Европа изливается в Америку

Европа изливается в Америку

Одной из причин, на которую американцы столетие назад с готовностью кивали, обсуждая разгул преступности в своих разраставшихся городах, была иммиграция. Ах, эти европейцы! – казалось, шептала сама благопристойная, пуританская Америка, прячась за кружевными занавесками. Они притащили через океан свою замшелую «феодальную культуру насилия», не удосужившись оставить её на том берегу. Хотя реальность, как водится, была куда запутаннее и горше, невозможно отрицать: эскалация насилия, захлестнувшая грязные мостовые, наблюдалась именно там, где воздух был густо пропитан отчаянием и мечтами новоприбывших.

XIX век стал эпохой нового Великого переселения народов, только теперь поток хлынул не с востока на запад по суше, а через безбрежную, равнодушную Атлантику. С 1821 по 1930 год около 33 миллионов душ – немцев с их основательностью, ирландцев с их тоской и яростью, итальянцев с их шумной экспрессией, евреев с их вековой мудростью и страхом, поляков с их гордостью, скандинавов с их молчаливой стойкостью – ступили на американскую землю, ища спасения или удачи. А ведь Америка была лишь одним из магнитов, тянувших к себе обездоленных и предприимчивых. Канада, Южная Америка, Австралия – все они принимали эти волны человеческого прибоя. Общее число европейцев, покинувших родину в этот век великих потрясений и надежд, достигает астрономической цифры в 50 миллионов. Представьте себе эту лавину, движимую голодом, страхом и тусклым огоньком надежды, навсегда изменившую лицо континентов. Путешествие через Атлантику, занимавшее недели, а то и месяцы на скрипучих парусниках или чуть быстрее на дымящих пароходах, само по себе было жестокой лотереей. Особенно для тех, кто мог позволить себе лишь самые дешёвые места на душных и кишащих паразитами и болезнями трюмных палубах – так называемый «стиридж» (steerage). Там сотни людей разного пола и возраста были свалены в кучу, как скот, вдыхая спёртый воздух и борясь с морской болезнью под грохот волн и корабельных винтов.

Что же гнало их с родной земли, из привычного, пусть и убогого мира? Прежде всего – сама жизнь, бьющая через край в старой Европе. Успехи медицины (спасительная вакцинация!), распространение новых культур (сытный картофель) и некоторое затишье в больших войнах между империями привели к невиданному росту населения. Старый Свет трещал по швам. Земля дорожала, работы не хватало, вековой уклад рушился под натиском индустриализации, и Америка манила, как мираж в пустыне – земля обетованная, где, как говаривали, улицы вымощены золотом, и каждый (так им хотелось верить) мог выковать своё счастье. Одни бежали от голодной смерти, от удушающей нищеты, гнавшей их из деревень в переполненные города, другие – в поисках свободы верить в своего Бога без указки государственных церквей. Третьи несли в сердце искру политического бунта, спасаясь от репрессий после неудавшихся революций или восстаний. К тому же изменился и сам воздух эпохи. Либеральные идеи о свободе личности и передвижения, подхваченные ушлыми агентами пароходных компаний, обещавших рай на земле за океаном, разрушали вековые запреты. Правительства, раньше державшие своих подданных мёртвой хваткой, неохотно разжали пальцы, позволяя «излишкам» населения утекать, словно вода сквозь прохудившуюся плотину. Этот гигантский поток дешёвой, отчаявшейся рабочей силы стал топливом для американской индустриальной машины, возводившей небоскрёбы, прокладывавшей мили рельсов через дикие прерии, наполнявшей гулом и дымом фабричные цеха.

Поначалу, до середины XIX века, тон задавали выходцы из Северо-Западной Европы. Немцы – основательные, трудолюбивые фермеры и ремесленники, ирландцы – гонимые голодом, с огнём отчаяния в глазах, британцы – несущие с собой язык, закон и определённые профессиональные навыки. В один только 1854 год Америка приняла более 200 тысяч немцев и 100 тысяч ирландцев – они составляли ядро «старой иммиграции». Но уже к концу века ветер переменился. На палубах кораблей, входящих в туманную гавань Нью-Йорка, мимо гигантской статуи Свободы, державшей свой факел над миром надежд и разочарований, всё чаще звучали славянские языки, итальянский и идиш. Так называемая «новая иммиграция». Эти люди были беднее, часто неграмотны, и даже исторически не имели совсем ничего общего с англосаксонским ядром Америки, и их адаптация обещала быть ещё более мучительной и долгой. Воротами в эту новую, пугающую жизнь для миллионов стал остров Эллис, где в 1892 году был открыт центр приёма иммигрантов. «Остров слёз», фильтрационный пункт, где в огромных, гулких залах решалась судьба тысяч людей под пристальным, бесцеремонным взглядом врачей и чиновников. Любая болезнь, любой физический недостаток, любой неверный ответ могли стать приговором – депортацией обратно в ад, из которого они только что вырвались. Пик пришёлся на 1907 год – более миллиона человек.

