще. Он правил десять лет, с 590 по 580 год до н.э. За это время он издал свод мудрых законов, один из которых, например, гласил, что за преступление, совершенное в пьяном виде, наказание должно быть вдвое строже. Он прекратил внутренние усобицы, укрепил экономику города, а потом, что самое удивительное и почти невероятное для человека, вкусившего абсолютной власти, добровольно сложил с себя полномочия и удалился на покой. Прожил еще десять лет как простой, уважаемый гражданин. Греки настолько его ценили, что посмертно включили в канонический список «Семи мудрецов», наряду с Фалесом и Солоном. То есть, в данном конкретном случае, тирания оказалась не злом, а эффективным лекарством от аристократической анархии, которая была куда хуже. Аристотель, который любил все раскладывать по полочкам, позже писал, что такая форма правления, как у Питтака, была «деспотической по своей сути, но царской по своему происхождению», так как правителя выбирали, и правил он над подданными, которые сами этого хотели. Как поётся в одной дурацкой песенке, «Сталина! Сталина! Пацаны устали, на...».

Но, конечно, далеко не все тираны были такими паиньками, как Питтак. Чаще всего они приходили к власти через кровь и насилие, и удерживали ее теми же самыми методами. Возьмем, к примеру, Фидона из Аргоса, деятеля ещё более раннего, примерно середины VII века до н.э. Этот персонаж изначально был вполне себе законным царём, но в какой-то момент решил, что царских полномочий ему маловато для полного счастья. Он совершил переворот, подмял под себя весь государственный аппарат и превратился в полноценного тирана. Он был человеком жёстким, воинственным и очень деятельным. Считается, что именно он первым в материковой Греции начал чеканить серебряную монету по эгинскому стандарту и ввел единую систему мер и весов, которая получила название «фидоновых мер». Это, безусловно, был огромный шаг вперёд, который невероятно стимулировал развитие торговли. Но при этом он не стеснялся силой навязывать свою волю соседям, восстановив былое могущество Аргоса, и даже попытался захватить контроль над священными Олимпийскими играми, выгнав оттуда законных распорядителей — элидцев — и самолично проведя игры в 668 году до н.э. Для греков это было неслыханным святотатством.

Или, например, тирания семейства Кипселидов в Коринфе, которая продержалась аж 73 года (с 657 по 584 год до н.э.) — абсолютный рекорд по тем временам. Ее основатель, Кипсел, был сыном аристократки из правящего клана Бакхиадов, но его отец был простолюдином. Поэтому правящая верхушка его презирала и считала полукровкой. Согласно легенде, которую нам пересказывает Геродот, дельфийский оракул предсказал, что сын этой женщины принесет Коринфу много бед и свергнет Бакхиадов. Аристократы, правившие городом, решили не дожидаться неприятностей и отправили десятерых убийц, чтобы избавиться от младенца. Но мать, почуяв неладное, спрятала ребенка в сундук (по-гречески «кипселе», отсюда, якобы, и его имя). Убийцы, войдя в дом, не нашли мальчика и ушли ни с чем, постеснявшись устроить обыск. Мальчик вырос, затаив смертельную обиду, и, став взрослым, возглавил народное восстание. Придя к власти, он устроил своим врагам-аристократам настоящую резню: кого-то казнил, кого-то изгнал, а их огромное имущество конфисковал и раздал своим сторонникам. Аристотель позже отмечал, что Кипсел был настолько уверен в народной поддержке, что даже не держал телохранителей, что для тирана было абсолютной экзотикой. Он правил 30 лет, и это было время расцвета Коринфа. Он прекрасно понимал простую истину, которую потом усвоят многие диктаторы: пока народ сыт, обут и при деньгах, ему глубоко плевать, каким именно образом правитель получил свою власть и сколько аристократов для этого пришлось пустить в расход. Как выразился Аристотель, Кипсел стал «вождём народа» («демагогос» — да, отсюда и происходит термин «демагог»).

Его сын, Периандр, который правил после него, был уже совсем другим человеком. Он унаследовал власть, а не завоевал её, и это определённым образом сказалось на формировании его личности. Он продолжил дело отца по укреплению Коринфа, превратив его в один из самых богатых и могущественных городов Греции. При нём были построены дороги, процветали искусства и ремёсла, коринфская керамика стала лучшей в эллинском мире. Он даже затеял грандиозный инфраструктурный проект — «диолк», каменную дорогу-волок через Коринфский перешеек, по которой корабли перетаскивали из одного моря в другое. Это была, по сути, первая в мире железная дорога, только вместо рельсов были каменные желоба, а вместо локомотивов — мускульная сила рабов. Этот проект приносил казне колоссальные доходы от пошлин. Периандр был настолько богат, что, по легенде, даже хотел отменить все налоги в городе, но потом передумал — видимо, решил, что не стоит слишком баловать народ, а то еще расслабится. Зато он был большим ценителем искусств и собрал при своём дворе лучших поэтов и музыкантов того времени, вроде Ариона, который, по преданию, изобрел дифирамб — жанр, из которого потом вырастет трагедия. Но при всем этом он был жестоким, подозрительным параноиком. С этим связана одна поучительная история, которую потом пересказывали все кому не лень как идеальное руководство для начинающего диктатора. Однажды ещё молодой и начинающий тиран Периандр отправил посланника к своему коллеге и другу, тирану Милета Фрасибулу, с простым вопросом: как лучше всего управлять государством, чтобы удержать власть и не быть свергнутым? Фрасибул, вместо того чтобы дать прямой ответ, молча повёл посланника в поле, где росла пшеница. Там он так же молча прошёлся по полю и сбил своей палкой все самые высокие, самые крупные колосья, которые хоть немного выдавались над остальными. Посланник вернулся в Коринф и в полном недоумении рассказал о странном поведении милетского тирана. Периандр был юношей сообразительным и тут же всё понял. Совет был прост: хочешь править спокойно — уничтожай всех, кто хоть немного высовывается. Всех самых ярких, самых талантливых, самых амбициозных и популярных граждан, которые теоретически могут составить тебе конкуренцию. И Периандр, судя по всему, следовал этому совету всю свою долгую жизнь.

Существует и куда менее красивая, но куда более прохладная история, рассказанная Геродотом и Диогеном Лаэртским, о том, как он, заподозрив свою жену Мелиссу в измене, в припадке гнева то ли забил её до смерти, то ли столкнул с лестницы. А потом, якобы, раскаявшись, стал сожительствовать с её трупом и заниматься с ним некрофилией. Правда это или чёрный пиар от его многочисленных врагов, мы уже никогда не узнаем. Но дыма без огня, как говорится, не бывает. Именно такие истории, реальные или выдуманные, и начали формировать тот самый негативный, зловещий образ тирана, который потом подхватят и разовьют философы. Как бы то ни было, отношения Периандра с сыновьями после этого окончательно разладились. Младший и любимый сын, Ликофрон, узнав от деда правду о смерти матери, возненавидел отца. Периандр сначала пытался его вразумить, а потом сослал на Керкиру (современный Корфу), коринфскую колонию. В старости тиран захотел передать власть Ликофрону и помириться с ним, но жители Керкиры, боясь, что отошедший от дел Периандр переедет к ним и установит свои порядки, на всякий случай убили его сына. Так великий тиран Коринфа остался в полном одиночестве и умер, оставив после себя процветающий город и репутацию чудовища, которое сожрало собственную семью.

Судьба династии Кипселидов — это наглядная иллюстрация типичного жизненного цикла тирании. Основатель, Кипсел, приходит к власти на волне народного гнева, действует как спаситель и благодетель, умирает в поч`те. Его сын, Периандр, закручивает гайки, превращает государство в эффективную, но безжалостную машину, достигает пика могущества и тонет в паранойе и семейных трагедиях. А внук, Псамметих, сын Горга и дочери Кипсела (соответственно, племянник Периандра), наследует уже не власть, а ненависть, накопленную за два поколения. Ему уже нечего предложить народу, кроме имени своего деда и жестокости своего дяди. Он продержался у власти всего три года. Три жалких года, после которых коринфяне с радостью снесли режим, который еще семьдесят лет назад они сами же и привели к власти. Этот цикл — от народного героя до ненавистного деспота — был практически неизбежен. Власть, полученная силой, могла держаться только на силе, а сила имеет свойство истощаться, особенно когда она не подкреплена ни традицией, ни законом, ни искренней поддержкой граждан. Тирания была как допинг для полиса: она давала резкий прилив сил, позволяла ставить рекорды, но в долгосрочной перспективе разрушала организм изнутри, приводя к неизбежному краху

Еще один яркий персонаж той бурной эпохи — Феаген из Мегары. Он пришёл к власти классическим популистским путем, который потом будут повторять многие. Чтобы заручиться поддержкой бедняков, он устроил показательную акцию: со своими сторонниками напал на стада скота, принадлежавшие местным богачам, и перебил их. Для нас сегодня это звучит как дикий вандализм. Но тогда это был мощный символический жест, понятный каждому. Земля, плодородная равнина, которую можно было бы засеять зерном, чтобы накормить голодных, использовалась аристократами как пастбища для их овец и коз, что приносило им огромную прибыль от продажи шерсти. Уничтожая эти стада, Феаген как бы говорил: «Я с вами, простой народ, против этих зажравшихся скотов-олигархов, которые ценят своих баранов больше, чем человеческие жизни». Поэт-аристократ Феогнид, которого Феаген, скорее всего, изгнал из родного города, позже писал гневные, пропитанные ненавистью вирши, проклиная тирана и тех «невежественных» граждан, которые привели его к власти и разрушили «справедливый» старый порядок.

Короче говоря, ранние тираны были похожи на агрессивных стартаперов-рейдеров, которые врывались на рынок, где до этого веками царила сонная, неповоротливая монополия старой аристократии. Они действовали дерзко, не по правилам, ломали старые и строили новые империи. И, как в любом рискованном бизнесе, кто-то из них создавал действительно прорывные, инновационные продукты, которые выводили их полис в топ-листы, а кто-то просто спускал все активы в трубу, оставляя после себя лишь хаос, долги и горы трупов. Но даже самые отбитые психопаты из них, вроде сицилийского Фаларида, правившего в Акраганте (современный Агридженто) в середине VI века до н.э., умудрились оставить свой след в истории, пусть и кровавый.

Этот товарищ прославился не строительством храмов или мудрыми законами, а изобретением особо изощренного, садистского и, надо признать, креативного способа казни. По его личному заказу афинский медник по имени Перилл (по другим источникам — Перилай) создал огромного полого быка из бронзы. Внутрь, через специальную дверцу в боку, сажали несчастную жертву, а под брюхом быка разводили огонь. Металл медленно раскалялся, и человек внутри заживо запекался, как курица-гриль. Но это еще не все. Конструкция была с выдумкой: внутри быка, в районе головы, была встроена сложная система трубок и клапанов. Крики и стоны мученика, проходя через эту акустическую систему, превращались в рев, похожий на рев разъяренного быка. То есть тиран и его гости могли наслаждаться не только зрелищем, но и звуковым сопровождением. Говорят, первым, кто опробовал этот «аттракцион», стал его же создатель, Перилл. Фаларид, приняв работу, цинично заявил, что мастер должен первым продемонстрировать свое творение, и приказал засунуть его внутрь. Правда, достали его еще живым, чтобы не осквернять быка смертью его же творца, а потом просто сбросили со скалы.

В Сикионе сто лет правила династия тиранов Орфагоридов, самым известным из которых был Клисфен. Он тоже вёл себя как типичный тиран: опирался на местное, неаристократическое население, а чтобы унизить знать, имевшую дорийское происхождение (кто такие дорийцы — мы скажем чуть ниже), он переименовал их племена-филы, дав им оскорбительные названия, производные от слов «свинья», «осёл» и «поросёнок», а свою собственную филу, ионийскую, назвал «архелаи» — «владыки народа». Это была продуманная политика стравливания разных групп населения, чтобы укрепить свою единоличную власть. При этом Клисфен был баснословно богат и могущественен. Геродот подробно описывает, как он устроил грандиозный кастинг женихов для своей дочери Агаристы. Со всей Греции и даже из Италии в Сикион съехались самые знатные и богатые юноши. Целый год они жили во дворце Клисфена, который испытывал их мужество, ум и воспитание. В финале остались двое афинян — Гиппоклид и Мегакл. Гиппоклид был фаворитом, но на заключительном пиру он напился и начал отплясывать на столе, в том числе стоя на голове. «Ты, сын Тисандра, проплясал свою свадьбу», — брезгливо бросил ему Клисфен, на что бухой Гиппоклид равнодушно ответствовал: «А Гиппоклиду наплевать!» Победил Мегакл из знатного, но имевшего дурную репутацию афинского рода Алкмеонидов (о них мы поговорим отдельно).

Таким образом, мы видим, что тирания была сложным, многогранным и, главное, абсолютно логичным явлением для своего времени. Она рождалась из социальных противоречий, из борьбы старого и нового, из жажды справедливости и банальной, животной жажды власти. Тираны были очень разными: мудрыми законодателями и кровавыми деспотами, меценатами и параноиками, строителями и разрушителями. Но почти все они, преследуя свои личные цели, делали одно важное дело: они ломали хребет старой родовой аристократии. Они силой сбивали спесь с этих «лучших людей», централизовали власть, создавали единое правовое и экономическое пространство в рамках своего полиса, поощряли торговлю и ремёсла, потому что именно это приносило деньги в их личную казну.

Часто именно при тиранах город переживал свой невиданный расцвет. Они строили храмы, прокладывали водопроводы, укрепляли городские стены, устраивали пышные общественные празднества. Все это, конечно, делалось не из чистого альтруизма. Грандиозные стройки и фестивали были отличным способом пустить пыль в глаза, показать всем величие своей власти, а заодно и обеспечить работой и хлебом городскую бедноту, которая была их основной социальной опорой. Но, так или иначе, эти действия объективно способствовали развитию полиса как единого гражданского, культурного и экономического организма. Тираны, сами того не желая, готовили почву для следующей формы правления — демократии. Сломав власть узкого круга знатных семей, они наглядно показали народу, что существующий порядок вещей не является чем-то незыблемым, данным богами от сотворения мира. Что его можно и нужно менять. И когда тирания, выполнив свою историческую миссию по разрушению старого, сама становилась тормозом для развития, её сносили, и на расчищенном месте возникало что-то новое. В Афинах, например, этим новым стала демократия. Но это уже, как говорится, совсем другая история.

Как один хитрожопый аристократ трижды брал власть и, сам того не поняв, создал демократию

Итак, теперь мы отправляемся в Афины, примерно в середину VI века до н.э. И чтобы понять, что там творилось, представьте себе пациента в тяжелой, затяжной лихорадке. Город трясло от социальных конвульсий, политическая температура скакала так, что любой градусник бы лопнул, и никто из врачей-аристократов не мог понять, какое, к чёрту, лекарство ему прописать. Незадолго до этого один уважаемый местный муж, политический тяжеловес и, по совместительству, поэт по имени Солон уже попытался выправить положение. Его, можно сказать, выдернули из частной жизни и наделили чрезвычайными полномочиями, потому что все понимали: еще немного, и разразится гражданская война. Проще говоря, аристократы выбрали и назначили кризисного менеджера, потому что сами исправить положение не могли.

Главной проблемой города была острая социальная несправедливость. Крестьяне, мелкие фермеры, которые веками пахали свою землю в каменистой Аттике, массово разорялись. Они брали в долг у знатных землевладельцев зерно до нового урожая, а отдавать было нечем. Проценты были конские, урожаи — так себе. И по тогдашним законам, если ты не можешь вернуть долг, ты сам становишься собственностью кредитора. Попадаешь в долговую кабалу. Буквально. Сначала ты работаешь на его земле, потом он забирает твою жену, твоих детей, а потом и тебя самого могут продать на невольничьем рынке где-нибудь в Египте. Земля, которая кормила твой род испокон веков, уходила за долги этим местным богатеям.

