«Воздушно-десантная мафия» Роберта Ф. Уильямса

Фабрика сверхлюдей

В марте этого (2025-го, если кто забыл) года историк Роберт Ф. Уильямс, сам в прошлом десантник и уж точно знающий кухню изнутри, выпустил книгу с претенциозным названием «Воздушно-десантная мафия: десантники, которые сформировали американскую армию времен Холодной войны» (The Airborne Mafia: The Paratroopers Who Shaped America's Cold War Army). И это, надо сказать, не очередная слезливая баллада о героях. Уильямс с самого начала дает понять: он собирается препарировать феномен, рассказывая историю не о подвигах, а о блестящем и наглом корпоративном рейдерстве внутри армии США. В центре повествования — ловкая шайка офицеров во главе с «триумвиратом» крестных отцов: Мэтью Риджуэем, Максвеллом Тейлором и Джеймсом Гэвином. Эти парни раньше других смекнули, что прыжки из самолета — это не только отличный способ свернуть себе шею, но и первоклассный социальный лифт. Уильямс ставит себе цель вскрыть, как эта субкультура, замешанная на риске, элитизме и казарменном духе, смогла подмять под себя всю неповоротливую армейскую машину и навязать ей свои правила игры на десятилетия вперед — от планов атомной войны до вертолетных сафари во Вьетнаме.

История создания американского десанта в 1940 году — это классический пример социальной инженерии, замешанной на тестостероне, пропаганде и банальной жадности. Задача стояла амбициозная: в насквозь призывной армии создать касту избранных, которые бы не просто хотели, а буквально жаждали рисковать своей шкурой. Фундамент этого предприятия держался на трех нехитрых, но дьявольски эффективных принципах. Во-первых, добровольность. В то время как миллионы парней получали повестки и покорно шли в пехоту, в десант нужно было проситься самому. Это сразу создавало иллюзию особого выбора и отделяло кандидата от «серой массы». И желающих было хоть отбавляй: на 48 мест в первом экспериментальном взводе нашлось более двухсот рядовых и семнадцать офицеров. Во-вторых, жесточайший отбор, который превращал вступление в клуб в настоящее испытание. Физические нормативы были задраны до небес, но главной фишкой был тест на IQ. Отсеивали всех, кто не набирал 110 баллов — порог для офицерских школ. Это позволяло десантным командирам, как пылесосом, собирать самых смекалистых и толковых парней со всей армии, оставляя прочим частям неликвид. На 2000 мест в 506-м полку (том самом из «Братьев по оружию») выстроилась очередь из 5800 добровольцев. Ну и в-третьих, самый мощный аргумент — деньги. Доплата в 50 долларов в месяц за прыжки. В 1942 году рядовой получал базовое жалованье в 21 доллар. Пятьдесят баксов сверху — это было целое состояние, которое перевешивало любой страх. Как честно признался один из ветеранов, Билли Петтит, когда он, деревенский парень, ни разу не видевший самолета, спросил у вербовщика, что такое десант, тот ответил: «Понятия не имею, сынок, но там платят пятьдесят баксов». Этого оказалось достаточно. На этом циничном коктейле из тщеславия, интеллекта и жадности и была замешана новая военная аристократия.

Конечно, одной только морковки в виде денег и статуса было мало. Нужен был кнут и мощнейшая пропагандистская накачка. Армейские пиарщики принялись с энтузиазмом лепить из десантника новый национальный миф. Журнал Life, главный глянцевый рупор страны, стал их основным инструментом. Уже в августе 1940-го на обложке появился парашютист, знакомя Америку с новым видом войск. Но настоящий фурор произвела обложка от 12 мая 1941 года. На ней был запечатлен десантник Хью Рэндалл с каменным лицом, ждущий прыжка. Этот образ — смесь голливудского мачо и римского легионера — стал иконой и, по воспоминаниям ветеранов, заставил тысячи парней бежать на вербовочные пункты. Сопроводительная статья подливала масла в огонь, патетически расписывая, как «день за днем, рискуя жизнью, прыгают отважные люди». Кино тоже не отставало: фильм «Парашютный батальон» 1941 года романтизировал смертельную опасность, превращая ее в захватывающее приключение. Эта медийная кампания была нацелена на очень специфическую аудиторию: молодых, здоровых и, чего уж там, тщеславных парней, которые хотели быть не просто солдатами, а героями с плаката. Будущий командир роты «Easy» Дик Уинтерс позже вспоминал, что выбрал десант, потому что они «выглядели впечатляюще, были в отличной физической форме и демонстрировали, я бы сказал, снисходительное презрение к любому солдату, не имевшему десантной квалификации. Я хотел быть с лучшими, а десантники были сливками общества». Пропаганда попала точно в цель, обеспечив приток идеального «пушечного мяса» для нового элитного проекта.