Картошка и погромы

Среди всех народов, искавших спасения в Америке, судьба ирландцев была одной из самых горьких. Виной тому был Великий голод (An Gorta Mór), апокалипсис, вызванный гибелью урожаев картофеля в 1840-х годах. Картофель был альфой и омегой ирландского крестьянина, хлебом и смыслом жизни, и его исчезновение означало смерть. Около миллиона человек – мужчин, женщин, детей – умерли медленной, голодной смертью. Многие скончались от болезней – тифа, цинги, дизентерии – терзавших их иссохшие, ослабевшие тела. Ещё два миллиона – почти четверть населения – в период с 1845 по 1855 год бежали с проклятого, умирающего острова. Бежали на чём придётся, часто на старых, дырявых грузовых судах, которые иначе как «плавучими гробами» и не назовёшь. Переполненные до отказа, без достаточного запаса воды и еды, с тифом и холерой, бушующими в трюмах, эти корабли сбрасывали в холодные воды Атлантики тела каждого пятого, а то и каждого второго из своих несчастных пассажиров. Население Ирландии так и не восстановилось от этого удара. Ирландцы принесли в Америку не только свои песни, крепкую католическую веру и готовность к самой тяжёлой работе, но и глубокую, незаживающую рану, вечную память о голоде и жгучую обиду на британское правительство, чьи действия (или бездействие) во время катастрофы многие расценивали как откровенно преступные.

Вторыми по «утечке мозгов и рук» были норвежцы, за ними – британцы и шведы. Их путь был не столь трагичен, но и они ехали не от хорошей жизни, мечтая о своей ферме на бескрайних просторах прерий или о работе на грохочущих заводах растущих американских городов.

Ещё одной заметной социальной группой были евреи, покидавшие Российскую империю. Их гнала не только экономическая неустроенность, но и страх перед погромами. Убийство царя Александра II в 1881 году горсткой революционеров, среди которых оказалась одна еврейка, Геся Гельфман, стало для определённых кругов удобным поводом направить народное недовольство и страхи в привычное русло – на «жидов». Погромы 1881-1882 годов, прокатившиеся по южным губерниям, стали первым серьёзным сигналом тревоги, заставившим тысячи людей задуматься об отъезде. В начале XX века ситуация снова обострилась. Кишинёвский погром апреля 1903 года, во время которого разъярённая толпа, подстрекаемая ложными слухами, убила около 50 человек, разрушила сотни домов и лавок, получил широкий международный резонанс и продемонстрировал растущую опасность. В 1903–1906 годах новая волна погромов затронула сотни населённых пунктов.

Революция 1917 года и последовавшая за ней кровавая Гражданская война принесли населению бывшей Российской империи страшные испытания. В условиях хаоса, безвластия и всеобщего ожесточения погромы стали массовым бедствием, особенно на территории Украины, где переплетались интересы множества враждующих сил – белых, красных, украинских националистов и анархистских банд.

Каменные джунгли, стальные души

Человеческий поток, хлынувший из Европы, обрушился на американские города, заставив их расти с лихорадочной, нездоровой скоростью, словно на дрожжах. Чикаго – город ветров, железных дорог, скотобоен и дерзких небоскрёбов – за полвека, с 1870 по 1930 год, раздулся в десять раз, превратившись из провинциального городка на берегу озера Мичиган в трёхмиллионного, ревущего, дышащего дымом монстра. И монстр этот говорил на десятках языков, создавая невообразимую какофонию на улицах. К началу XX века три четверти его жителей были либо иммигрантами, либо их детьми, рождёнными уже под сенью американского флага, но вскормленными культурой старой родины. Немцы, ирландцы, поляки (Чикаго стал их второй, неофициальной столицей), шведы, чехи, итальянцы, евреи – город был гигантским, бурлящим котлом, где старые связи рвались под давлением новой жизни, а новые ковались в огне борьбы за выживание под грохот фабрик и вой сирен. Та же картина – в Нью-Йорке, этом Вавилоне Нового Света, в Питтсбурге, закопчённом дымом сталелитейных заводов, в Бостоне, гордившемся своей историей, но задыхавшемся от наплыва чужаков.