Солон, будучи человеком мудрым и дальновидным, а не просто очередным аристократом, думающим только о своём кармане, понимал, что так дальше жить нельзя. Что этот нарыв вот-вот прорвётся и забрызжет гноем всех. В 594 году до н.э. его избрали архонтом (дословно с греческого «начальник», «глава», высшее должностное лицо в древнегреческом городе) с чрезвычайными полномочиями, и он провёл свои знаменитые реформы. Во-первых, он одним махом отменил долговое рабство. Всех, кто был продан, велел выкупить за счет государства и вернуть на родину. Все долги, висевшие на земле, были прощены. Эта мера вошла в историю как «сейсахтейя», или «стряхивание бремени». Камни, которые ставили на полях должников, были убраны. Это была настоящая революция. Во-вторых, он разделил всех граждан не по знатности происхождения, а по размеру дохода. Для этого Солон учредил четыре социальных класса. На вершине пирамиды стояли «пятисотмедимники». Чтобы вы понимали масштаб: медимн — это афинская мера объема сыпучих тел, в первую очередь зерна, равная примерно 52,5 литра. То есть, чтобы попасть в высшую лигу, твоё хозяйство должно было приносить в год доход не меньше 500 таких мешков зерна. Это 26 250 литров! Колоссальный объем, доступный только настоящим олигархам. Только эти ребята теперь могли занимать высшие государственные должности — быть архонтами и казначеями. Солон, по сути, сказал: «Плевать, кто твой прадед, Геракл или простой пастух. Покажи бабки. Власть теперь у тех, у кого есть реальный доход». Так аристократию крови сменила тимократия — аристократия богатства. Ниже шли «всадники» (300 медимнов), «зевгиты» (200 медимнов) и бедняки-«феты» (меньше 200). Он, по сути, пытался создать сложную систему сдержек и противовесов, чтобы ни одна из сторон — ни знать, ни беднота — не могла полностью подмять под себя государство и начать беспредел.

Его уговаривали, чуть ли не на коленях умоляли: «Солон, стань тираном! Возьми власть, ты один можешь навести порядок!» Народ был готов носить его на руках. Но Солон был человеком принципиальным. Он от этой сомнительной чести категорически отказался, ибо искренне верил, что тирания — это зло, а его законы, если их будут соблюдать все, сами приведут Афины к процветанию и гармонии. Он даже заставил всех высших должностных лиц принести страшную клятву, что они будут свято чтить его конституцию в течение ста лет. А чтобы самому не мешать процессу и не поддаваться искушению «порулить еще немного», он мудро убрался из Афин на десять лет, отправившись в большое путешествие по Египту, Кипру и Лидии. Идеалист Солон наивно полагал, что за это время афиняне привыкнут к новым правилам игры, повзрослеют и все как-нибудь само наладится. Ага, держи карман шире! Как только мудрый Солон скрылся за горизонтом, в афинском политическом террариуме началась привычная грызня. Его умеренные, компромиссные законы, как это обычно и бывает с компромиссами, в итоге не устроили вообще никого. Богатые аристократы были в ярости, что у них отняли такую кормушку, как долговая кабала. Они потеряли и деньги, и рабов. Бедные роптали, что им, конечно, простили долги, но землю-то не переделили! Они как были безземельными батраками, так по большей части и остались. Аристократия крови злилась, что ее потеснили какие-то выскочки-торговцы, которые теперь могли избираться на высшие должности. Все друг друга ненавидели.

И город снова, как и до Солона, раскололся на враждующие группировки. Только теперь они делились не столько по старым родовым кланам, сколько по географическому и экономическому принципу. Геродот и Аристотель описывают нам три такие «партии». Во-первых, это были «педиеи», или «люди равнины». Это были самые сливки аристократического общества, старая землевладельческая знать, чьи богатые поместья располагались на плодородной равнине вокруг Афин. Их лидером был некий Ликург, представитель знатного рода Этеобутадов. Этих ребят, в общем-то, все устраивало в старых, досолоновских порядках, и реформы им были как кость в горле. Они мечтали все отыграть назад и вернуть себе полноту власти.

Второй силой были «паралии», то есть «люди побережья». Это были торговцы, судовладельцы, ремесленники, рыбаки — в общем, те самые «новые богатые» и средний класс, чей бизнес был связан с морем и портом Пирей. Их лидером был Мегакл из могущественного, но имевшего сомнительную репутацию рода Алкмеонидов. Да, тот самый, что состязался за руку и сердце дочери тирана Клисфена и в итоге преуспел в этом. Эта категория, наоборот, была за умеренные реформы в духе Солона, которые бы дали им еще больше политического веса и ослабили бы земельную аристократию. Они были, так сказать, партией умеренного прогресса.

И была третья сила, самая многочисленная и самая отчаянная — «диакрии», или «гиперакрии», то есть «люди холмов». Это были в основном бедные пастухи, мелкие землепашцы и батраки из гористой и малоплодородной местности Аттики, а также городская беднота. Это были самые обездоленные, самые нищие и самые радикально настроенные слои населения. Они не хотели никаких компромиссов. Они хотели кардинальных перемен: полного передела земли, отмены всех долгов и установления подлинного равноправия. И им нужен был вождь, свой пассионарный лидер, который поведет их за собой на штурм этого прогнившего аристократического мирка. И такой вождь нашелся.

А вы думали, эта глава будет о Солоне? Ха!

Человека этого звали Писистрат. И это был не просто очередной типичный политик. Это был политический гений, демагог от богов и прирожденный актёр. Он был аристократом, причем из очень знатного рода, который возводил свою родословную к мифическим царям Пилоса, к самому Нестору, соратнику Агамемнона и участнику Троянской войны. Более того, по материнской линии он был родственником самого Солона. Но, в отличие от своих спесивых и туповатых собратьев по классу, он обладал редким даром — умением нравиться простым людям. Он был харизматичен, обаятелен, щедр, а главное — чертовски умён, хитер и безгранично амбициозен. Солон, зная его характер, по легенде, сказал ему: «Сын Гиппократа, ты бы был лучшим гражданином Афин, если бы не твоя жажда власти». И нет, это был не тот Гиппократ, о котором вы могли подумать, просто тёзка.

Свою политическую карьеру Писистрат начал как национальный герой. Примерно в 565 году до н.э. Афины вели затяжную и, прямо скажем, не особо удачную войну с соседней Мегарой за контроль над стратегически важным островом Саламин. Афиняне терпели одно поражение за другим и впали в такое уныние, что даже приняли закон, каравший смертной казнью любого, кто предложит возобновить боевые действия. И вот тут-то Писистрат и проявил себя. Он притворился сумасшедшим (до него такой фокус проделывал Солон; к слову, в источниках есть некоторая путаница относительно тех событий, некоторые авторы даже утверждают, что экспедицией командовал не Писистрат, а сам Солон), выбежал на агору (центральная площадь города, где решались все дела) и прочитал народу пламенные стихи собственного сочинения, призывая отвоевать «желанный Саламин». Народ воодушевился, закон отменили, Писистрата назначили командующим. Он не только отвоевал Саламин, но и захватил главный порт Мегары — Нисею. Вернувшись в Афины со славой победителя и спасителя отечества, он быстро сориентировался в политической обстановке. Он увидел, что «люди холмов» — это готовая, разогретая армия его сторонников, которым нужен только лидер. И он, аристократ до мозга костей, провозгласил себя их защитником и вождём. Геродот, который, вообще-то, тиранов не жаловал, прямо пишет, что Писистрат «нацелился на тиранию и создал третью партию». Он не стал ввязываться в унылые подковерные разборки аристократических кланов. Он решил сыграть по-крупному, сделав ставку на народ, на улицу.

Я здесь, за эту улицу стою! Пацаны мне всё, и я всё пацанам! Кто меня знает, тот в курсе! (с)

И вот, в 561 году до н.э., он провернул свой первый гениальный пиар-ход, которому позавидовали бы современные политтехнологи. Однажды он въехал на афинскую агору, главную площадь города, на колеснице, запряжённой мулами. Сам он и мулы были изранены и в крови. Он остановил колесницу посреди толпы и, изображая праведный гнев и страдание, обратился к народу. Писистрат заявил, что на него, народного заступника и героя войны, только что в поле напали его политические враги-аристократы, которые пытались его убить. Он картинно демонстрировал свои раны (которые, как утверждали злые языки, он накануне вечером нанес себе сам в своем сарае) и требовал у народа защиты. Эффект был подобен взорвавшейся бомбе. Народ, обожавший своего героя, пришел в ярость от такого коварства. Тут же было созвано народное собрание, на котором один из сторонников Писистрата, Аристон, внес предложение: выделить народному герою личную охрану для защиты от врагов. Несмотря на отчаянные протесты старого Солона (вернувшегося к тому времени в город и ошалевшего от происходящего), который кричал, что они своими руками создают тирана, народ в порыве благодарности проголосовал «за». Писистрату выделили отряд из 50 «коринефоров» — «дубинщиков», вооруженных, как нетрудно догадаться, дубинами.

Это было именно то, что ему нужно. Легальная частная армия в центре города. Писистрат быстро увеличил ее численность до нескольких сотен. И, недолго думая, с помощью этого отряда он захватил Акрополь — священную крепость и символ государственной власти. Так, без малейшего сопротивления, опираясь на любовь толпы и отряд верных мордоворотов, он стал тираном в первый раз. Аристотель, который жил гораздо позже, но имел доступ к архивам, парадоксально отмечает, что Писистрат был «большим другом демократии». Звучит как оксюморон, не правда ли? Но в этом была своя правда. Его врагами был не народ, а другие аристократические кланы. Придя к власти, он не стал ничего кардинально менять. Он демонстративно оставил в силе все законы Солона и, по свидетельству того же Геродота, правил «умеренно и хорошо, не нарушая существующих порядков». Народное собрание продолжало собираться, суды работали, архонты избирались. Просто теперь все это происходило под его чутким, ненавязчивым контролем. Он просто следил, чтобы на ключевые посты избирались его люди.

Но его первая попытка оказалась недолгой, всего около года. Две другие группировки, «люди равнины» и «люди побережья», быстро поняли, какую змею пригрели на груди. Забыв о своих разногласиях, их лидеры, Ликург и Мегакл, объединились, собрали верных людей и сообща вышвырнули Писистрата из города. Казалось бы, на этом его блестящая карьера должна была бесславно закончиться. Политический труп. Но Писистрат был не из тех, кто так легко сдаётся. Прошло немного времени, года четыре-пять, и его бывшие враги, как и положено паукам в банке, снова перессорились между собой. Мегакл, лидер «прибрежных», понял, что в одиночку ему с «равнинными» аристократами Ликурга не справиться. И тогда он решил снова разыграть карту Писистрата, но уже в своих интересах. Он отправил к изгнаннику послов с предложением: «Я помогу тебе вернуть власть и стану твоим союзником, если ты женишься на моей дочери». Писистрат, разумеется, согласился. А чего не согласиться? Власть — она такая, ради нее можно и на дочке врага жениться. Сделка была заключена. И вот тут они придумали, пожалуй, самый наглый, самый театральный и в то же время самый комичный способ вернуть его в Афины, который навсегда вошел в анналы политического пиара.

Они нашли в одном из аттических сёл женщину по имени Фия. Главным ее достоинством был рост. По античным меркам, она была просто гигантессой — почти два метра ростом (точнее, четыре локтя и три пальца, как скрупулезно сообщает Геродот). К тому же, она была довольно красива. Эту «гренадёршу» нарядили в полные боевые доспехи, на голову надели шлем, в руки дали копье и щит. Посадили на колесницу, рядом с ней встал сам Писистрат. И в таком виде этот кортеж двинулся в Афины. Вперед выслали глашатаев, которые бегали по улицам и кричали, расталкивая ошалевших горожан: «Афиняне! Встречайте с радостью Писистрата! Сама великая богиня Афина, почтив его выше всех смертных, лично возвращает его в свой акрополь!» Народ, как ни странно, на эту дешёвую, но эффектную постановку купился. Геродот, описывая эту сцену, не смог скрыть своего сарказма и презрения к простодушию своих соотечественников: «Греки с давних времен отличаются от варваров большим умом и отсутствием глупой простоты, и тем не менее, эти люди придумали такую уловку против афинян, которые считаются мудрейшими из греков». Жители города, убеждённые, что перед ними и впрямь их богиня-покровительница, падали ниц, молились и с восторженными криками приняли Писистрата обратно. Аристотель, рассказывая эту же историю, тоже не удержался от шпильки в адрес своих предков, назвав их «простодушными и примитивными».

Так Писистрат, под ручку с «богиней», стал тираном во второй раз. Теперь уже в качестве зятя могущественного Мегакла. Но и этот политический брак по расчету, как и большинство таких браков, оказался недолговечным и закончился грязным скандалом. Согласно пикантной версии, которую со смаком пересказывает Геродот, причиной разрыва стала постель. Дело в том, что род Алкмеонидов, к которому принадлежала новая жена Писистрата, считался «проклятым». Когда-то давно их предок устроил резню сторонников другого заговорщика, Килона, прямо у алтарей, что было страшным святотатством. Это проклятие, «Килонова скверна», висело на них из поколения в поколение. И Писистрат, у которого уже были взрослые сыновья от первого брака, совершенно не хотел иметь детей от женщины из «проклятого» рода. Поэтому, как деликатно намекает Геродот, он вступал с ней в связь «неестественным образом» (οὐ κατὰ νόμον), чтобы избежать зачатия. Заходил с «чёрного хода», в общем.

Сначала молодая жена молчала, но потом не выдержала и пожаловалась своей матери, а та — Мегаклу. Отец, узнав, что его дочь используют в качестве секс-игрушки, а его самого, по сути, кинули, пришёл в неописуемую ярость. Он счел себя смертельно оскорбленным. Тут же забыв про все договоренности, он снова вступил в союз со своими старыми врагами, «равнинными» аристократами Ликурга. Писистрат, поняв, что на этот раз дело пахнет не просто изгнанием, а большой кровью, и что его фальшивая богиня ему уже не поможет, быстренько собрал манатки и бежал из Афин. На этот раз надолго. Ему предстояло провести в изгнании целых десять лет.

И это был самый важный период в его жизни. Это было время, которое превратило его из просто удачливого авантюриста в настоящего политика. Писистрат не сидел сложа руки где-нибудь на вилле, проклиная судьбу и коварного тестя. Он действовал. Он превратил свое изгнание в бизнес-проект. Он отправился на север Греции, в дикую и богатую Фракию, в район горы Пангей (Пангеон). А эти места были тогдашним Клондайком, настоящей золотой и серебряной жилой. Там беглый тиран, используя свои старые связи и незаурядную предпринимательскую хватку, сколотил огромное состояние. Он, по сути, «отжал» или основал там рудники и начал чеканить собственную монету. Он превратился из простого афинского аристократа-популиста в настоящего олигарха, международного игрока с большими деньгами и, что еще важнее, он обзавёлся собственной армией наемников, которых он на эти деньги нанял.

Новоявленный богатей планомерно и методично готовился к своему триумфальному возвращению. Он заключал политические союзы с другими городами, такими как Фивы и Аргос, которые были врагами Афин. Он водил дружбу с другими тиранами, например, с Лигдамидом с острова Наксос, которому помог захватить власть. Он усвоил свой главный урок: нельзя полагаться на временные союзы с другими аристократами — они всегда предадут. Нельзя полагаться и на переменчивую любовь толпы — она забудет тебя через неделю. Настоящая, твердая власть держится на двух китах: на деньгах и на силе. И теперь у него в избытке было и то, и другое. Он больше не был просителем. Он был силой.