Новый культ требовал своей униформы и ритуалов, которые бы намертво вбивали в голову адепта его исключительность. Вся система была построена на визуальном отделении «своих» от «чужих». Главным тотемом стали прыжковые ботинки. Пока обычная пехота ковыляла в неуклюжих обмотках, десантники щеголяли в высоких кожаных берцах, куда были лихо заправлены мешковатые штаны. Это создавало агрессивный, узнаваемый силуэт. По данным военного социолога Сэмюэля Стауффера, 75% солдат в армии считали именно ботинки главным признаком десантника. Сами же обладатели этого сокровища были готовы платить за них из своего кармана любые деньги. Мешковатые штаны, к слову, без зазрения совести слизали с формы немецких егерей-парашютистов — практичность была важнее щепетильности. Венцом всего этого великолепия были серебряные «крылья» парашютиста, придуманные в 1941-м лейтенантом Уильямом Ярборо. Значок стал настолько сакральным, что ветеран Бэйб Хеффрон говорил: «Можешь забрать мое „Пурпурное сердце“, но никогда не трогай крылья». Офицерский состав скреплял свое братство в более неформальной обстановке. Фирменным ритуалом стал так называемый «prop blast» — грубо говоря, пьянка-посвящение. Кандидат должен был выпить термоядерный коктейль из водки и шампанского из 75-мм снарядной гильзы, сымитировать приземление после прыжка со стула и все это под одобрительные крики собутыльников. От ботинок и значков до коллективных попоек — все работало на одну задачу: вбить в голову этим парням, что они — соль земли, а все остальные — просто грязь под их элитными сапогами.

Командиры этой новой формации были парнями прагматичными и понимали, что из паинек и отличников боевую касту не слепишь. Поэтому на неизбежные атрибуты армейской элитарности — пьянство, драки и общую отмороженность — смотрели сквозь пальцы. Считалось, что это вполне приемлемая цена за тот уровень агрессии и самоуверенности, который требовался для прыжка за линию фронта. Генерал Лесли Макнейр, командующий сухопутными войсками, публично называл десантников «нашими проблемными детьми», но тут же добавлял: «Они зарабатывают много денег, и они знают, что они хороши. Это делает их немного темпераментными, но они великолепные солдаты». Джеймс Гэвин, один из главных «архитекторов» десанта, вторил ему, считая, что лучше «терпеть определенное количество их проступков, но иметь парней, которые были действительно способными бойцами, уверенными и гордыми». Вся эта философия была построена на простом расчете: энергия, которая сегодня выплескивается в кабацкой драке, завтра будет с тем же остервенением направлена на врага. Поэтому хулиганство не пресекалось, а скорее, молчаливо поощрялось как неотъемлемая часть формирования «воинского духа». Естественно, это порождало у десантников чувство полной безнаказанности и превосходства не только над врагом, но и над всей остальной армией, превращая их в обособленную и зачастую неуправляемую касту.

В этой новой касте, где каждый рядовой мнил себя как минимум полубогом, стандартная армейская субординация давала сбой. Заставить такого солдата подчиняться можно было не приказом, а только личным примером, доведенным до абсолюта. Отсюда и родилось железное правило десанта: «офицеры прыгают первыми». Это была не красивая поза, а суровая необходимость. Парень, стоящий у открытой двери ревущего самолета, должен был видеть спину своего командира, исчезающую в пустоте. Только так можно было побороть первобытный ужас и заставить себя шагнуть следом. Максвелл Тейлор, утонченный интеллектуал и штабист, получив назначение в 82-ю дивизию, моментально осознал: чтобы управлять этой «сворой», ему, никогда не нюхавшему пороха в десанте, придется самому пройти через унизительную и тяжелую парашютную подготовку. Иначе его авторитет был бы равен нулю. Красноречива история дивизионного капеллана, которого солдаты в упор не замечали, пока тот не прошел парашютную школу. Вернувшись с «крыльями» на груди, он тут же «стал одним из парней», и его проповеди внезапно обрели вес. Лидерство здесь было не погонами на плечах, а мозолями на руках и готовностью разделить со своими людьми любую опасность. Офицеры на маршах тащили на себе тяжелые пулеметы и минометные плиты, ели ту же баланду и спали в той же грязи. Это создавало такой кредит доверия, который был немыслим в обычных пехотных частях, где, по данным исследований, большинство солдат считали своих офицеров карьеристами. В десанте же все понимали: завтра ты можешь оказаться с этим лейтенантом вдвоем в немецком тылу, и от того, насколько вы доверяете друг другу, будет зависеть, доживете ли вы до утра.