Но за сверкающим фасадом американского успеха – небоскрёбами чикагского делового центра Луп (The Loop), пронзавшими облака, роскошью манхэттенской Пятой авеню с её экипажами и дамами в шляпках – скрывалась другая, уродливая реальность. Стоило свернуть за угол с широкого, залитого светом проспекта, и вы попадали в ад – в лабиринт узких, грязных улиц, зажатых между высокими стенами доходных домов. Трущобы – многоквартирные «тенементы» (tenements) – каменные мешки, построенные с единственной целью: выжать максимум прибыли из минимума пространства, сдавая втридорога каморки без света и воздуха. Это были настоящие каменные джунгли, где солнце редко заглядывало во дворы-колодцы, где воздух был пропитан смрадом гниющего мусора, угольной гари и нечистот.

Антисанитария порождала болезни: туберкулёз («чахотка») – безжалостный жнец, косивший обитателей трущоб тысячами, тиф, холера, дифтерия, летние эпидемии детской диареи. Дети взрослели слишком быстро, их детство сгорало в топке нужды. Они работали с малолетства – на фабриках, где теряли пальцы у станков, в потогонных мастерских («светшопах», sweatshops), где шили модную одежду по 12-14 часов в день за жалкие гроши, или просто на улицах, крикливые, оборванные, продавая газеты и чистя ботинки. Их заработок был жизненно необходим семье, чтобы не умереть с голоду. Школа была несбыточной мечтой, роскошью, доступной немногим. Жители трущоб были обречены на самую тяжёлую и низкооплачиваемую работу: таскать тяжести в портах, копать канавы, месить грязь на стройках, стоять у раскалённых печей на сталелитейных заводах, разделывать туши на чикагских скотобойнях.

Сама по себе иммиграция не порождала преступность. Те, кто уезжал осваивать прерии, становились фермерами, а не гангстерами. Преступность рождалась здесь, в удушливой, отравленной атмосфере трущоб. Районы вроде нью-йоркских Файв-Пойнтс (Five Points – «Пять Углов») или Бауэри (Bowery), или чикагского «За скотобойнями» (Back of the Yards) были настоящими криминальными клоаками, бурлящими котлами порока, опаснейшими местами на земле, куда добропорядочные граждане не совались даже днём, а полиция заглядывала лишь большими отрядами. Насилие было не просто повседневностью – оно было воздухом, которым дышали. Грабежи средь бела дня, пьяные драки с поножовщиной, внезапные перестрелки, убийства из-за долга в пару долларов или неосторожного слова – всё это было обыденным делом. Право сильного было единственным подлинным законом, а нож, кастет или дешёвый револьвер в кармане – не роскошью, а жизненной необходимостью для самозащиты. «Адская кухня» (Hell’s Kitchen) на Манхэттене, с её лабиринтом тёмных улиц, грохочущими надземными поездами, мрачными доками на реке Гудзон, складами и пивоварнями, стала идеальным логовом для контрабандистов, речных пиратов, грабителей и десятков банд, державших в страхе весь район. В этом кипящем горниле переплавлялись судьбы, ломались души, рождалась новая, опасная, уличная порода людей.

Закон улиц: рождение новой породы

Молодёжь, выросшая в каменных мешках трущоб, вскормленная нищетой и насилием, видевшая лишь грязь и несправедливость, почти неизбежно впитывала закон улиц и скатывалась на кривую дорожку. Улица становилась их настоящим университетом, а банда – семьёй, братством, единственной защитой и опорой в жестоком, враждебном мире. Здесь, среди таких же отверженных, голодных и злых, они находили признание, уважение (пусть и основанное на страхе) и способ заработать – быстро, рискованно, но куда реальнее и привлекательнее, чем гнуть спину на фабрике за гроши под крики надсмотрщика. Ранние банды Нью-Йорка, вроде ирландских «Гвардейцев Роуча» (Roach Guards) или их заклятых врагов-нативистов (сторонников превосходства «коренных» американцев) «Парней из Бауэри» (Bowery Boys), были скорее стихийными ватагами подростков и молодых мужчин, дравшимися за контроль над своей улицей, кабаком или определённым кварталом, выясняя отношения в жестоких кулачных боях или поножовщине. «Слово пацана»? Обычная пятница в «Файв-Поинтс». Но уже тогда, в грохоте и крови этих стычек, закладывались основы будущей организованной преступности. Легендарные «Дохлые кролики» (Dead Rabbits), отколовшиеся от «Гвардейцев», были уже серьёзной силой, способной мобилизовать сотни бойцов и устраивать настоящие побоища на улицах города, бросая вызов даже полиции и армии, как во время кровавого бунта 1857 года.