В 546 году до н.э. он решил, что час пробил. Он был готов. Собрав армию верных ему аргосских наемников и заручившись финансовой и военной поддержкой союзников, он высадился в Аттике, в Марафонской бухте. В той самой бухте, где спустя полвека высадится армия персидского царя Дария I, чтобы сразиться с греками в Марафонском сражении. Но это будет потом, а пока что этот берег занимали воины Писистрата. И, надо сказать, его уже ждали. К нему тут же, как ручейки к реке, начали стекаться его старые товарищи и сторонники из «холмистых» районов, а также все недовольные правлением аристократической клики. Афинское правительство, состоявшее из его врагов, сначала отнеслось к его появлению с аристократическим пренебрежением. Мол, приплыл какой-то пират, сейчас мы его быстро прогоним. Они собрали городское ополчение и вальяжно выступили в поход. Это должно было быть плёвое дело.

Решающая битва произошла у местечка Паллена, недалеко от Афин. И здесь Писистрат проявил себя не только как отважный воин, но и как хитрый и умелый тактик. По совету одного прорицателя, который был в его штабе, он не стал атаковать афинское войско в лоб. Он дождался полудня, когда афиняне после обеда расслабились, изнемогая от жары сняли доспехи, кто-то прилег вздремнуть в теньке, а кто-то развлекался игрой в кости. И в этот самый момент он нанес внезапный и стремительный удар. Атака была настолько неожиданной, что афинское ополчение было разбито наголову и в панике бежало, даже не оказав толком сопротивления. Писистрат, чтобы избежать дальнейшего кровопролития и показать свое милосердие, пустил вслед бегущим своих сыновей на конях. Они скакали за толпой и кричали, чтобы все расходились по домам и ничего не боялись, что тиран никого не тронет. Он проявил милосердие к побежденным, позволив им спокойно вернуться к своим очагам. Он знал, что ему нужно не мстить, а править этим городом.

Так, после десяти лет изгнания, Писистрат в третий и последний раз вошел в Афины. На этот раз он пришел, чтобы остаться навсегда. Тирания, которую он установил, продлилась 36 лет — сначала правил он сам (19 лет), а после его смерти в 527 году до н.э. — его сыновья. Это была целая эпоха в жизни Афин. Эпоха мира, процветания и стабильности. Эпоха, которая, как ни парадоксально это звучит, стала настоящей колыбелью для будущей афинской демократии.

Получив власть в третий раз, Писистрат усвоил все предыдущие уроки. Он понял, что полумеры и компромиссы — это для слабаков. Чтобы удержать власть, нужно действовать решительно, системно и безжалостно к врагам. Во-первых, он окончательно зачистил политическое поле. Его главный враг, Мегакл, вместе со всем своим родом Алкмеонидов предусмотрительно сбежал из Афин сам, не дожидаясь расправы. Остальных влиятельных аристократов, которые могли бы доставить ему хлопоты, Писистрат вежливо, но настойчиво попросил из города. А чтобы у оставшихся не возникало дурных мыслей и желания устроить заговор, он взял в заложники их детей и отправил их на остров Наксос, под присмотр своего друга-тирана Лигдамида. Жест был абсолютно понятный и весьма эффективный в тогдашней политической культуре: дёрнешься — и твоему любимому отпрыску может случайно стать очень плохо. Геродот по этому поводу сухо констатирует: «Так Писистрат стал тираном Афин, а из афинян одни пали в битве, другие же вместе с Алкмеонидами бежали из отечества».

Во-вторых, по версии Аристотеля, он разоружил народ. Сделал он это, опять же, с присущим ему артистизмом. Он собрал всех граждан в полном вооружении на площади якобы для смотра войск и распределения по отрядам. А потом, взойдя на трибуну, начал толкать речь. Говорил он намеренно тихо. Когда толпа стала жаловаться, что его плохо слышно, он предложил всем подойти поближе к Пропилеям, входу на Акрополь. Пока он таким образом отвлекал народ своим красноречием, его верные наемники быстренько собрали всё оставленное без присмотра оружие — щиты, копья, мечи — и утащили его в Акрополь. Закончив свою речь, Писистрат как бы невзначай сообщил ошарашенным гражданам: «Да, кстати, насчет вашего оружия можете больше не волноваться, я о нем позабочусь. А вы идите по домам и занимайтесь своими частными делами, а всеми общественными делами отныне буду заниматься я». Фукидид, правда, позже оспаривал этот факт, утверждая, что Писистрат никого не разоружал. Но, зная его методы, версия Аристотеля не кажется такой уж неправдоподобной. Он обеспечил себе монополию на насилие, что является главным признаком любого прочного авторитарного режима.

Укрепив свою власть железной рукой, Писистрат начал править. И правил он на удивление мудро, тонко и дальновидно. Его политика была направлена на решение трех главных задач: окончательно сломать хребет родовой аристократии, укрепить экономику и сельское хозяйство, и сплотить афинское общество в единый народ с общей идеологией. И со всеми тремя задачами он справился блестяще. Чтобы окончательно подорвать влияние знати на селе, где они были царьками и богами, он придумал гениальную вещь — систему государственного кредитования для мелких фермеров. Он выдавал им ссуды из казны (а по сути, из своего бездонного кармана, набитого фракийским серебром), чтобы они могли встать на ноги, купить инвентарь, рабочий скот, посадить оливковые рощи или виноградники. Так он отрывал крестьян от их местных «крестных отцов» — аристократов, которые раньше были для них единственным источником помощи и единственной властью на земле. Теперь у крестьян появился новый, главный покровитель — сам Писистрат в Афинах.

Более того, он ввёл институт «странствующих судей». Это были его личные представители, которые ездили по деревням и разбирали все тяжбы и споры на местах, лишая аристократов еще одной важнейшей функции — судебной власти. Он и сам не гнушался лично общаться с народом, выезжал в сельскую местность, разговаривал с крестьянами, интересовался их проблемами. Сохранилась весьма любопытная история о том, как он однажды увидел на склоне горы Гиметт фермера, который с утра до ночи вскапывал каменистую, абсолютно бесплодную почву. Писистрат подъехал и спросил, какой урожай тот собирает со своего поля. «Только боль да страдания, — ответил крестьянин, не узнав тирана, — и десятую часть этих страданий я еще должен отдать Писистрату». Тирану так понравился его честный и дерзкий ответ, что он, рассмеявшись, полностью освободил этого фермера от всех налогов.

Кстати, о налогах. Писистрат ввёл первый в истории Афин прямой налог — десятину, то есть 10% (по другим, более поздним данным, 5%) от всего урожая и доходов. Казалось бы, народ должен был возмутиться такой обдираловке. Но, во-первых, благодаря его политике поддержки сельского хозяйства урожаи росли, и общее благосостояние крестьян увеличивалось. Аттика начала превращаться в цветущий сад, особенно славилась она своим оливковым маслом. А во-вторых, и это самое главное, люди видели, куда идут их деньги. Писистрат развернул в Афинах грандиозную строительную программу, какой город еще не видел. При нём Афины из довольно заурядного, по большей части глинобитного, поселения начали превращаться в настоящий мегаполис и культурный центр всей Греции.

Он замахнулся на проекты, которые до него казались просто немыслимыми. Например, он начал строительство величественного храма Зевса Олимпийского, или Олимпиейона. Это должен был быть самый большой храм во всей материковой Греции, настоящий небоскреб античности, который должен был затмить все, что строили до него. Правда, силёнок не рассчитал — проект был настолько грандиозным, что его смогли достроить только через 650 лет, уже при римском императоре-эллинофиле Адриане. Но сам факт того, что он затеял такую стройку, говорил о его амбициях. Он также построил на Акрополе «старый храм» Афины, Гекатомпедон («стофутовый»), предшественник будущего Парфенона, украсив его великолепными скульптурами. Он, наконец, решил вечную проблему Афин с водой, построив систему акведуков и знаменитый общественный фонтан «Эннеакрунос» («Девять источников») на главной площади, агоре. Сама агора при нем начала превращаться из простого пыльного рынка в административный, политический и религиозный центр города. Именно Писистрат установил там Алтарь Двенадцати Богов, который стал официальным «нулевым километром» Афин, точкой, от которой отмерялись все расстояния в Аттике.

Вся эта бурная строительная деятельность, конечно, преследовала и чисто политические цели. Масштабные стройки давали работу тысячам бедняков, которые стекались в город, и делали их преданными, сытыми сторонниками тирана. А новые храмы и пышные фестивали работали на создание единой гражданской идентичности, на промывку мозгов в хорошем смысле этого слова. Писистрат интуитивно понимал, что людей нужно объединять не только общими экономическими интересами, но и общими святынями, общими праздниками, общей культурой, общим мифом о себе. Он с особым размахом реорганизовал главный афинский праздник — Панафинеи, посвященный богине-покровительнице Афине. Он превратил его из скромного местного события в пышное общегреческое торжество со спортивными, конными и музыкальными состязаниями, сделав его прямым конкурентом великих Олимпийских и Дельфийских игр. Раз в четыре года устраивались Великие Панафинеи, куда съезжались атлеты и гости со всей Эллады. Победителям вручали дорогие призы — специальные панафинейские амфоры, наполненные лучшим аттическим оливковым маслом. Это был и спорт, и бизнес, и пропаганда в одном флаконе.

Он также учредил или, по крайней мере, придал официальный государственный статус другому важному празднику — Великим Дионисиям. Этот весенний праздник в честь бога вина, плодородия и веселья Диониса стал претечей нового, величайшего вида искусства — театра. Именно при Писистрате, около 534 года до н.э., в Афинах впервые выступил полулегендарный поэт и актер по имени Феспис. Он сделал революционную по тем временам вещь: отделился от хора, который раньше просто пел дифирамбы в честь бога, надел маску и начал произносить монологи от лица персонажа. Так родился жанр трагедии. Тиран не просто поощрял театр, он сделал его государственным институтом. И это тоже был гениальный политический ход. Трагедии, основанные на мифах, заставляли граждан вместе переживать великие события прошлого, размышлять о судьбе, справедливости, власти и человеческих страстях. Театр стал школой гражданственности, местом, где формировалось общественное сознание.

Но и это еще не всё. Поздняя, но очень живучая античная традиция приписывает Писистрату создание первой «официальной» редакции поэм Гомера, «Илиады» и «Одиссеи». Он якобы собрал специальную комиссию ученых, которые собрали, записали и упорядочили разрозненные песни, исполнявшиеся до этого бродячими певцами-рапсодами. Историки до сих пор не могут прийти к единому мнению, так ли это было на самом деле, или это просто красивая легенда. Но даже если это просто легенда, то она очень показательна. Писистрат хотел сделать Афины не просто богатым и сильным городом, но и главным культурным центром всей Греции, главным хранителем великого эллинского наследия. Он, по сути, создавал культурный канон, в центре которого находились Афины.

Его правление стало «золотым веком» для афинского искусства. Именно при Писистрате афинская чернофигурная керамика достигла своего расцвета и стала самым модным и популярным товаром на всем средиземноморском рынке. Археологи находят афинские вазы той эпохи повсюду — от Италии и Сицилии до Причерноморья и Египта. Во внешней политике Писистрат тоже действовал крайне успешно. В отличие от многих других тиранов, он не вёл захватнических войн. Его девизом было «мир и торговля». Он поддерживал дружеские отношения со многими греческими государствами, включая даже Спарту, которая вообще-то считалась главным борцом с тиранами. Он укрепил афинское влияние на островах Эгейского моря и, что было особенно важно для будущего Афин, установил прочный контроль над стратегически важным проливом Геллеспонт (современные Дарданеллы). Он посадил там своего сына править в качестве тирана города Сигей. Зачем? Потому что именно через этот пролив шел основной поток хлеба из плодородного Причерноморья в Грецию. Контроль над Геллеспонтом обеспечивал Афинам продовольственную безопасность на долгие годы вперёд и давал рычаг давления на другие города.

Писистрат умер в 527 году до н.э. своей смертью, в своей постели, окружённый семьей, что для тирана было огромной редкостью и высшим показателем его политического мастерства. Он оставил после себя процветающее, сильное, экономически развитое и, главное, единое и сплоченное государство. Аристотель, подводя итог его правлению, написал слова, которые стали лучшей эпитафией этому человеку: «Он управлял городом умеренно и скорее как гражданин, чем как тиран… Он был человеколюбив, кроток и снисходителен к провинившимся… Он не обременял народ налогами, всегда поддерживал мир и хранил спокойствие. Поэтому часто говорили, что тирания Писистрата — это была жизнь при Кроносе», то есть в мифический «золотой век» всеобщего благоденствия.

В этом и заключается главный исторический парадокс его правления. Будучи единовластным диктатором, узурпатором, пришедшим к власти на штыках (а точнее, дубинах) наёмников, он своими действиями — ослаблением аристократии, экономической поддержкой крестьянства, созданием единого гражданского коллектива с общей культурой и идеологией — невольно подготовил почву для своего политического антипода, для демократии. Он, как опытный садовник, выпалывал сорняки родовой вражды и аристократического эгоизма и щедро удобрял почву, на которой вскоре взошли буйные ростки народного правления. Афиняне, избавившись через несколько лет от его сыновей, уже не захотели возвращаться ни к тирании, ни к власти старой аристократии. Они были готовы взять судьбу города в свои руки. И за эту готовность они, как ни странно, должны были сказать спасибо своему хитрому, властолюбивому и талантливому тирану.

Как секс, месть и тупость похоронили тиранию

Когда великий и ужасный Писистрат в 527 году до н.э. наконец-то отчалил в царство Аида, афиняне, наверное, вздохнули с облегчением. Но не потому, что он был плохим правителем. Как раз наоборот, он был слишком хорош, слишком умен, слишком всепроникающ. Он так долго и так умело держал все ниточки управления в своих руках, что город просто отвык от самостоятельной политической жизни, как пациент, который слишком долго пролежал в коме и теперь заново учится ходить. Власть, как это обычно бывает в таких персоналистских режимах, плавно перешла по наследству его сыновьям от первого брака. Их было трое, но реальной властью обладали только двое старших — Гиппий и Гиппарх.

Главным наследником, мозгом и реальным правителем стал старший, Гиппий. Он был человеком серьёзным, опытным, прошедшим с отцом огонь, воду и три захвата власти. По-видимому, он унаследовал отцовские политические таланты, его ум, его хватку и его умение держать нос по ветру. Именно он занимался скучной рутиной управления государством: следил за финансами, курировал внешнюю политику, расставлял нужных людей на нужные посты. Он был, так сказать, генеральным директором семейной корпорации.

Его младший брат, Гиппарх, был совсем из другого теста. Если Гиппий был трудоголиком, то Гиппарх был типичным представителем золотой молодежи, мажором, родившимся с серебряной ложкой во рту. Политика его интересовала постольку-поскольку, как скучное занятие для старшего брата. Его страстью были искусство, поэзия, роскошные пиры и, конечно, красивые мальчики. Он играл роль эдакого «министра культуры» и главного тусовщика при дворе своего брата. Он окружил себя самыми модными и талантливыми поэтами того времени, вроде Симонида Кеосского и Анакреонта, которые за хороший гонорар и место за столом писали ему хвалебные оды. Он украшал город статуями, покровительствовал ремеслам и вообще отвечал за гламур и красивую картинку. Третий сын, Фессал, был, по-видимому, еще моложе и вообще ни на что не влиял, так что древние авторы упоминают его лишь вскользь.

И поначалу всё шло хорошо. Братья мудро решили не ломать то, что и так прекрасно работало. Они продолжали политику отца, и «золотой век» в Афинах задержался подольше. Народ был сыт и доволен, аристократия, прижав уши, сидела тихо, экономика росла, оливковое масло текло рекой. Гиппий и Гиппарх, как пишет суровый Фукидид, «воспитывали в гражданах доблесть», не повышали налогов, строили храмы и вообще изо всех сил старались быть хорошими, просвещенными правителями. Гиппий, как и отец, негласно контролировал выборы, следя, чтобы на важные государственные посты архонтов избирались «свои люди», но в целом сохранял видимость законности и «солоновских» порядков. Гиппарх же развлекался и тратил деньги на культуру, делая Афины еще более пышным и привлекательным центром эллинского мира. Казалось, эта пасторальная идиллия будет длиться вечно. Но, как это часто бывает в истории, всё испортил секс. А точнее, неразделенная любовь, уязвленное мужское эго и последующая цепь глупых, даже идиотских решений.