Гибкость мышления и способность к импровизации, ставшие визитной карточкой десантных войск, были выкованы не в комфортных аудиториях, а в условиях тотальной нищеты и бардака. Американская армия начала 40-х была удручающе бедна и совершенно не готова к созданию такого сложного и дорогого рода войск. Хронически не хватало самого главного — самолетов. В то время как генералы ВВС грезили армадами стратегических бомбардировщиков, транспортную авиацию финансировали по остаточному принципу. В 1941 году на целый парашютный батальон приходилось всего двенадцать стареньких С-47. Это означало, что одновременно в воздух можно было поднять от силы две роты. Об отработке высадки батальона или, тем более, полка не шло и речи. Дело дошло до того, что весной 1942 года командование всерьез обсуждало план реквизиции всех гражданских «Дугласов» в стране для обеспечения будущих операций. Снаряжение было под стать авиации. Первые десантники прыгали в модифицированных футбольных шлемах, потому что других просто не было. А базовую технику приземления — перекат — отрабатывали, сигая на ходу с бортов полуторок, несущихся по грунтовке. Но как это часто бывает, именно эта бедность и заставила искать нестандартные выходы. Командиры и солдаты учились «делать конфетку из того, что было», постоянно что-то придумывая, комбинируя и нарушая инструкции. Эта вынужденная изобретательность, замешанная на пренебрежении к правилам, и стала тем культурным кодом, который позже, в реальном бою, позволит им выживать и побеждать в условиях полного хаоса, когда все красивые штабные планы летели к чертям.

Классическая военная доктрина рассматривает солдата как деталь механизма. Его задача — не думать, а выполнять. Но для десантника, который с вероятностью 99% после приземления окажется оторванным от своих, такая модель была прямым путем в могилу. Джеймс Гэвин и другие отцы-основатели десанта это отчетливо понимали и сделали ставку на еретическую для армии того времени идею — культ индивидуализма. Каждый парашютист, от генерала до рядового, должен был быть автономной боевой машиной, способной самостоятельно принимать решения. «Мы должны были научить наших бойцов сражаться часами, а если надо — днями, не являясь частью формальной организации», — писал Гэвин. Это перевернуло всю систему подготовки. Солдат должен был знать не просто свой следующий шаг, а весь замысел операции, чтобы в любой момент мочь сымпровизировать. Одним из самых ярких символов этого подхода стало введение Гэвином именных нашивок на униформу. В безликой армейской массе, где индивидуальность стиралась, это был вызывающий жест. Он как бы говорил каждому солдату: «Ты не номер, ты — Джон Смит, и от тебя лично зависит исход боя». Эта философия «одинокого волка», способного действовать самостоятельно, блестяще окупилась в во время боев на Сицилии и в Нормандии. Именно там разрозненные, самоорганизовавшиеся «малые группы парашютистов» (LGOPs), состоявшие из бойцов разных частей, выполняли ключевые задачи, пока штабы лихорадочно пытались нарисовать на картах новую линию фронта.

Такая ставка на бойца-одиночку требовала и соответствующей боевой подготовки. Десантника готовили не как узкого специалиста, а как универсального солдата, этакого «человека-оркестра» войны. Расчет был предельно циничным: после высадки половина пулеметчиков погибнет, минометчики приземлятся в болото, а радисты разобьют свои рации. Значит, любой выживший должен уметь делать все. Первый полевой устав десантных войск (FM 31-30), набросанный лично Гэвином, прямо предписывал: «все парашютисты должны быть обучены обращению со всем оружием взвода». И это не было пустыми словами. Каждый, будь он поваром или писарем, до тошноты отрабатывал стрельбу из станкового пулемета, учился наводить 60-мм миномет и закладывать взрывчатку. Это был полный отказ от армейского принципа разделения труда. Солдат должен был уметь не только стрелять из своей винтовки, но и, при необходимости, взорвать мост или организовать оборону из десятка таких же потерявшихся бойцов. Особый упор делался на действия в отрыве от командования. В уставе так и было записано: «парашютному отделению обычно предоставляется гораздо большая свобода действий, и оно может действовать независимо». По сути, в недрах армии США создавался не просто новый род войск, а массовый спецназ, где каждый боец был психологически и технически готов к ведению партизанской войны в тылу врага.