Конфликт поколений, этот вечный двигатель истории, подливал масла в огонь. Отцы, приехавшие из Европы, цеплялись за старые обычаи, с трудом говорили по-английски, замыкались в своих этнических анклавах, не понимая и боясь этой новой, быстрой, безжалостной Америки. Дети же, родившиеся здесь или привезённые малышами, росли на американских улицах, свободно болтали по-английски (пусть и с уличным акцентом), впитывали американскую культуру через дешёвые газеты, кино и спорт, чувствовали себя американцами. Но Америка их не принимала. Для «настоящих» американцев – белого англосаксонского протестантского ядра (WASP – White Anglo-Saxon Protestant), державшего в руках рычаги власти – они всё равно оставались чужаками, «грязными славянами», «итальяшками», «жидами» и далее по списку. Этот разрыв, это болезненное чувство «безродности», неприкаянности, толкало их прочь от родительского дома, где царили старые порядки и непонимание, на улицу, в объятия банды. Там они были своими. Там ценились другие качества: смелость, переходящая в безрассудство, верность своим, звериная хватка, умение драться и, главное, умение добывать деньги любым способом. Старые этнические обиды и предрассудки постепенно уступали место новому, суровому кодексу улицы, прагматичному преступному интернационалу, где ирландец, итальянец и еврей могли быть подельниками в одном налёте или членами одной команды рэкетиров.

Банды становились всё более организованными, жестокими и амбициозными. Ирландская банда «Суслики» (Gopher Gang) из Адской кухни, насчитывавшая сотни членов, терроризировала западную часть Манхэттена на рубеже веков, занимаясь всем – от грабежей и рэкета до контроля над профсоюзами докеров, речного пиратства и заказных убийств. Их дерзость доходила до нападений на полицейских и демонстративного ношения украденной у них формы. Итальянцы принесли с собой практику «Чёрной руки» (Mano Nera) – жестокого вымогательства под угрозой насилия у своих же более удачливых и зажиточных соотечественников. Еврейские гангстеры быстро осваивали новые ниши: трудовой рэкет (захват контроля над профсоюзами в швейной промышленности с помощью наёмных громил), организация подпольных азартных игр, ростовщичество, сутенёрство. К началу XX века в районе Файв-Пойнтс доминировала новая, ещё более грозная сила – итало-американская «Банда Пяти Углов» (Five Points Gang), прославившаяся своей крайней жестокостью и дисциплиной. В её рядах оттачивали своё мастерство будущие титаны преступного мира – молодой Аль Капоне и хитрый Лаки Лучано. Её лидер, Пол Келли (Паоло Ваккарелли), уже тогда демонстрировал тесную, порочную связь нарождающегося криминала с продажной городской политикой, плотно сотрудничая с коррумпированной политической машиной Демократической партии Нью-Йорка, известной как Таммани-холл (Tammany Hall). Банды обеспечивали политикам голоса на выборах (путём подкупа, запугивания избирателей и откровенных фальсификаций) и мускулы для расправы с оппонентами, а взамен получали негласное покровительство, «крышу» от полиции и судов, возможность безнаказанно расширять свои тёмные дела, проникая во все поры городской жизни.

И всё же, ни мутный поток иммигрантов, захлестнувший города, ни ужас нищеты и болезней в каменных джунглях трущоб, ни дерзкая жестокость уличных банд, боровшихся за место под солнцем – ничто из этого само по себе не объясняет той кровавой вакханалии, той полномасштабной гангстерской войны, что разразится в Америке в «ревущие двадцатые». Это были лишь ингредиенты, горючий материал, сухой порох, накопленный в тёмных подвалах американского общества. Чтобы прогремел взрыв, который потрясёт всю страну, нужен был детонатор. И он скоро появится – в виде лицемерного «благородного эксперимента», Восемнадцатой поправки к Конституции, попытки политиков-моралистов и религиозных фанатиков навязать огромной, многоликой стране трезвость силой закона. Но это уже другая история, история о том, как запретный плод стал слаще мёда, как жажда наживы, помноженная на всеобщее презрение к закону, превратит уличных хулиганов и мелких рэкетиров во всесильных гангстеров с миллионными состояниями и армиями боевиков, а Америку – в огромное поле битвы за контроль над подпольной империей алкоголя. Фитиль уже горел, и до взрыва оставалось совсем недолго…