Эта история, которую потом перескажут, переврут и отполируют языками сотни раз, превратив банальную бытовую разборку в великий акт борьбы за свободу, началась с того, что младший тиран, красавчик, эстет и педераст Гиппарх, по уши влюбился.

Объектом его страсти стал юноша по имени Гармодий. Он происходил из знатного, но не самого влиятельного рода. Судя по всему, он был писаным красавцем, настоящей звездой среди афинской молодежи, и Гиппарх, избалованный властью и привыкший получать всё, что захочет, начал настойчиво и даже агрессивно за ним ухаживать. Но была одна серьезная проблема: сердце красавца было уже занято. У Гармодия был любовник. Это был мужчина постарше, по имени Аристогитон, гражданин среднего достатка, не такой знатный и богатый, как тиран, но, видимо, горячо любимый своим партнёром.

Тут нужно сделать небольшое отступление и пояснить. В Древней Греции, особенно в аристократической среде, такие отношения между взрослым мужчиной и юношей (то, что мы называем педерастией) были не то чтобы абсолютно нормальным явлением, но и не чем-то из ряда вон. В некоторых кругах это даже было важной частью воспитания и образования молодого человека. Старший, опытный партнер (эраст, «любящий») должен был быть для младшего (эромена, «любимого») не просто любовником, но и наставником, учителем, покровителем. Он вводил его в мир взрослых мужчин, учил его политике, философии, воинскому искусству. Так что Аристогитон был для юного Гармодия не просто бойфрендом в нашем понимании, а учителем жизни и защитником. И когда могущественный тиран Гиппарх со своими домогательствами бесцеремонно влез в их устоявшуюся пару, Аристогитон, естественно, напрягся. Он понимал, что тягаться с сыном Писистрата ему не по силам, и боялся потерять своего возлюбленного.

Гармодий, несмотря на все знаки внимания и, вероятно, щедрые обещания со стороны тирана, остался верен своему другу и отверг ухаживания Гиппарха. Для последнего, избалованного мажора, это был неслыханный афронт, публичная пощечина. Его самолюбие было смертельно уязвлено. Этот тупой сопляк предпочёл ему, брату правителя, меценату и красавцу, какого-то невзрачного мужика! Такое не прощают, и Гиппарх решил отомстить. Причём отомстить не просто, а максимально жестоко и унизительно. Он не стал нападать на самого Гармодия или Аристогитона — это было бы слишком просто и грубо. Он ударил по самому святому, что было у любого грека — по чести его семьи.

У Гармодия была юная сестра, и Гиппарх, используя своё официальное положение, пригласил её принять участие в главном городском празднике, Великих Панафинеях, в почётной роли «канефоры» — девушки-корзинщицы. Канефоры были девственницами из самых знатных и уважаемых семей Афин, которые несли в торжественной процессии священные корзины с ритуальными предметами для жертвоприношения. Быть избранной на эту роль было огромной честью для любой семьи, публичным признанием её безупречной репутации и высокого статуса. И вот, когда девушка, наряженная и готовая к церемонии, уже пришла на место сбора, её на глазах у всех с позором отстранили. Представитель Гиппарха публично объявил, что она недостойна этой священной роли, потому что ее брат Гармодий — трус и изнеженный развратник (по другой, более поздней версии, он прямо обвинил саму девушку в том, что она не девственница).

В обществе, где женская честь была напрямую связана с честью всей семьи — отца, братьев, мужа — это было чудовищное, несмываемое оскорбление. Было ли это обвинение правдивым или нет, уже не имело никакого значения. Грязь была вылита публично, и отмыться от нее было невозможно. Для Гармодия, а особенно для его возрастного бойфренда Аристогитона, это стало последней каплей. Их гнев, их стыд, их жажда мести были безграничны. И важно понимать: их мотивы в тот момент были сугубо, исключительно личными. Они хотели отомстить не тирании как системе правления. Они хотели убить, изничтожить конкретного человека, Гиппарха, за конкретное, невыносимое личное оскорбление. Ни о какой «свободе для Афин», «равных правах» и прочих высоких материях они в тот момент и не думали. Их волновала только собственная поруганная честь. Однако, немного остыв, они (или, по крайней мере, более взрослый и соображающий Аристогитон) быстро поняли: просто убить Гиппарха — это тупо, бессмысленно и самоубийственно. Ты, может, ему и отомстишь, но его властный братец Гиппий тебя на следующий день найдет и утрамбует в землю по самую маковку. Поэтому их личная месть вынужденно превратилась в политический заговор. Чтобы их акция имела хоть какой-то смысл (и чтобы у них был хотя бы ничтожный шанс выжить), им нужно было валить не просто «мажора»-обидчика, а стоп системы — то есть Гиппия.

И они начали готовить покушение. К ним примкнуло всего несколько человек — видимо, самые близкие друзья, которым они могли доверять. Это не было какое-то широкое народное движение или заговор аристократической элиты. Это была маленькая, объединённая общей обидой группа людей, которая решила, что с них хватит. И они запланировали убить тиранов во время все тех же Панафинейских игр.

Этот день был выбран не случайно. Это был единственный день в году, когда гражданам, участвовавшим в торжественной процессии, разрешалось появляться в городе при полном вооружении. Идеальное прикрытие. Заговорщики, вооружённые кинжалами, спрятанными под одеждой или, по более романтической версии, в праздничных миртовых ветвях, должны были смешаться с толпой, подобраться к братьям-правителям и свершить свою месть. И тут, внимание, важный момент, который позже пропаганда полностью вымарает из истории. Как подчеркивает Фукидид, их главной целью был именно старший брат, Гиппий, — настоящий правитель, мозг режима. Убийство Гиппарха, этого плейбоя и зачинщика всей распри, было второстепенной задачей.

И вот наступил условленный день в 514 году до н.э. Город гудел в предвкушении праздника. Заговорщики были на нервах, но готовы действовать. Диспозиция была такая: Гиппий, окружённый своей свитой и телохранителями, находился в районе Керамик, но снаружи городской стены (в так называемом «Внешнем Керамике»), у Дипилонских ворот. Он лично организовывал сбор праздничной процессии, которая должна была войти в город через эти ворота. Гармодий и Аристогитон с кинжалами наготове ждали условного сигнала уже внутри города, но совсем рядом — на краю Агоры, у храма Леокорейон, то есть как раз там, где должна была пройти процессия во главе с Гиппием. Они, по сути, ждали его у входа.

И вот тут, находясь на своем посту у входа на Агору, они и увидели сцену, от которой у них внутри все похолодело. Они увидели, как один из их сообщников, один из тех немногих, кто знал о заговоре, спокойно подходит к Гиппию, который стоял снаружи у ворот, и начинает с ним о чем-то непринужденно беседовать.

В тот момент их охватила паника. Гиппий был известен своей доступностью, он, как и его отец, любил общаться с народом, и в том, что к нему подошёл поговорить какой-то гражданин, не было ничего необычного. Но заговорщики-то были на нервах, их снедала паранойя, и им показалось, что это предательство. Они решили, что их план раскрыт, что их сообщник в этот самый момент сдаёт их с потрохами, и что их вот-вот схватят и потащат на пытки.

В полном отчаянии, понимая, что всё пропало и терять уже нечего, они решили действовать по принципу «сгорел сарай — гори и хата». Раз уж не удалось убить главного тирана, они хотя бы отомстят тому, с кого всё началось. Это был уже не политический акт, а чистый жест отчаяния. Они бросились через всю агору, нашли Гиппарха, который в это время, ничего не подозревая, занимался какими-то распоряжениями возле храма Леокорейон (как раз там, неподалеку), и на глазах у изумленной толпы закололи его.

Началась свалка. Телохранители Гиппарха, опомнившись, тут же набросились на убийц. Молодого и неопытного Гармодия они забили до смерти на месте. Аристогитону, более опытному бойцу, удалось прорваться и сбежать, но его счастье было недолгим. Его быстро поймали в толпе и схватили.

Гиппий, находившийся у городских ворот и узнавший о случившемся, проявил в этот момент невероятное хладнокровие и политическую выдержку. Он не поддался панике, не бросился мстить. Он немедленно отдал приказ своим телохранителям-наёмникам окружить участников процессии, которые все ещё стояли с оружием в руках, но пока не поняли, что именно произошло. Он приказал им сложить оружие под предлогом того, что он хочет обратиться к ним с речью в другом месте. Как только ополченцы разоружились, он приказал своим людям отобрать всех, у кого были найдены кинжалы, и арестовать подозрительных. Он мгновенно локализовал угрозу и предотвратил возможный бунт. Затем он начал расследование.

Аристогитона подвергли жесточайшим пыткам, чтобы он выдал имена остальных заговорщиков. И здесь версии древних историков, как всегда, расходятся, создавая два противоположных образа — героический и реалистичный. По одной, патриотической, версии, которую позже будет тиражировать демократическая пропаганда, Аристогитон повел себя как несгибаемый герой. Он якобы, чтобы погубить тирана, специально начал называть имена самых близких и верных друзей Гиппия, чтобы тот в своей ярости и паранойе перебил собственное окружение, ослабив режим изнутри. Когда Гиппий, не веря ему, пообещал пощаду в обмен на правду, Аристогитон якобы попросил его дать ему руку в знак клятвы. И как только тиран протянул ему руку, он с упреком воскликнул: «А ты еще смеешь подавать руку убийце своего брата!», намекая, что Гиппий сам был замешан в заговоре. Взбешенный и униженный тиран тут же приказал убить его. По другой, более прозаической и, скорее всего, правдивой версии, он просто не выдержал нечеловеческих пыток и выдал всех, кого знал.

Как бы то ни было, убийство любимого брата стало для Гиппия точкой невозврата. Оно полностью сломало его, изменило его характер и весь стиль его правления. Из умеренного, рассудительного и близкого к народу правителя, каким он был до этого, он превратился в жестокого, подозрительного и мстительного параноика. Если правление его отца было «золотым веком», а первые годы его собственного правления можно без иронии назвать веком «серебряным», то оставшиеся четыре года правления Гиппия (514-510 гг. до н.э.) стали для Афин настоящим кошмаром и эпохой страха.

Он развязал в городе настоящий террор. Он казнил многих знатных афинян по малейшему подозрению в нелояльности. Он окружил себя шпионами и доносчиками. Город погрузился в липкую атмосферу страха и недоверия, когда сосед боялся соседа, а брат — брата. Гиппий резко взвинтил налоги, чтобы содержать свою разросшуюся армию наёмников и телохранителей, потому что теперь он не доверял никому, кроме них. Он перестал быть «отцом народа» и стал его тюремщиком.

Эта резкая перемена в политике имела для него фатальные последствия. Раньше афиняне, в общем-то, мирились с тиранией, потому что она обеспечивала им стабильность, безопасность и процветание. Теперь же они получили все «прелести» настоящей жесткой диктатуры: репрессии, поборы, произвол. Недовольство, которое раньше тлело где-то в кулуарах аристократических поместий, теперь начало расти и шириться с каждым днём. Гиппий, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, утратил остатки рационального мышления и стал совершать одну фатальную ошибку за другой. Он начал отчаянно искать поддержки за границей. И это стало последним гвоздем в крышку его политического гроба. Он начал заигрывать с персами, которые в то время стремительно расширяли свою империю и уже подбирались к границам греческого мира. Он выдал свою дочь замуж за сына тирана города Лампсак, который был вассалом и марионеткой персидского царя Дария I — того самого Дария, что через двадцать лет отправит свой флот вторжения к греческим берегам. Для афинян, которые всегда истово гордились своей свободой и независимостью, союз с «варварами»-персами был последней каплей. Тиран, готовый продать родину в обмен на сохранение своей личной власти, стал в их глазах не просто диктатором, а предателем. В этот момент его судьба была предрешена. Изгнанные им аристократы, и в первую очередь хитрые и богатые Алкмеониды, получили в свои руки козырь. Теперь они могли выступать не просто как соперники в борьбе за власть, а как пламенные патриоты, спасающие Афины от персидской угрозы. Банальная история о сексе и мести закончилась, началась большая геополитика.

Спарта против тиранов: бизнес и ничего личного

Если бы в Древней Греции существовал свой Голливуд, то Спарта, без всякого сомнения, отхватила бы все «Оскары» в номинации «Лучший пиар-проект». Спартанцы так усердно и так успешно создавали себе имидж главных борцов за всё хорошее против всего плохого, что в это поверили почти все, включая, кажется, их самих. Их визитной карточкой, их главным экспортным товаром, помимо отборных головорезов в красных плащах, была «борьба с тиранией». Они позиционировали себя как суровых, но справедливых санитаров греческого мира, которые приходят и наводят порядок, свергая зарвавшихся диктаторов. И, надо отдать им должное, репутация у них была в высшей степени прочная.

Два главных сплетника античности, Геродот (который был из Галикарнаса) и Фукидид (который был чистокровным афинянином), хоть и не особо Спарту жаловали, в один голос твердят о её репутации грозы тиранов. Геродот даже ужаснулся тому, что спартанцы в какой-то момент задумались о том, чтобы вернуть на трон свергнутого ими же афинского тирана Гиппия. Он восклицает, что «небо готово упасть на землю, а земля подняться до небес», раз уж спартанцы, эти вечные враги единовластия, готовы сами сажать тиранов на трон. Эта репутация тираноборцев была настолько прочной, что продержалась столетиями. Список их «подвигов» и вправду впечатляет: они вышвырнули Кипселидов из Коринфа, покончили с тиранией Эсхина в Сикионе, приложили руку к падению Лигдамида на Наксосе и, конечно же, провели показательную порку Писистратидов в Афинах. Правда, если копнуть поглубже, то выяснится, что падение династии Кипселидов было скорее внутренним делом самих коринфян, да и с остальными подвигами было не так уж всё однозначно. Но спартанская пропаганда позже, не моргнув глазом, приписала всё это себе. Fake it till you make it.

Конечно же, если отбросить всю романтику, то станет очевидно, что в такой политике Спарты был донельзя прагматичный и абсолютно эгоистичный расчёт. Давайте будем честны: спартанцев меньше всего на свете волновали абстрактные идеалы свободы и демократии в соседних городах. Их волновало только одно — собственная безопасность и стабильность. А точнее, стабильность, выгодная им.

Чтобы понять их ненависть к тиранам, нужно заглянуть им за спину, в их собственный дом, в Лаконию. Всё их уникальное, самобытное и по-своему великое государство, вся их социальная система была построена на одной-единственной вещи — на тотальном контроле и подавлении. У себя дома они держали в рабстве целый народ — илотов, потомков покоренных ими мессенцев (мессенцы были ахейцами или ионийцами, коренным населением, а спартанцы — дорийцами, пришлыми завоевателями). Эти илоты были не просто рабами, как в Афинах, где раб был частной собственностью. Илоты были собственностью государства, прикреплённые к земле, которую они обрабатывали для своих спартанских господ. Спартанцы не пахали и не сеяли — этим занимались рабы. И этих рабов было дохрена. По разным оценкам, илоты численно превосходили полноправных спартанских граждан в семь, а то и в десять раз. Только вдумайтесь в эти цифры: на каждого спартанца-воина приходилось до десяти потенциальных врагов, которые жили на его земле, кормили его и люто, бешено его ненавидели.