Психологическая подготовка десантника была, пожалуй, самой изощренной и безжалостной частью всей программы. Ее целью было не просто натренировать тело, а полностью перепрошить мозг, выжечь из него инстинктивный страх высоты и смерти. Весь учебный процесс был построен как непрерывный конвейер по отсеву слабых духом. Легендарная 34-футовая тренировочная вышка служила первым безжалостным фильтром. Секундное колебание перед прыжком — и ты летишь вон, обратно в пехоту. Любое, даже самое незначительное проявление страха на любом этапе — будь то паника в макете самолета или боязнь высоты на 250-футовых «свободных вышках» — означало немедленное отчисление. Но самое главное, как позже вспоминал Дик Уинтерс, тренировки прививали фаталистическое отношение к смерти. «Каждый десантник сталкивается с возможностью серьезной травмы или смерти при каждом прыжке», — писал он. Этот ежедневный риск, ставший рутиной, формировал особую психологическую броню. К моменту, когда солдат впервые оказывался в боевом самолете, он уже сотни раз смотрел смерти в лицо. Его тело было натренировано до автоматизма, а сознание — очищено от страха. Физическое истощение служило инструментом для отключения рефлексии и выработки инстинктивных реакций. Цель этой бесчеловечной, по сути, системы была проста: к первому бою выпустить не просто солдата, а идеального хищника, для которого смертельная опасность — привычная среда обитания.

В этом закрытом ордене, где само членство было высшей наградой, изгнание считалось участью хуже смерти. Поэтому процедура «декоммунизации» провинившегося была обставлена с максимальной унизительностью. В 506-м полку, например, это превращалось в настоящий спектакль. Перед всем строем с виновника срывали все десантные нашивки, заставляли вытащить штанины из заветных прыжковых ботинок и переобуться в убогую пехотную обувь. А затем, под зловещую, медленную барабанную дробь, его с позором выводили из расположения части. Этот публичный ритуал действовал на остальных сильнее любых угроз гауптвахты. По воспоминаниям ветеранов, после пары таких показательных изгнаний проблемы с самоволками и пьянством в полку практически сошли на нет. Страх снова стать обычным «землекопом», быть извергнутым из касты избранных, был мощнейшим инструментом дисциплины. Этот механизм работал не только на поддержание порядка, но и на укрепление корпоративного духа: раз существует ритуал изгнания, значит, существует и некое сакральное братство, принадлежность к которому нужно заслужить и которым нужно дорожить.

В конечном счете, эта адская смесь из жесточайшего отбора, нечеловеческих нагрузок, постоянного риска, особых ритуалов и сознательно культивируемого чувства превосходства давала поразительный результат — она создавала невероятно прочные горизонтальные связи. Парни, вместе прошедшие через это чистилище, становились друг для друга ближе, чем родные братья. «Мы были семьей задолго до того, как попали на поле боя», — вспоминал Уильям «Дикий Билл» Гуарнере из роты «Easy». А капеллан 501-го полка Фрэнсис Сэмпсон писал: «Мы чувствовали, что наш общий опыт действительно сделал нас братьями в десантной семье». Это чувство локтя было настолько всеобъемлющим, что распространялось на любого носителя «крыльев» и прыжковых ботинок. Послевоенные исследования подтвердили то, что командиры поняли интуитивно: именно эта спайка, сформированная до первого боя, стала причиной феноменально низкого уровня боевых психических травм у десантников. В отличие от обычной пехоты, которая сплачивалась уже под огнем, теряя товарищей, десантники шли в бой уже как единый организм, готовый к любым испытаниям. Их главным оружием была не винтовка, а абсолютная уверенность в себе и в парне, который падал с неба рядом с тобой. Эта уверенность была выкована не в бою, а на пыльных плацах тренировочных лагерей в Джорджии и Северной Каролины.