Вся жизнь спартанца, от рождения до смерти, была подчинена одной цели: быть идеальной машиной для убийства, чтобы в любой момент быть готовым подавить очередное восстание рабов. Именно благодаря наличию илотов полноправные граждане Спарты — спартиаты — имели достаточно свободного времени, чтобы совершенствоваться в искусстве войны. Вся их репутация (вполне заслуженная, кстати) выдающихся воинов зиждилась на том, что все трудоёмкие хозяйственные процессы взвалили на себя илоты. Их знаменитая система воспитания, агогэ, где из мальчиков с детства выбивали все человеческое, превращая их в безжалостных солдат, их постоянные тренировки, их жизнь в казармах — все это было ответом на один-единственный экзистенциальный страх. Они жили в перманентном ожидании бунта, и страх перед ним определял всю их политику, как внутреннюю, так и внешнюю. Как писал Аристотель, «вся их система законов направлена на войну». А главной войной для них всегда была война против собственных рабов.

И вот с этой точки зрения, с точки зрения параноидальных рабовладельцев, тирания была для них самым страшным кошмаром. Почему? Потому что тиран непредсказуем и знает, как увлечь за собой людей. Он — это живой пример того, что существующий порядок можно сломать.

Во-первых, тиран почти всегда был популистом. Он приходил к власти, опираясь на народ, на чернь, на тех самых недовольных бедняков, которые в Спарте назывались илотами. Он обещал и часто проводил в жизнь радикальные реформы: передел земли, отмену долгов, обуздание аристократии. Сама мысль о том, что где-то по соседству правитель раздает землю беднякам, приводила спартанскую верхушку в ужас. Это была идеологическая зараза, вирус, который ни в коем случае нельзя было допустить к своим границам. Что если илоты услышат, что в соседнем Аргосе тиран отобрал землю у богатых и отдал бедным? Что если им в голову придёт мысль, что так можно? Для Спарты, где любой намек на социальные волнения мог привести к тотальной резне, такая идеология была опаснее любой вражеской армии.

Во-вторых, тиран был выскочкой, одиночкой, который ломал все правила аристократического общества. Спартанцы были элитаристами до мозга костей. Они предпочитали иметь дело с такими же, как они, — с олигархиями. Олигархия — это власть немногих, узкого круга знатных и богатых семей. Это был понятный, предсказуемый и, главное, стабильный режим. С олигархами всегда можно было договориться по-свойски, как пацаны с пацанами. Они говорили на одном языке — языке власти, земли, крови и привилегий. Они так же, как и спартанцы, панически боялись собственного народа и были заинтересованы в сохранении статус-кво. Тиран же был непредсказуем. Сегодня он твой друг, а завтра, ради популярности у толпы, он может объявить тебе войну. Он не был связан узами классовой солидарности. Он был сам по себе. А спартанцы не любили, когда кто-то ведет себя слишком независимо.

Поэтому весь их так называемый Пелопоннесский союз, который они начали сколачивать примерно в 550 году до н.э., был, по сути, не оборонительным альянсом, а системой коллективной безопасности для правящих олигархических режимов. Спарта играла в нём роль «крестного отца», а остальные члены союза — роль послушных «семей». Любой, кто пытался рыпнуться и вести себя слишком независимо, немедленно получал по шапке. И тираны были первыми в этом расстрельном списке. Важно понимать, что, сражаясь против тиранов, спартанцы не несли чистую свободу или хотя бы демократию на своих копьях. Они несли олигархию. Свергая тирана, они никогда не устанавливали власть народа. Они аккуратно зачищали политическое поле и сажали у власти «правильных парней» — небольшую группу проспартански настроенных аристократов, которые гарантировали, что город будет следовать в фарватере спартанской политики и не будет мутить воду.

Красноречивый пример всего этого лицемерия — это, конечно же, Афины. Вся операция по свержению Гиппия — это просто хрестоматийный кейс спартанской Realpolitik. Итак, пока в самих Афинах любвеобильный Гиппарх своими выходками провоцировал заговор против себя и своего брата Гиппия, изгнанные аристократы Алкмеониды, люди с деньгами и связями, тоже были не против скинуть Писистратидов. К заговору, впрочем, они никакого отношения не имели и вели свою игру. Они забашляли жрецам в Дельфах, чтобы те начали капать на мозги спартанцам. Дельфийский оракул начал настойчиво, раз за разом, впаривать каждому спартанскому паломнику одну и ту же мантру: «Освободите Афины». Сначала спартанцы отмахивались. У них с Писистратидами были давние и крепкие узы гостеприимства, а это для грека-аристократа — святое. Но когда сам бог Аполлон, через свою жрицу, фактически ставит тебе ультиматум, тут уже не до сантиментов. Идти против воли богов было чревато, да и Алкмеониды, вероятно, подкрепили божественную волю вполне земными аргументами в виде мешков с серебром.

В конце концов, спартанцы сдались. Первая их экспедиция, отправленная морем, закончилась позорным провалом — Гиппий со своими фессалийскими конными союзниками просто сбросил их десант в море. Такого унижения спартанская военная машина стерпеть не могла. Собрав армию побольше, они отправили вторую экспедицию, на этот раз по суше, во главе с одним из своих царей, Клеоменом. На этот раз они разбили союзников Гиппия и осадили его на Акрополе. После того как дети тирана случайно попали в плен, Гиппий капитулировал и был изгнан. Миссия выполнена. Спартанцы — герои, освободители. Афины спасены от тирании. Хэппи-энд.

Но что произошло дальше? А дальше в Афинах началось то, чего спартанцы боялись больше всего на свете. Вместо того чтобы послушно установить у себя удобную для Спарты олигархию, афиняне, опьяненные свободой, ударились во все тяжкие и под руководством Алкмеонида Клейсфена (внука того самого сикионского тирана Клисфена, что устроил кастинг женихов для своей дочери, и, соответственно, сына Мегакла, изгнанного Писистратом) начали строить у себя демократию. Радикальную, шумную, непредсказуемую. И спартанцы, глядя на это, поняли, что совершили чудовищную ошибку. Они променяли стабильную, понятную и в целом дружественную тиранию на хаос народовластия, который был для них в сто раз хуже и опаснее.

И что же делают наши «борцы за свободу»? Они тут же пытаются всё отыграть назад! Царь Клеомен, недолго думая, возвращается в Афины с небольшим отрядом, изгоняет Клейсфена и еще 700 семей его сторонников и пытается силой установить в городе олигархию из 300 своих марионеток во главе со своим другом Исагором. Но тут афинский народ, который уже вкусил свободы, показал зубы. Афиняне восстали, осадили самого Клеомена и его спартанцев на том же самом Акрополе, где недавно сидел Гиппий, и через три дня вынудили их с позором ретироваться. После этого двойного унижения спартанцы, собрав всех своих союзников, всерьез начали обсуждать идею... вернуть Гиппия обратно на афинский трон! Вот он, апофеоз цинизма. Вчерашний кровавый тиран внезапно стал для них меньшим злом по сравнению с демократией. Правда, их союзники, в первую очередь коринфяне, которые на своей шкуре знали, что такое тирания, от этой идеи пришли в ужас и отказались участвовать. Но сам факт этих дебатов — это и есть вся суть их «идеологической» борьбы. Если тиран был проспартанским или хотя бы предсказуемым, он был «хорошим» тираном. Если же на смену тирану приходила неуправляемая демократия, то тиран немедленно реабилитировался и становился перспективным и прогрессивным политиком.

Впрочем, не стоит думать, что спартанцы были всемогущи, а их антитираническая политика — сплошной чередой успехов. Самый громкий и показательный провал случился у них на острове Самос. Тамошний тиран, Поликрат, был одной из самых ярких, наглых и одиозных фигур своей эпохи. Он был, по сути, пиратским бароном государственного масштаба. Он построил огромный флот из ста с лишним кораблей, который наводил ужас на всё Эгейское море, грабил всех без разбору, и на эти деньги превратил свой остров в цветущий сад и центр искусств. Он сколотил колоссальное состояние и построил такие чудеса инженерной мысли, как знаменитый Эвпалинов тоннель — акведук длиной в километр, пробитый прямо сквозь гору.

Спартанцы, подстрекаемые самосскими аристократами, которых Поликрат выгнал с острова, решили, что такого соседа-беспредельщика терпеть нельзя. К тому же, Поликрат заключил союз с Египтом, главным конкурентом персов, а Спарта в тот момент, наоборот, заигрывала с Персией. В общем, звёзды сошлись. Спартанцы вместе с недовольными коринфянами, которым Поликрат тоже крепко нагадил, отправили против него карательную экспедицию. Как с едким юмором отмечает Геродот, изгнанники-аристократы произнесли перед спартанцами такую длинную и витиеватую речь с просьбой о помощи, что те, выслушав, заявили: «В вашей длинной речи мы забыли ее начало и потому не поняли конца. Говорите короче». Тем не менее, они согласились помочь.

«Красные плащи» высадились на Самосе и осадили столицу. Но Поликрат был не Гиппий. Он был готов к их приходу. Пират построил мощнейшие укрепления, имел кучу денег и преданных наёмников. После сорока дней безуспешных и кровопролитных попыток штурма спартанцы, почесав в затылке, поняли, что этот орешек им не по зубам. Они погрузились на корабли и уплыли домой, на прощание самоиронично пошутив, что «если бы они так долго не осаждали Самос, а копали землю, то давно бы уже прорыли канал через Истм». Эта неудача показала, что спартанская сухопутная армия, непобедимая в поле, была почти беспомощна против хорошо укрепленного морского города с сильным флотом. И что их поход против тирании имел свои чёткие пределы, особенно когда он сталкивался с серьёзным, хорошо организованным сопротивлением.

Лицемерие спартанцев проявлялось и в их союзах. Громко крича о ненависти к тирании на материковой Греции, они без малейшего зазрения совести вступали в тесные союзы с тиранами в других регионах, если это было им выгодно. Позже, в IV веке до н.э., они станут ближайшими союзниками сицилийского тирана Дионисия I Сиракузского — одного из самых жестоких, могущественных и кровавых диктаторов всего греческого мира. Когда Дионисий захватил власть, спартанцы, как пишет историк Диодор, отправили к нему своего посла Ариста, «якобы для того, чтобы свергнуть тиранию, а на самом деле, чтобы укрепить её». Они даже помогали ему вербовать наёмников на своей территории. Почему? Потому что Дионисий был мощным противовесом Карфагену и растущему влиянию Афин на западе. Он был полезен. А всё, что было полезно Спарте, автоматически становилось правильным и богоугодным.

Они даже не побрезговали заключить в итоге унизительный Анталкидов мир с персидским царём, этим «царём царей», которого вся остальная Греция считала главным деспотом, варваром и врагом свободы. По этому договору они фактически продали в рабство персам всех греков Малой Азии в обмен на то, что персидский царь признавал Спарту гегемоном в самой Греции. Афинский оратор Лисий с горечью и возмущением вопрошал: «Как могут лакедемоняне, по праву считающиеся лидерами Греции, отдавать греков во власть тиранов, будь то Дионисий на западе или Артаксеркс на востоке?».

Ответ, как мы теперь понимаем, очень прост: могли. И делали это с лёгкостью. Для Спарты существовало два сорта тирании: «своя», проспартанская, которая была вполне приемлема, и «чужая», независимая и непредсказуемая, которая подлежала немедленному уничтожению. Их так называемая идеология была всего лишь удобным инструментом внешней политики, красивой ширмой, прикрывавшей голый прагматизм и государственные интересы. Они не были борцами за свободу, они были менеджерами по контролю над рисками. И главным риском для них была любая форма власти, которая могла бы подать дурной пример их собственным рабам и нарушить тщательно выстроенный ими олигархический порядок. Это был бизнес, и ничего личного.

Сицилийские разборки: наёмники и философия

Если материковая Греция с ее тиранами была, по большому счету, политической песочницей, где аристократы с большим эго выясняли, у кого длиннее и толще... родословная, то Сицилия — это было царство бардака. Дикий Запад античного мира. Здесь всё было по-взрослому: ставки выше, враги злее, а жизнь, как правило, гораздо короче. Тирания на Сицилии — это не просто форма правления, это был образ жизни, единственный эффективный способ выжить в этом вертепе, где греческие колонисты, местные племена сикулов и сиканов, и, конечно же, вечные враги-карфагеняне постоянно резали друг друга за каждый клочок плодородной земли и контроль над сверхприбыльными торговыми путями.

Если на Балканах тирания была скорее временной болезнью, острой фазой, после которой наступало либо выздоровление в виде демократии, либо ремиссия в виде олигархии, то на Сицилии она стала хроническим состоянием. Она порождала фигуры такого масштаба, такой харизмы и такой запредельной жестокости, что их материковые «коллеги» вроде Писистрата или Периандра казались на их фоне просто мелкими хулиганами из соседнего двора.

Чтобы понять, почему всё пошло именно так, надо представить себе, что такое была Сицилия для греков. Это была их Америка, их земля обетованная. Остров был сказочно богат: плодороднейшие почвы давали по несколько урожаев зерна в год, на склонах росли виноградники и оливковые рощи. Греческие города на Сицилии — Сиракузы, Акрагант, Гела, Селинунт — росли как на дрожжах и быстро становились богаче и больше своих метрополий. Но за это богатство приходилось платить кровью.

Во-первых, социальная напряжённость здесь была доведена до абсолюта. Аристократия в колониях, или геоморы («разделившие землю»), как их называли в Сиракузах, была ещё более замкнутой, жадной и спесивой, чем на родине. Они захватили лучшие земли и вели себя как плантаторы-латифундисты, окружённые множеством безземельных бедняков и враждебных местных племен. Пропасть между богатыми и бедными была огромной, и никаких социальных лифтов, кроме бунта, не предусматривалось.

Но главным фактором, который и предопределил то, что на Сицилии век тиранов продлился куда дольше, была постоянная внешняя угроза. На западе острова прочно обосновались карфагеняне. Это были потомки финикийских колонистов из Северной Африки, и они же были главными торговыми конкурентами и смертельными врагами греков. Это была не просто борьба за рынки сбыта. Это была война на выживание, война цивилизаций, война двух хищников за один кусок мяса. И в условиях этой перманентной войны, когда враг мог в любой момент высадить многотысячную армию у тебя под стенами, всякие демократические нежности, аристократические интриги и долгие дебаты в народном собрании были непозволительной роскошью. Городу нужен был вождь. Генерал. Диктатор. «Кризисный менеджер» с неограниченными полномочиями, который мог бы собрать армию, построить флот, заткнуть рты недовольным и дать отпор врагу. И этот спрос, естественно, рождал предложение.

Первые сицилийские тираны были, по сути, военачальниками, которые превращали свою военную власть в политическую. Они не заигрывали с народом, как Писистрат, обещая отмену долгов и и передел земли. Они приходили к власти на плечах своих верных наёмников и обещали не процветание, а безопасность. Это был совершенно другой тип правителя — жёсткий, прагматичный и абсолютно безжалостный. Сама окружающая обстановка требовала от лидера качеств мафиозного дона, а не просвещённого монарха.

Один из первых таких деятелей, чье имя стало нарицательным для обозначения крайней жестокости, был уже известный нам Фаларид, тиран Акраганта в VI веке до н.э. Тот самый, с бронзовым быком. Но настоящая эра гигантов наступила в начале V века до н.э. с возвышением династии Дейноменидов из города Гелы. Первым в этой плеяде был Гиппократ, тиран Гелы. Он собрал огромную по тем временам армию из греческих наёмников и воинов местных племен и начал методично, город за городом, подминать под себя всю восточную Сицилию. Его главной целью были, конечно же, Сиракузы — самый богатый и стратегически важный город на острове. Он разбил сиракузян в поле, но взять сам город не смог, удовлетворившись большой контрибуцией. Гиппократ погиб в 491 году до н.э. во время осады одного из сикульских городов, оставив власть своим сыновьям. Но тут в игру вступил его правая рука, командир конницы по имени Гелон. Хитрый, амбициозный, безжалостный и изворотливый политик, он быстро и без сантиментов оттер от власти законных наследников Гиппократа и сам стал тираном Гелы. Но Гела была для него слишком тесной. Его манили возможности большого города — Сиракуз. И чтобы заполучить контроль над ними, он провернул хитрую аферу. Воспользовавшись очередным раундом гражданской войны в Сиракузах, где аристократов-геоморов изгнал восставший народ, он выступил в роли «миротворца». Он явился с армией под стены города, якобы чтобы восстановить законную власть и вернуть аристократов. Испуганные сиракузяне открыли ему ворота. И Гелон, вместо того чтобы вернуть власть аристократам, просто объявил себя тираном Сиракуз, а Гелу, как менее значимый город, оставил своему брату Гиерону.

Но это было только начало. Поняв, что Сиракузы — это ключ к господству над всей Сицилией, Гелон затеял грандиозный проект по принудительной урбанизации, своего рода сталинскую индустриализацию античного масштаба. Он насильно переселил в Сиракузы половину жителей своей родной Гелы, после чего полностью разрушил соседний город Камарину и переселил оттуда в Сиракузы всю аристократию. Он уничтожил город Мегару Гиблейскую и переселил оттуда тоже только богатых, а простой народ продал в рабство. Сиракузы разрослись до невиданных размеров, превратившись в один из крупнейших мегаполисов всего греческого мира. Это была жестокая, но крайне эффективная политика. Гелон, как гроссмейстер, убирал с доски слабые фигуры, концентрируя все ресурсы в одной точке. Он создавал новую, преданную лично ему общность, и одновременно ослаблял потенциальных соперников, лишая их элиты и населения.

Звёздный час Гелона, момент, который превратил его из простого местечкового диктатора в фигуру всегреческого масштаба, настал в 480 году до н.э. И это был, без преувеличения, один из самых судьбоносных годов во всей античной истории. В тот самый год, когда персидский царь Ксеркс, собрав несметную армию, переходил Геллеспонт по понтонному мосту, чтобы стереть с лица земли Афины и Спарту, на Сицилию обрушилась вся мощь Карфагена.

Это не было простым совпадением. Правда, не совсем ясно, был ли это заранее обговоренный, скоординированный удар по греческому миру с двух сторон, или карфагенская разведка просто хорошо отрабатывала свой хлеб и вовремя донесла о том, что персы готовят поход, после чего власти Карфагена решили, что попросту грешно упускать такой шанс и тоже начали готовить свою экспедицию. Прямых доказательств нет, но всё указывает именно на это. Слишком уж удачно всё совпало. Пока главные силы греков были связаны борьбой не на жизнь а на смерть на Балканах, карфагеняне решили нанести удар на западе, понимая, что греки подмогу на Сицилию не пришлют. Они вознамерились очистить богатый остров от эллинов раз и навсегда, и закрыть для себя этот вопрос.

Огромная, по слухам, трёхсоттысячная армия (наверняка цифра завышена, но войско и вправду было огромным) под командованием Гамилькара Магонида высадилась на острове и осадила союзный Сиракузам город Гимеру. Тиран Гимеры, Ферон (который по совместительству был тестем Гелона), оказался в отчаянном положении. Карфагеняне начали строить осадные машины, подводить подкопы, и падение города было вопросом времени. Ферон отправил гонца в Сиракузы с мольбой о помощи.

И Гелон принял вызов. Это был его шанс. Он собрал все свои силы — по разным данным, около 50 тысяч пехоты и 5 тысяч конницы, — и двинулся на помощь Гимере. То, что произошло дальше, стало одной из величайших побед в греческой истории, хотя о ней, к сожалению, помнят гораздо меньше, чем о Саламине или Марафоне.

Гелон, подойдя к лагерю карфагенян, не стал бросаться в лобовую атаку. Он перехватил вражеского гонца и из письма, обнаруженного при нём, узнал, что Гамилькар ждёт подкрепления — отряд конницы из союзного ему греческого города Селинунта. И в голове Гелона родился план. Он отобрал лучших всадников из своей армии и на рассвете отправил их к лагерю карфагенян под видом тех самых долгожданных союзников из Селинунта.

Карфагеняне, ничего не подозревая, радостно открыли им ворота. Сиракузская конница, оказавшись внутри, немедленно устроила тотальную резню. Первым делом они прорвались к палатке самого Гамилькара, который в этот момент приносил жертвы богам, и зарубили его прямо у походного алтаря. Одновременно они подожгли вражеский флот, стоявший на якоре у берега. В тот момент, когда над карфагенским лагерем взвились столбы дыма — условный сигнал, — основная армия Гелона ударила по ошеломлённому и обезглавленному врагу. Это было уже не сражение. Это была бойня. Карфагенская армия, состоявшая в основном из наёмников разных племен, лишившись командующего и видя, как горят их корабли — единственный путь к спасению, — потеряла всякую волю к сопротивлению. Их резали, как скот. Пленных, по некоторым данным, было столько, что они наводнили всю Сицилию, и каждый сиракузянин получил в собственность по нескольку рабов.

Легенда, которую так любили греческие историки, гласит, что битва при Гимере произошла в тот же самый день, что и морское сражение при Саламине. Греческий мир был спасён на обоих фронтах. И если в Элладе героем дня был афинянин Фемистокл, то на западе им стал сиракузский тиран Гелон.

Победа при Гимере превратила его в одного из наиболее уважаемых и могущественных людей во всём греческом мире. Карфаген был не просто побеждён, он был унижен. Карфагеняне были вынуждены заплатить колоссальную контрибуцию в 2000 талантов серебра (это десятки тонн металла) и на целых семьдесят лет оставили греческую Сицилию в покое. Гелон, вернувшись в Сиракузы, правил как абсолютный монарх, но после такой победы никто не смел оспаривать его власть. Он умер через два года после битвы, в 478 году до н.э., и сиракузяне, несмотря на всю его жестокость в начале правления, похоронили его с грандиозными почестями как «второго основателя» и спасителя города. Власть, как и положено в мафиозной семье, перешла к его брату Гиерону.

И вот Гиерон I — это персонаж из совсем другого теста. Если Гелон был в первую очередь солдатом и прагматичным политиком, то Гиерон был сибаритом, меценатом и параноиком. Он продолжил политику брата по укреплению Сиракуз, разгромил этрусков в морской битве при Кумах в 474 году до н.э., окончательно закрепив за греками контроль над морскими путями в Италию. Но главной его страстью были не войны, а искусство, спорт и роскошь.

Он собрал при своём дворе в Сиракузах множество известных поэтов, мыслителей и художников того времени. У него гостили Симонид, Вакхилид, знаменитый трагик Эсхил, который именно в Сиракузах поставил некоторые свои пьесы, и, конечно же, величайший поэт той эпохи — Пиндар. Именно последний и посвятил Гиерону и его победам на Олимпийских и Пифийских играх (он выставлял колесницы, запряженные лучшими лошадьми) несколько своих самых знаменитых и пафосных од. Эти оды, полные отсылок к мифам и восхвалений мудрости и щедрости тирана, были, по сути, государственным пиаром высочайшего класса. Они разносились по всей Греции, создавая Гиерону имидж просвещённого и благочестивого монарха.

Это был сознательный политический ход. Гиерон, как и многие диктаторы после него, пытался легитимизировать свою власть через культуру. Он хотел показать всему миру, что сицилийский тиран — это не просто какой-то варвар-полководец, а настоящий эллин, ценитель прекрасного, равный царям и героям прошлого. Его двор в Сиракузах был тогдашней культурной жизни и поражал гостей своей роскошью.

Но за этим блестящим фасадом скрывалась мрачная и удушливая реальность. Гиерон был болезненно подозрителен и жесток. Он создал разветвленную сеть шпионов и доносчиков, которых называли «уховертками». Эти люди сновали по городу, подслушивая разговоры на рынках и в прочих публичных местах, и доносили тирану о любом неосторожном слове. Атмосфера в Сиракузах была пропитана страхом. Гиерон не доверял никому, даже собственным братьям, и без колебаний казнил или изгонял любого, кто вызывал у него малейшее подозрение. Он был типичным просвещенным деспотом, который мог заказать поэту оду о справедливости, а потом отправить на пытки собственного друга за неудачную шутку.

После смерти Гиерона в 467 году до н.э. вся эта система, державшаяся исключительно на страхе и личности одного человека, рухнула, как карточный домик. Его наследники передрались между собой, города, уставшие от диктатуры, восстали, и на Сицилии наступил короткий, но бурный период демократии и анархии. Казалось, что эпоха тиранов на острове закончилась навсегда.

Но это была лишь передышка. Карфагенская угроза никуда не делась. Внутренние распри в городах продолжались с новой силой. А демократия в сицилийском изводе часто превращалась в хаос и власть толпы (охлократию). Почва для появления нового «сильного человека», нового спасителя, была готова и щедро удобрена кровью. И этот человек не заставил себя ждать. Его звали Дионисий. И был он покруче и Гелона, и Гиерона. С его приходом к власти на Сицилии началась новая, еще более кровавая, масштабная и драматичная глава в истории тирании, которая заставила весь греческий мир содрогнуться и одновременно восхититься.

Он не был потомком славных героев или отпрыском древнего аристократического рода. Он начинал как обычный клерк в городской канцелярии Сиракуз, мелкая сошка в государственном аппарате в период короткого торжества демократии на Сицилии. Но в нём горел огонь неутолимых амбиций, помноженный на острый ум, полное отсутствие моральных тормозов и природный талант к демагогии. Недолгий период демократии на Сицилии был временем постоянных внутренних распрей и внешней слабости. Города, освободившись от сильной руки тирана, тут же вцепились друг другу в глотки. А Карфаген, оправившись от поражения при Гимере, увидел в этом хаосе свой шанс на реванш. В 409 году до н.э. карфагеняне вернулись. Один за другим пали греческие города: Селинунт, Гимера, Акрагант. Демократические правительства оказались парализованы страхом и неспособны организовать эффективную оборону. Именно на этой волне паники и отчаяния и поднялся Дионисий. Он был одним из немногих, кто проявил храбрость и решительность в боях с карфагенянами. Вернувшись в Сиракузы, он использовал свой свежеобретенный военный авторитет, чтобы обрушиться с яростной критикой на бездарных демократических полководцев, обвиняя их в измене и трусости. Его речи в народном собрании были зажигательными и убедительными. Он говорил то, что хотели слышать перепуганные обыватели: что их предали, что аристократы-полководцы сговорились с врагом, и что нужен один сильный лидер, который наведет порядок железной рукой. Народ, доведённый до исступления, с восторгом назначил его верховным главнокомандующим с чрезвычайными полномочиями. Это была первая ступенька к трону.

Второй ступенькой стал классический трюк всех будущих диктаторов. Получив в свое распоряжение армию, Дионисий в 405 году до н.э. инсценировал покушение на собственную жизнь. Он явился перед народом, израненный и окровавленный (как мы помним, подобный трюк ранее провернул Писистрат в Афинах; вполне возможно, Дионисий или что-то об этом слышал, или додумался сам), и закричал, что враги отечества, аристократы, пытались его убить, чтобы сдать город карфагенянам. Народ, уже подготовленный его предыдущей пропагандой, взревел от ярости. Немедленно, без суда и следствия, ему была выделена личная гвардия из 600 отборных наёмников для «защиты спасителя города». Это была фатальная ошибка демократии. С этого момента Дионисий перестал быть подотчетным чиновником. Он стал человеком с личной армией. Очень скоро он увеличил свой отряд до тысячи, а затем и до нескольких тысяч человек. Опираясь на эту силу, он перестал обращать внимание на какие-либо законы или институты. Он был уже не стратегом, а тираном. В отличие от своих предшественников, он даже не пытался маскировать свою диктатуру, сохраняя видимость старой конституции. Он правил открыто, как абсолютный монарх, опираясь исключительно на военную силу и страх. Попытки свергнуть его, предпринимаемые как демократами, так и аристократами, были жестоко подавлены. Любая оппозиция была обречена, потому что у Дионисия был неожиданный и могущественный союзник — Спарта. Лакедемоняне, профессиональные «тираноборцы», увидели в сицилийском диктаторе полезный инструмент для своих геополитических игр и не только закрыли глаза на его узурпацию, но и, как сообщает Диодор Сицилийский, отправили к нему одного из своих командиров, Ариста, который под предлогом свержения правительства, на самом деле имел намерение укрепить власть тирании. Спарта даже позволила Дионисию вербовать наёмников на своей территории. Такие вот тираноборцы.

Зачистив внутреннюю оппозицию, Дионисий полностью сосредоточился на том, для чего его, собственно, и призвали к власти — на войне с Карфагеном. И здесь он проявил себя не просто как талантливый полководец, а как великий реформатор и организатор. Его правление стало эпохой технологической революции в военном деле. Он превратил Сиракузы в один гигантский военный завод. Он строил сотни новых кораблей, в том числе невиданные доселе пентеры (квинквиремы) — огромные боевые корабли, превосходившие размерами триеры (триремы). Он первым в греческом мире в массовом порядке начал использовать осадную технику, заимствованную у финикийцев и усовершенствованную его инженерами. Именно при нём на полях сражений появились первые катапульты и баллисты, навсегда изменившие тактику осадной войны. Он собрал под свои знамёна гигантскую многонациональную армию наёмников — греков, италиков, кельтов, иберов — которая по своей численности и оснащению превосходила армии любого другого греческого государства. Дионисий создал военную машину нового типа, профессиональную и технологичную, полностью подчиненную воле одного человека.

С этой армией он повёл против Карфагена серию войн, которые с переменным успехом продолжались почти все его сорокалетнее правление. Он вторгался в карфагенские владения на западе Сицилии, осаждал их неприступную крепость Мотию, терял города и снова их отвоёвывал. В 396 году до н.э. карфагеняне под командованием Гимилькона осадили его в самих Сиракузах, и казалось, что его песенка спета. Но он выстоял, дождался пока во вражеском лагере из-за антисанитарии вспыхнет эпидемия, нанёс внезапный удар и снова одержал победу. Эти войны были невероятно жестокими и разорительными, но они выполняли свою главную функцию: они постоянно доказывали сиракузянам, что без своего тирана они беззащитны. Дионисий был мастером управления через кризис. Он не стремился к окончательному миру, постоянная внешняя угроза была главным оправданием его абсолютной власти. Мирный договор 392 года до н.э. закрепил за ним контроль над всей восточной частью Сицилии, превратив его в самого могущественного правителя западного Средиземноморья.

Но его амбиции простирались далеко за пределы острова. Он видел себя не просто сицилийским царьком, а эллинским императором. Он переправился на материковую Италию и сокрушил лигу греческих городов-государств, взяв штурмом Регий и Кротон. Он проник в Адриатическое море, основывая там колонии и военно-морские базы, такие как Анкона и Адрия, чтобы контролировать торговые пути и иметь доступ к новым источникам ресурсов — лесу, металлам и, конечно, свежим подкреплениям в лице иллирийских и кельтских наёмников. Его влияние стало настолько велико, что он начал вмешиваться в дела самой материковой Греции. Он посылал свои эскадры и отряды наёмников на помощь своим спартанским союзникам в их войнах против Фив и Афин. Вчерашний клерк из Сиракуз стал фигурой панэлллинского масштаба, арбитром в спорах великих держав. Даже Афины, которые люто его ненавидели и считали варваром, в конце концов были вынуждены из соображений политического прагматизма проголосовать за предоставление ему и его сыновьям афинского гражданства. Это было высшим признанием его статуса.

Дионисий никому не доверял и повсюду видел заговоры. Легенды, окружавшие его, рисуют образ человека, доведенного страхом до абсурда. Рассказывали, что он ночевал в спальне, окружённой рвом с водой, к которой вёл подъёмный мост. Он не позволял цирюльникам брить себя, заставляя собственных дочерей опалять ему бороду горячими углями. Он казнил людей по малейшему подозрению, а его тюрьмы-каменоломни были постоянно переполнены.