Боевое крещение хаосом

Вся эта накачка мускулов, психологическая обработка и элитные ботинки не стоили и ломаного гроша, пока не были проверены в деле. А делом стала Вторая мировая война — самая большая мясорубка в истории человечества. Именно здесь, в грязи и крови, новоиспеченная каста «сверхлюдей» должна была доказать, что она не просто дорогая и капризная игрушка генералов, а реальная боевая сила. И надо сказать, доказали они это весьма своеобразно. Их боевой путь — это не череда блестящих побед, а скорее, история грандиозных провалов, которые, как ни парадоксально, и привели их к успеху. Каждый провал, каждый просчет, каждая нелепая смерть только укрепляли их в собственной правоте и праве на особый статус.

Первый блин, как и положено, вышел комом. Еще до больших дел в Европе, в ноябре 1942 года, батальон 509-го полка под командованием полковника Эдсона Раффа отправили в Северную Африку в рамках операции «Факел». Задача была простой: захватить пару аэродромов. Но уже тогда стало ясно, что бог войны не в восторге от парашютистов. Из-за шторма и ошибок пилотов самолеты разбросало по всему побережью. Большинство десантников приземлилось в 35 милях от цели. Когда они, матерясь, добрели до аэродрома, его уже давно взяли танкисты. Но именно здесь, в африканской пыли, проявилась их главная черта. Рафф не стал ждать у моря погоды, а собрал из своих разрозненных бойцов, французских зуавов и британских саперов этакую бродячую армию и пошел партизанить по немецким тылам. Этот опыт — действовать на свой страх и риск, в отрыве от командования, собирая под свое крыло кого попало — стал для «мафии» первым и главным уроком.

Но настоящим боевым крещением, которое определило все, стала высадка на Сицилии в июле 1943 года. Операция «Хаски» — это был апофеоз бардака, эталон того, как все может пойти не по плану. Полк Джеймса Гэвина, 505-й, должен был стать острием вторжения. Но сильный ветер и совершенно неопытные пилоты, которые понятия не имели, как летать строем ночью, превратили высадку в катастрофу. 88 процентов десантников выбросили черт-те где, размазав их тонким слоем по 65-мильной полосе. Одна-единственная рота из двенадцати приземлилась там, где было надо. Казалось бы, полный провал. Но тут-то и сработал парадокс десанта. Немцы и итальянцы, увидев, что американцы сыплются им на голову буквально повсюду, пришли в ужас. Их штабы были завалены докладами о парашютистах, атакующих из-за каждого холма. Они решили, что высадилась не одна разрозненная дивизия, а как минимум несколько. Началась паника. И вот эти самые «малые группы парашютистов» (LGOPs), про которые им талдычили на учениях, бродили по Сицилии, нападали на патрули, взрывали линии связи и сеяли такой хаос, что полностью парализовали оборону. Этот грандиозный провал на тактическом уровне обернулся стратегическим успехом. И «мафия» сделала для себя главный вывод: хаос — наш друг. Чем больше неразберихи, тем лучше мы себя чувствуем.

Но Сицилия преподнесла им еще один, куда более жестокий урок. Когда на следующую ночь на подмогу Гэвину летел 504-й полк, американские же флотские зенитчики, только что отбившие атаку немецких бомбардировщиков, приняли свои транспортники за новую волну и открыли ураганный огонь. Это была настоящая бойня. Двадцать три самолета С-47 были сбиты, еще тридцать семь превратились в решето. Погиб 81 десантник, включая помощника командира дивизии, генерала Киранса. Для командования это был шок и повод усомниться во всей концепции. Эйзенхауэр был в ярости и даже предложил впредь использовать десант не крупнее полка. Но для самих десантников вывод был другим. Они воочию убедились, что в большой войне бардак и идиотизм — это норма. А значит, доверять нельзя никому: ни штабным планировщикам с их красивыми картами, ни уж тем более «соседям» из флота или ВВС. Полагаться можно только на себя, на парня рядом и на свой автомат. Этот циничный и кровавый урок они усвоили на всю жизнь. И именно он укрепил их кастовую замкнутость и презрение ко всем остальным родам войск.