Однажды один из его придворных по имени Дамокл переусердствовал в восхвалении тирана. «Какая прекрасная жизнь у тебя, Дионисий!» — говорил он, — «Ты обладаешь всем: безграничной властью, несметными богатствами, роскошными дворцами, послушными слугами. Ты, должно быть, самый счастливый человек на земле!» Дионисий, котрого вывела из себя эта поверхностная лесть, решил преподать пустобреху наглядный урок. «Ты так завидуешь моей судьбе, Дамокл?» — спросил тиран. — «Хочешь ли ты сам на один день занять моё место и в полной мере вкусить этого "абсолютного счастья"?» Дамокл, не чуя подвоха, с восторгом согласился. По приказу Дионисия льстеца одели в царские одежды и отвели в великолепный банкетный зал. Его усадили во главе стола на роскошное ложе, усыпанное цветами. Слуги окружили его, готовые исполнить любой приказ. На стол подавали изысканнейшие блюда и лучшие вина. Вокруг курились дорогие благовония, и прекрасные юноши и девушки развлекали его музыкой и танцами. Дамокл был на вершине блаженства и думал, что его мечта сбылась. Он чувствовал себя самым счастливым и могущественным человеком в мире. И вот, в самый разгар этого пира, разомлевший Дамокл случайно поднял глаза. То, что он увидел, мгновенно заставило его застыть от ужаса. Прямо над его головой, с потолка, свисал острый как бритва меч. Он висел остриём вниз, направленным точно в макушку Дамокла. А держался этот меч всего лишь на одном конском волосе. В любой момент волос мог оборваться, и меч пронзил бы его, положив конец его «счастливой» жизни. В один миг вся радость покинула Дамокла. Роскошная еда перестала казаться вкусной, вино — сладким, а музыка — приятной. Он побледнел и не мог пошевелиться, не в силах отвести взгляд от страшной угрозы над головой. Он умолял Дионисия позволить ему уйти, говоря, что больше не желает такого счастья. Тогда Дионисий улыбнулся и сказал: «Вот, Дамокл, ты видишь мою жизнь. Я правитель, у меня есть богатство и власть, как ты и говорил. Но над моей головой всегда висит такой же меч. Это меч заговоров, предательства, покушений и внезапной смерти. Он висит на таком же тонком волоске доверия и удачи. Теперь ты понимаешь, каково это — быть тираном?» Правда это или красивый вымысел — одним богам ведомо. Но с тех пор выражение «дамоклов меч» стало нарицательным для обозначения ситуаций, где успех начинания или судьба человека находятся под постоянным риском.

При этом Дионисий, как и многие диктаторы, обладал непомерным тщеславием и считал себя не только великим правителем, но и великим поэтом. Его двор был полон литераторов, таких как историк Филист и поэт Филоксен, но их положение было незавидным. Они должны были восхвалять гений тирана и слушать его бесконечные графоманские трагедии. Общеизвестна история о том, как Дионисий отправил Филоксена в каменоломни за неосторожную критику его стихов. Когда на следующий день поэта вернули ко двору и тиран снова начал читать ему свои вирши, спросив его мнения, Филоксен молча повернулся к стражникам и сказал: «Отведите меня обратно в каменоломни». Этот анекдот, правдивый или нет, идеально передаёт атмосферу удушающей лести и интеллектуального рабства, царившую при его дворе. Дионисий отчаянно жаждал признания своего литературного таланта, особенно в Афинах, культурной столице Греции. Он регулярно посылал свои пьесы на афинские театральные фестивали, но их обычно освистывали. И вот в 367 году до н.э. его трагедия «Выкуп Гектора» наконец-то получила первый приз на Ленеях (зимний фестиваль в честь бога Диониса, приходившийся на январь или февраль). По легенде, Дионисий был так обрадован этим, что устроил грандиозную попойку, от последствий которой и умер. Более прозаичная версия гласит, что его отравили врачи по приказу его сына и наследника, Дионисия Младшего. Какой бы ни была причина, его смерть стала концом целой эпохи. Он оставил после себя огромную, но крайне нестабильную империю, которую его бездарный сын очень быстро пустит по ветру. Наследие Дионисия было двойственным: он спас Сицилию от карфагенского завоевания и превратил ее в великую державу, но заплатил за это полной ликвидацией политической свободы и созданием жесточайшего полицейского государства. Он был прототипом эллинистического монарха будущей эпохи, предтечей Птолемеев и Селевкидов — правитель, чья власть основывалась не на законе и гражданах, а на деньгах и наёмниках.

Как пропить империю

История знает множество примеров того, как великие империи, построенные гениальными и безжалостными отцами-основателями, рассыпались в прах в руках их никчёмных наследников. Но редко где этот процесс был таким стремительным, трагикомичным и поучительным, как в Сиракузах после смерти Дионисия Старшего. Его сын, Дионисий Младший, унаследовавший в 367 году до н.э. трон и самую мощную военную машину в греческом мире, был ходячей карикатурой на своего отца. Если старший был закалённым в боях волком, то младший оказался изнеженным комнатным пуделем. Он вырос не в походной палатке, а в роскоши неприступного дворца, окружённый не суровыми ветеранами, а толпой льстецов, собутыльников и продажных интеллектуалов. Его не интересовали ни военная стратегия, ни тонкости дипломатии, ни скучные детали государственного управления. Его страстью были пьяные оргии, литературная графомания (хоть в чём-то пошёл в батюшку) и, что оказалось для него роковым, абстрактные философские беседы, сиречь — словоблудие. Он получил в наследство абсолютную власть, но не имел ни малейшего понятия, что с ней делать. Империя Дионисия Старшего была диктатурой, державшейся на личности диктатора — на его железной воле, его уме, его параноидальной бдительности и его репутации спасителя отечества. Как только этот стержень исчез, вся конструкция начала шататься, и потребовался лишь небольшой толчок, чтобы она рухнула. И этот толчок пришёлся с самой неожиданной стороны — со стороны высокой философии.

Ключевой фигурой в этой драме стал не сам юный тиран, а его дядя и зять Дионисия Старшего, Дион. Это был человек совершенно другого склада. Истинный аристократ, богатый, образованный и амбициозный, он был единственным человеком при дворе, которого старый тиран уважал и, возможно, даже побаивался. Но, в отличие от своего прагматичного и циничного родственника, Дион был идеалистом. Он искренне верил, что государством должны править не сила и страх, а разум и справедливость. Его мировоззрение было сформировано не в мясорубке сицилийских войн, а в тиши философских садов Афин. Во время одной из дипломатических миссий он познакомился с величайшим мыслителем своего времени, Платоном, и стал его восторженным учеником и другом. Идеи Платона о справедливом государстве, которым правят не алчные демагоги или жестокие воины, а мудрые философы, полностью захватили его воображение. Когда Дионисий Старший умер, Дион увидел в этом уникальный исторический шанс: превратить грубую сицилийскую тиранию в первое в мире идеальное царство, воплотить в жизнь утопию, описанную в платоновском «Государстве». А инструментом для этого должен был стать его молодой и податливый племянник.

Дион решил, что если уж Дионисий Младший так любит умные разговоры, то нужно привезти к нему главного специалиста по умным разговорам. Он убедил молодого тирана пригласить в Сиракузы самого Платона, чтобы тот стал его личным наставником и научил его искусству быть «философом на троне». Для Платона, которому было уже за шестьдесят, это было предложение, от которого невозможно отказаться. Всю свою жизнь он теоретизировал о том, как должно быть устроено идеальное государство, и вот теперь ему представилась возможность проверить свои теории на практике. Он прекрасно понимал все риски, но соблазн был слишком велик. И вот, в 366 году до н.э., великий афинский философ прибыл в Сиракузы, чтобы начать самый амбициозный и (как покажет время) самый провальный педагогический эксперимент в истории.

Поначалу казалось, что всё идёт по плану. Дионисий был очарован личностью и умом Платона. Двор, привыкший к грубым пирушкам, внезапно наполнился лекциями по геометрии, диалогами о природе добродетели и спорами о бессмертии души. Говорят, что увлечение математикой стало настолько повальным, что слуги постоянно чертили на посыпанном песком полу дворца геометрические фигуры. Молодой тиран, казалось, был готов впитывать мудрость своего учителя. Он даже начал говорить о преобразовании тирании в более мягкую форму правления, возможно, в царскую власть, ограниченную законами. Дион торжествовал. Но они оба — и идеалист-аристократ, и философ-теоретик — совершенно не учли одного. Сиракузский двор был не академией, а змеиным гнездом. Власть Дионисия держалась на старой гвардии его отца — на командирах наёмников, начальниках тайной полиции, циничных царедворцах и казнокрадах. Для этих людей вся эта философия была не просто непонятной болтовней, а прямой угрозой их положению и доходам. Они прекрасно понимали, что «справедливое государство» Платона — это государство, в котором им не будет места. И они начали действовать.

Во главе этой придворной камарильи стоял историк Филист, давний соратник ещё Дионисия Старшего, человек умный, опытный и абсолютно беспринципный. Он и его сторонники начали нашёптывать молодому тирану в уши ядовитые наветы. Они говорили ему, что Дион — властолюбивый интриган, который использует Платона как ширму, чтобы самому захватить власть. Что все эти разговоры о справедливости — лишь способ ослабить его, Дионисия, сделать его мягким и нерешительным, чтобы потом легко свергнуть. Они указывали на то, что Дион — самый богатый человек в государстве, что у него огромные связи и авторитет в армии. «Зачем ему вся эта философия? — спрашивали они. — Он просто готовит государственный переворот, а этот афинский старик — его идеологическое оружие». И Дионисий, неуверенный в себе и избалованный лестью, начал видеть в своём умном и деятельном дяде не наставника, а опасного конкурента. Он испугался. А страх тирана всегда приводит к одному и тому же — к репрессиям.

Развязка была скорой. Интриганы подбросили Дионисию сфабрикованное письмо, якобы написанное Дионом карфагенянам, в котором тот предлагал врагам свою помощь в заключении выгодного для них мира. Для параноика, выросшего в тени своего отца, это было последней каплей. Не было ни суда, ни расследования. Дионисий вызвал Диона на прогулку к морю, показал ему фальшивку и, не слушая никаких оправданий, тут же затолкал его на лодку, ожидавшую у берега, и отправил в изгнание в Италию. Так, в один момент, великий проект по созданию идеального государства закончился банальной придворной ссылкой. Философская революция была отменена.

Для Платона это была катастрофа. Его главный покровитель и единомышленник был изгнан, а сам он оказался в положении почетного заложника при дворе капризного и напуганного деспота. Старая гвардия торжествовала. Они избавились от опасного конкурента и теперь могли без помех разлагать молодого тирана дальше. Платон оказался в золотой клетке. Дионисий, с одной стороны, всё ещё испытывал к нему некое подобие ученического пиетета и боялся испортить свою репутацию в глазах греческого мира, причинив вред самому знаменитому философу. С другой стороны, он не мог просто так отпустить его — ведь Платон был другом Диона и мог стать знаменем для оппозиции. Несколько месяцев великий мыслитель провёл в унизительном положении, пытаясь вразумить своего бывшего ученика и выхлопотать прощение для друга. Всё было тщетно. Дионисий был глух к его увещеваниям. В конце концов, под предлогом начавшейся войны, Платону позволили уехать. Он покинул Сицилию с чувством глубокого разочарования в самой идее того, что тирана можно перевоспитать. Он вернулся в Афины к своим ученикам и книгам, решив, что политика — слишком грязное дело для философа. Живым ушёл — и за то хвала богам.

Освободившись от опеки дяди и наставника, Дионисий Младший пустился во все тяжкие. Начались бесконечные загулы и оргии. То есть, они были и раньше, просто теперь они в принципе не заканчивались. Рассказывали, что однажды тиран и его собутыльники пили не переставая девяносто дней подряд. Государственные дела были полностью заброшены. Огромная армия, созданная его отцом, разлагалась в казармах от безделья, а империя начала трещать по швам. Подданные, которые при старом Дионисии терпели его жестокость в обмен на безопасность и стабильность, теперь видели во главе государства лишь пьяного и некомпетентного придурка. Ненависть к нему росла с каждым днём. Тем временем изгнанник Дион не сидел сложа руки. Он поселился в Афинах, где его приняли с почётом. Его огромное состояние, которое Дионисий поначалу не решался трогать и пересылал ему доходы, позволяло ему вести роскошный образ жизни и собирать вокруг себя сторонников. Он стал своим человеком в кругу Платона и других интеллектуалов, произнося мудрые речи о свободе и справедливости и исподволь готовя возвращение.

Самым абсурдным во всей этой истории было то, что Платон предпринял ещё одну попытку вернуться на Сицилию. Дионисий, который, несмотря на всю свою распущенность, всё ещё страдал комплексом неполноценности и хотел выглядеть просвещённым правителем, уговорил философа приехать снова, обещая, что на этот раз он точно будет хорошим учеником и, возможно, даже вернет Диона. Платон, несмотря на весь свой скепсис, поддался на уговоры. Возможно, он чувствовал ответственность за судьбу своего друга, а возможно, в нём ещё теплилась искра надежды. Эта поездка обернулась ещё большим фарсом и унижением. Дионисий не выполнил ни одного из своих обещаний. Более того, он окончательно порвал с Дионом: конфисковал все его сицилийские владения, а его жену Арету, которая приходилась Дионисию сводной сестрой, насильно выдал замуж за одного из своих придворных. Это было публичное оскорбление. Платон снова оказался в положении заложника и лишь с большим трудом, благодаря вмешательству своих влиятельных друзей из других греческих городов, смог вырваться из Сиракуз. На этот раз он понял все окончательно. Философия оказалась бессильна против глупости и порока.

Для Диона же последняя выходка племянника стала сигналом к действию. Пути назад не было. Десять лет он провёл в изгнании, и теперь настало время возвращать долги. Он начал собирать армию. Это была странная армия — не огромная орда наёмников, а небольшой отряд, насчитывавший не более восьмисот человек. Но это были не просто солдаты удачи. Ядро его сил составляли такие же, как он, изгнанники-аристократы и, что самое интересное, ученики платоновской Академии. Молодые философы, вдохновлённые речами своего учителя и примером Диона, сменили книги на мечи, чтобы силой установить в Сиракузах царство разума и справедливости. Это был, пожалуй, первый и последний в истории случай, когда философская школа отправилась на войну. Летом 357 года до н.э. эта крошечная флотилия идеалистов отплыла из Греции навстречу своей судьбе. Их предприятие казалось чистым безумием. С горсткой людей идти против самой мощной военной державы Средиземноморья, против тирана, в распоряжении которого были десятки тысяч наёмников, огромный флот и неприступная крепость? Но Дион и его философы рассчитывали не только на силу оружия. Они рассчитывали на ненависть. На всеобщую, тотальную ненависть сицилийцев к своему опустившемуся тирану. И они не ошиблись.

Дионисий, совершенно не подозревая о надвигающейся беде, отправился с основной частью своего флота к берегам Италии, тем самым позволив философской эскадре проскочить. Когда Дион и его небольшой отряд высадились на южном побережье Сицилии, весть о его прибытии быстро разнеслась по всему острову. А люди как будто только этого и ждали. Города, стонущие под гнётом тирании, один за другим открывали ему ворота. Крестьяне, ремесленники, даже часть наёмников Дионисия — все стекались под его знамёна. Его поход на Сиракузы превратился в триумфальное шествие. Когда он подошёл к городу, население восстало. Дионисий, спешно вернувшийся из Италии, обнаружил, что контролирует только неприступную цитадель на острове Ортигия, где он и заперся со своими самыми верными наёмниками. Остальная часть огромного города была в руках Диона и ликующего народа. Полное освобождение Сиракуз казалось делом нескольких дней. Философы победили.

Но, как это часто бывает, свергнуть тирана оказалось гораздо проще, чем построить справедливое государство. Тут-то и начались настоящие проблемы Диона. Он был освободителем, героем, но он не был демократом. Он презирал охлократию, власть толпы, не меньше, чем тиранию. Его идеалом было аристократическое или даже монархическое правление, ограниченное законом и управляемое «лучшими людьми» — то есть такими, как он сам. Он хотел дать сиракузянам не свободу делать что им вздумается, а «правильную» свободу, ту, что прописана в книгах Платона. А народу, опьянённому свержением диктатуры, хотелось совсем другого. Им хотелось мести, передела собственности и полной, неограниченной демократии афинского образца. И на этой почве между освободителем и освобождёнными немедленно возникло глубокое взаимное непонимание.