После сицилийского хаоса десантники нащупали свою золотую жилу, свою главную рыночную нишу. Они стали «пожарной командой». В сентябре 1943 года, когда высадка союзников в Салерно в Италии захлебывалась кровью под немецкими контратаками, командующий 5-й армией генерал Марк Кларк ударился в панику. Его плацдарм был на грани коллапса. В отчаянии он отправил личное сообщение командиру 82-й дивизии Риджуэю с простой мольбой о помощи. Ответ Риджуэя вошел в анналы: «Могу сделать» (Can do). И сделал. Через восемь часов после получения депеши первые самолеты с десантниками 504-го полка уже были в воздухе. Они приземлились прямо на пляже, среди своих, и с ходу пошли в бой, затыкая дыры в обороне. Это уже не был красивый прыжок в тыл врага. Это была грязная работа пехоты, но выполненная с невероятной скоростью. «Мафия» продемонстрировала свое главное преимущество: стратегическую мобильность. Способность в считанные часы перебросить тысячи бойцов за сотни миль и швырнуть их в самое пекло. Эта роль «пожарных», спасающих провальные операции, стала их главным козырем в послевоенной борьбе за бюджеты и влияние. Конечно, не обошлось и без косяков. Параллельно с успешной высадкой на пляж, батальон 509-го полка отправили на самоубийственную миссию к городку Авеллино, далеко в тыл немцев. Их, как и на Сицилии, разбросало по горам, и миссию они провалили.

Высадка в Нормандии в июне 1944-го стала для десантников апогеем и одновременно квинтэссенцией их боевого опыта. Это была Сицилия, умноженная на десять. Масштаб был больше, хаос — гуще, а кровь — дешевле. Снова колоссальное рассеивание. 101-я дивизия была разбросана по территории в 15 на 25 миль. У 82-й дела шли не лучше. Командиры в первые часы понятия не имели, где находятся их подразделения. Генерал Максвелл Тейлор, командир 101-й, к полудню D-Day смог собрать под своим командованием всего 1100 человек из почти 7000. Большая часть тяжелого вооружения и техники была потеряна. Но урок Сицилии был усвоен. Никто не паниковал. Вместо того чтобы пытаться собраться в кулак, разрозненные группы, как им и было приказано, начинали «создавать ад» для немцев прямо там, где приземлились. Они нападали на штабы, резали линии связи, захватывали перекрестки и мосты. И снова сработал тот же эффект, что и на Сицилии. Немцы, столкнувшись с атаками по всему своему тылу, решили, что против них действует целая армия, и не смогли организовать эффективный контрудар по плацдармам. Уже после войны специальная аналитическая группа (Weapon Systems Evaluation Group) пришла к выводу, что это хаотичное рассеивание «не было абсолютным злом», а, напротив, в значительной степени способствовало общему успеху вторжения. «Мафия» получила официальное подтверждение своей правоты: их метод ведения войны, рожденный из бардака, работал.

Цена за этот успех и за элитный статус была заплачена сполна. В Нормандии десантные дивизии понесли чудовищные потери. За 33 дня боев 82-я дивизия потеряла 46% своего состава — 5245 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. В пехотных полках потери доходили до 55%. Командный состав выкашивали с особой жестокостью: из двенадцати командиров батальонов 82-й, высадившихся в D-Day, невредимым остался только один. 101-я дивизия потеряла 39% личного состава. Но в циничной логике «мафии» эти цифры были не трагедией, а подтверждением их исключительности. Они всегда были на острие, всегда в самом пекле. Это была плата за славу, за особый статус, за право смотреть на остальную армию свысока. Каждая нашивка «Пурпурное сердце» была еще одним аргументом в их пользу в будущих кабинетных войнах в Пентагоне. Они платили кровью за свое влияние, и это делало их позицию практически неуязвимой для критики со стороны тыловых генералов.

Отдельной головной болью для десантников были планеры. Эти неуклюжие фанерные ящики, которые тащили за собой самолеты, были настоящими «летающими гробами». Они были медленными, беззащитными перед зенитным огнем, а приземление на пересеченной местности почти всегда заканчивалось катастрофой. В Нормандии при высадке на планерах погиб помощник командира 101-й дивизии генерал Дон Пратт. Пилоты планеров после приземления превращались в обузу — они не были обучены пехотному бою и слонялись без дела. Десантники-парашютисты смотрели на своих «коллег»-планеристов с откровенным презрением. Но без этих проклятых планеров было не обойтись. Только на них можно было доставить противотанковые пушки, легкие гаубицы и джипы — все то, что давало десанту хоть какой-то шанс продержаться против танков до подхода основных сил. В Нормандии на планерах доставили почти сотню орудий и три сотни машин. Это постоянное мучение с ненадежной и опасной техникой породило у «мафии», особенно у Гэвина, навязчивую идею. Они поняли, что им нужен принципиально новый способ доставки людей и грузов на поле боя — более надежный и безопасный. Эта неудовлетворенность планерами, эта постоянная фрустрация в итоге и стала тем топливом, которое разожгло их интерес к вертолетам. Проблема уже была, оставалось только дождаться ее технического решения.