Пока Дионисий куковал в своей цитадели, а Дион пытался вести осаду, в городе начали поднимать голову настоящие демагоги, которые играли на самых низменных инстинктах толпы. Главным из них стал некий Гераклид, бывший соратник Диона, такой же изгнанник, но человек совершенно иного пошиба — циничный и властолюбивый популист. Он прибыл в Сиракузы чуть позже Диона, но с большим флотом, и тут же начал мутить воду. Он обвинял Диона в том, что тот ведёт войну слишком вяло, что он тайно договаривается с Дионисием, что он сам хочет стать новым тираном, только под философским соусом. Он требовал немедленного штурма цитадели, раздачи имущества тирана народу и введения радикальной демократии. И толпа его слушала. Диона, с его аристократическими манерами, его холодностью и высокомерием, его окружением из образованных, но чуждых простому народу философов, начали подозревать в измене. Его строгая дисциплина и нежелание идти на поводу у сиюминутных требований масс воспринимались как признаки будущего деспотизма.

Трагедия Диона заключалась в том, что он оказался в ловушке собственного идеализма. Он хотел быть справедливым правителем, но политика требовала от него быть безжалостным интриганом. Он пытался урезонить толпу, но толпа хотела крови. В конце концов, под давлением Гераклида и его сторонников, народное собрание отстранило Диона от командования и избрало Гераклида навархом, то есть адмиралом флота. Дион, оскорблённый до глубины души, вместе со своими верными солдатами-философами удалился из города. Это была ошибка. Как только он ушёл, в городе начался полный хаос. Выбранные демократическим способом военачальники оказались абсолютно неспособны вести войну. Дионисий, разум которого в минуту опасности разом протрезвел и обострился, заметил этот бардак и отправил своих орлов на вылазку из цитадели. Его наёмники прорвались в город и устроили там страшную резню и грабёж. Сиракузы оказались на грани полного уничтожения. И тогда перепуганный народ, который ещё вчера проклинал Диона, начал в отчаянии кричать его имя. Послы помчались к нему с мольбами вернуться и спасти город. Дион, как истинный герой трагедии, преодолев свою обиду, вернулся. Он разгромил наёмников тирана и снова спас Сиракузы. Его авторитет, казалось, был восстановлен. Дионисий, потеряв всякую надежду, покинул цитадель и отплыл в Италию, оставив своего сына Аполлократа командовать гарнизоном. В конце концов, в крепости начался сильный голод. Не видя никакой надежды на помощь от отца (который уже был в Италии), Аполлократ был вынужден вступить в переговоры с Дионом. По условиям капитуляции, Аполлократу и его солдатам позволили беспрепятственно покинуть Сиракузы. Он погрузил своё имущество на корабли и отплыл в Италию, чтобы присоединиться к Дионисию.

Казалось, ну вот она — победа! Ника! Ника! Теперь-то заживём! Не зажили... Едва их общий враг скрылся за горизонтом, противостояние между Дионом и Гераклидом вспыхнуло с новой силой. Дион, став теперь уже бесспорным правителем города, проявил великодушие и простил своего соперника. Но это было великодушие, которое Гераклид воспринял как слабость. Он продолжал плести интриги, подрывая авторитет Диона и саботируя его реформы. И Дион оказался в безвыходном положении. Он не мог править эффективно, пока рядом был этот демагог, постоянно натравливающий на него толпу. Но он не мог и просто казнить его, не превратившись в того самого тирана, с которым боролся. Несколько лет продолжалась эта вязкая политическая борьба, которая парализовала всю жизнь в государстве. В конце концов, терпение Диона лопнуло. Или, скорее, лопнуло терпение его ближайших соратников. В 354 году до н.э. Гераклид был убит в собственном доме. Неизвестно, отдал ли Дион прямой приказ, но все были уверены, что убийство совершено с его ведома и одобрения. С этого момента путь назад был отрезан. Философ-освободитель замарал руки в крови. Он перешёл черту, отделявшую его от тирании.

Это убийство стало началом его конца. Оно лишило его морального авторитета в глазах многих граждан. Теперь его враги могли с полным правом кричать, что он ничем не лучше Дионисия. Самым страшным было то, что заговор против него зрел в его ближайшем окружении, среди тех самых соратников-философов, с которыми он начинал свой освободительный поход. Во главе заговора встал афинянин Каллипп, один из учеников Платона, которого Дион считал своим другом. Движимый то ли завистью, то ли тайными амбициями, то ли подкупленный врагами Диона, Каллипп замыслил убить своего вчерашнего товарища. Дион, несмотря на многочисленные предупреждения, отказывался верить в предательство друга и не принимал никаких мер предосторожности. Он был убит в своём доме, теми самыми людьми, которые когда-то клялись ему в верности во имя философии и справедливости. Так бесславно закончилась жизнь одного из самых благородных и трагических персонажей греческой истории. Он мечтал построить идеальное государство, но в итоге сам пал жертвой жестокой реальности политики, где нет места чистым идеям и белым одеждам. Его смерть забросила Сиракузы на новый виток хаоса и анархии.

После убийства Диона власть в городе захватил его убийца, Каллипп, который продержался на троне чуть больше года, прежде чем был свергнут. Затем наступила эпоха беспросветной смуты. Сицилия распалась на множество мелких тираний, где вчерашние командиры наёмников провозглашали себя царями и воевали сами за себя и против всех. В этой суматохе на сиракузский трон умудрился на короткое время вернуться даже Дионисий Младший. Изгнанный из Сиракуз, он обосновался в городе Локры в Италии, на родине своей матери, и стал там тираном, проявив себя как невероятно жестокий и распутный правитель. Воспользовавшись хаосом на Сицилии, он в 346 году до н.э. снова захватил власть в родном городе. Но его второе правление было недолгим и бесславным. Он уже не контролировал ничего, кроме самой Ортигии, а остальная Сицилия его ненавидела.

Именно в этот момент полного отчаяния сиракузяне обратились за помощью к своей метрополии, Коринфу. И Коринф прислал им спасителя. Его звали Тимолеонт. Это был человек с безупречной репутацией и трагической судьбой. Он был аристократом и убеждённым противником тирании, до такой степени, что когда его собственный брат Тимофан попытался захватить власть в Коринфе, Тимолеонт лично принял участие в его убийстве. Этот поступок, с одной стороны, принес ему славу тираноборца, а с другой — навлёк на него проклятие матери и заставил на много лет удалиться от общественной жизни. Когда поступила просьба из Сиракуз, коринфяне решили, что этот суровый и неумолимый борец за свободу — именно тот, кто им нужен. В 344 году до н.э. Тимолеонт с небольшим отрядом прибыл на Сицилию. Его миссия казалась невыполнимой. Но, как и Дион до него, он принёс с собой нечто большее, чем оружие — он принёс идею порядка и законности. И истерзанная войнами и анархией Сицилия была готова его слушать. Он действовал быстро и решительно. Он выбил из Сиракуз Дионисия, который, на удивление, сдался без особого сопротивления. Тимолеонт предоставил ему возможность уехать в Коринф, где бывший властелин Запада провел остаток жизни в бедности и забвении, по слухам, зарабатывая на жизнь частными уроками. Затем Тимолеонт разгромил других мелких тиранов и, самое главное, нанёс сокрушительное поражение карфагенянам в битве при Кримиссе в 339 году до н.э. Он очистил Сицилию от тирании и внешней угрозы. Но, в отличие от Диона, он не стал навязывать острову философские утопии. Он восстановил в Сиракузах демократию, но демократию умеренную, и пригласил тысячи новых колонистов из Греции, чтобы возродить опустевшие города. Выполнив свою миссию, он добровольно сложил с себя чрезвычайные полномочия и остался жить в Сиракузах как частное лицо, окружённый всеобщим почетом и уважением. Он был последним великим героем эпохи тиранов, человеком, который пришёл, чтобы покончить с ней навсегда. Его деятельность стала финальным аккордом в долгой и кровавой истории греческой тирании, которая началась как лекарство от аристократического застоя, а закончилась как страшная болезнь, потребовавшая для своего излечения хирургического вмешательства извне.

Наследие узурпаторов

Итак, когда дым над полем боя рассеивается, а кровь окончательно впитывается в землю, история, наступает время для неудобных вопросов. Кем в итоге были эти тираны? Абсолютным злом, раковой опухолью на теле греческого полиса, как нам потом будут рассказывать утончённые философы? Или они были, как сильное, но дико токсичное лекарство, которое вызывает рвоту, лихорадку и галлюцинации, но в итоге выводит из организма застарелую заразу? Если посмотреть на всю эту эпоху не с точки зрения морали в духе «убивать — это плохо, пнятненько?», а с точки зрения холодной логики, то картина получается донельзя парадоксальная и ироничная.

Эти люди — властолюбивые, параноидальные, эгоистичные ублюдки, одержимые жаждой личной власти, — в конечном итоге сделали для разрушения старого, замшелого мира и создания нового, динамичного, больше, чем кто-либо другой. Сами того не желая, не ставя перед собой никаких великих целей, они стали катализаторами перемен, которые навсегда изменили политический облик Греции и культуру и историю всей западной цивилизации. Их главным наследием стало именно то, против чего они, казалось бы, боролись — ослабление власти немногих и усиление политической субъектности народа.

Будучи в большинстве своем выходцами из той же самой аристократической среды, они знали все её слабые места, грязные секреты и расклады в политических группировках. Они были «своими», которые стали «чужими», и это делало их особенно опасными. Тиран был аристократом-раскольником, который, чтобы победить своих конкурентов из других знатных родов, был вынужден искать поддержки за пределами этого закрытого элитного клуба. И он находил ее у тех, кого аристократия веками игнорировала, презирала и угнетала: у разбогатевших на торговле «нуворишей», которых не пускали в политику, и у безземельных крестьян, задавленных долгами.

Каждый шаг тирана, направленный на укрепление собственной власти, был ударом по власти старых кланов. Когда Писистрат в Афинах вводил разъездных судей, которые мотались по деревням, он делал это не из любви к справедливости. Он делал это, чтобы лишить местных аристократов их судебной власти над крестьянами. Когда он давал беднякам ссуды из своей личной казны, он отрывал их от долговой кабалы у знатных землевладельцев, создавая себе прослойку лояльных, обязанных лично ему фермеров. Когда он изгонял своих врагов-аристократов, вроде Алкмеонидов, он конфисковывал их огромные земельные владения и раздавал их своим сторонникам. Он не собирался строить демократию. Не будьте наивными. Он строил свою личную, вертикально интегрированную диктатуру. Но, ломая старый порядок, он, сам того не осознавая, расчищал пространство для будущего.

Особенно ярко этот процесс виден в Афинах. До эпохи тиранов Аттика была лоскутным одеялом, кое-как сшитым из владений разных аристократических кланов. Каждый такой клан был, по сути, государством в государстве. У них были свои земли, свои крепости, своя армия вассалов, свои боги-покровители и свои, сугубо личные, интересы. Житель Марафона или Элевсина чувствовал себя в первую очередь человеком из Марафона, преданным своему местному клану, а уже потом — каким-то там афинянином.

Именно Писистрат начал процесс насильственной централизации. Он сознательно принижал значение местных, клановых культов и возвеличивал общеафинские, в первую очередь культ богини Афины Паллады, покровительницы всего города. Он перестроил Акрополь, превратив его из просто аристократической крепости в религиозный и национальный символ. Он превратил Панафинейские игры из скромного местного праздника в грандиозный всегреческий фестиваль со спортом, музыкой и пышными шествиями, сделав его прямым конкурентом Олимпийских игр.

Всё это работало на одну простую и понятную цель: создать у жителей Аттики, от пастуха на склонах гор до гончара в городском квартале, чувство принадлежности к единому целому. К великому городу Афины. Писистрат заставлял людей забывать о своей клановой верности и осознавать себя гражданами одного полиса, чья судьба зависит не от воли местного аристократа, а от благополучия всего города, которое, разумеется, олицетворял он сам, великий и мудрый тиран. И этот процесс имел долгоиграющие последствия. Так начала формироваться общая идентичность. Ещё не нация, нет, но вектор был, в общем-то, тот же.

Уэе потом, при демократии, любое посягательство на демократические устои, любое проявление политических амбиций немедленно стали клеймить как «стремление к тирании». Знаменитый остракизм — процедура изгнания любого влиятельного политика на десять лет без суда и следствия, простым голосованием глиняными черепками, — был введён именно как превентивная мера против потенциальных тиранов.

Страх перед тиранией стал настоящей паранойей, государственной идеологией, особенно в Афинах. Слово «тиран» из почти нейтрального термина, означающего «правитель-узурпатор», превратилось в самое страшное политическое ругательство. И огромную роль в этой демонизации сыграли философы, в первую очередь Платон и Аристотель.

Платон в своем «Государстве» рисует отталкивающий психологический портрет тирана как самого несчастного и порочного из людей. Он — раб своих самых низменных страстей, вечно терзаемый страхом, подозрительностью и одиночеством, неспособный к дружбе и любви. Его душа — это анархия безумных желаний, а его государство — точное отражение этой анархии, где нет ни закона, ни справедливости, а есть только каприз одного безумца. Аристотель в «Политике» подошёл к вопросу более системно, классифицировав тиранию как «испорченную» форму монархии, где правитель заботится не об общем благе, а только о своей личной выгоде и удержании власти. Эти философские концепции навсегда закрепили за тиранией её неприглядную репутацию в западной культуре. Она стала тем абсолютным нулём, той точкой отсчета, от которой греки измеряли все остальные, более приемлемые формы правления.

Но пока демократы строили памятники тираноборцам, а философы писали свои трактаты, простые люди по всей Греции продолжали жить в домах, пить воду из акведуков и восхищаться храмами, построенными именно тиранами. Их наследие было не только политическим, но и вполне материальным, культурным и экономическим. Тираны были величайшими строителями своей эпохи. Двор Писистрата в Афинах, Поликрата на Самосе или Гиерона в Сиракузах был настоящим магнитом для самых талантливых поэтов, скульпторов и архитекторов того времени. Поэт Симонид, который, как современный политтехнолог, кочевал от одного тиранского двора к другому, довольно ёмко подметил: «Слово — это образ дела». Тираны платили поэтам и художникам за создание нужного им образа — образа мудрых, щедрых и могущественных правителей. И хотя власть их была недолговечной, созданные по их заказу произведения искусства и архитектурные шедевры остались на века, составив славу тех самых городов, которые позже проклинали их имена.

Знаменитые афинские «совы» — серебряные тетрадрахмы, ставшие своего рода античным долларом, — начали чеканиться в промышленных масштабах именно при Писистратидах. Эта легко узнаваемая, полновесная монета резко упростила торговлю и способствовала экономическому буму. Налоговая система, введённая тиранами, тоже была шагом вперед. Вместо архаичных и непредсказуемых поборов, которые аристократы взимали со своих крестьян, Писистрат ввёл единый и для всех понятный налог — десятину или двадцатину с урожая. Это создавало стабильные поступления в казну, которые можно было тратить на армию, флот и те самые грандиозные стройки. Такая экономическая модернизация подрывала основы аристократического господства и способствовала росту нового класса — богатых горожан, не знатных по происхождению, которые и стали социальной базой будущей демократии.

Сами тираны были личностями малоприятными: властолюбивыми, подозрительными, часто безжалостными. Их единственной целью было удержание личной власти любой ценой. Но именно в погоне за этой эгоистичной целью они были вынуждены совершать действия, которые имели далеко идущие прогрессивные последствия. В каком-то смысле, их появление было неизбежно, и точно так же неизбежен был их закат. А то, что люди охотнее помнят плохое, нежели хорошее — так это было во все времена.