Если Нормандия была триумфом их тактики, то битва в Арденнах в декабре 1944-го стала их главным пиар-триумфом. Когда немцы прорвали фронт, именно две десантные дивизии, 82-ю и 101-ю, бросили затыкать дыру. И здесь оборона городка Бастонь 101-й дивизией превратилась в национальный эпос. Газеты и радио трубили о героических десантниках, в одиночку сдерживающих танковые армады СС. Знаменитый ответ генерала Маколиффа на немецкое предложение о сдаче — «Nuts!» (что-то вроде «Чокнулись!» или «Хрена с два!») — стал крылатой фразой, символом американской стойкости. Это был гениальный маркетинг. На самом деле, 101-я была в Бастони далеко не одна. Рядом с ними дрались танкисты из 9-й и 10-й бронетанковых дивизий, была мощная артиллерийская поддержка. Но об этом пресса предпочитала умалчивать. Вся слава досталась десантникам. Они стали символом победы в Арденнах, национальными героями, чей авторитет стал непререкаем. В это же время 82-я дивизия под командованием Риджуэя и Гэвина вела не менее жестокие, но куда менее распиаренные бои на северном фланге прорыва. Но история запомнила Бастонь. «Мафия» на собственном опыте убедилась в невероятной силе грамотного пиара и впредь всегда уделяла огромное внимание работе с прессой.

Но за всей этой героической мишурой скрывался еще один, куда более важный и трезвый урок. Бои в Италии, а особенно в Арденнах, со всей очевидностью показали: против серьезного, механизированного противника десантники в своем «чистом» виде — просто легкая пехота, обреченная на истребление. Их штатного вооружения хватало, чтобы отбиваться от патрулей и партизан, но против танковых дивизий они были бессильны. Их спасало только то, что им почти всегда придавали на усиление танки и тяжелую артиллерию. Генерал Киннард, один из героев Бастони, позже вспоминал, как здорово десантники и танкисты дополняли друг друга. «Казалось, мы, пешие солдаты-десантники, пробуждали лучшее в танкистах, а они — лучшее в нас», — писал он. Этот опыт сформировал у «мафии» четкое понимание того, за что они будут бороться после войны. Им нужна была не просто слава и не просто особый статус. Им нужна была собственная тяжелая огневая мощь и мобильность, сравнимая с танковыми частями, но при этом сохраняющая возможность переброски по воздуху. Они хотели быть как обычная пехотная дивизия по вооружению, но с элитной выучкой и стратегической мобильностью десанта. Вся их послевоенная лоббистская деятельность была направлена на реализацию именно этой, выстраданной в боях, концепции.

Война закончилась, и для «мафии» настало время собирать дивиденды. Они сполна обналичили свой кровавый капитал, заработанный в боях. Именно 82-я дивизия маршировала по Пятой авеню в Нью-Йорке на параде победы. Именно десантникам доверили самые престижные оккупационные миссии: почетный караул в Берлине, охрана штаб-квартиры самого Эйзенхауэра во Франкфурте. Это были не просто почести, а публичное признание их элитного статуса. Но за кулисами уже шла борьба за место под послевоенным солнцем. Когда встал вопрос о том, какую из десантных дивизий оставить в строю на постоянной основе — 82-ю или 101-ю, — развернулась настоящая аппаратная война. И здесь Джеймс Гэвин показал себя не только как полководец, но и как мастер интриг. Используя свои тесные связи с журналистами, которых он наработал за годы войны, он развернул в прессе целую кампанию в поддержку 82-й, дивизии, которой он сам командовал. Это был классический пример работы «мафии»: использование личных связей и медийного ресурса для укрепления своих позиций. При этом сама «мафия» не была монолитным братством. Ее ядро — Риджуэй, Тейлор и Гэвин — были выходцами из 82-й и тянули одеяло на себя. Командиры других прославленных дивизий, вроде 101-й, тоже были частью элитной десантной культуры, но часто оказывались в роли конкурентов, особенно когда дело касалось славы и ресурсов. Постоянное соперничество между дивизиями и личная неприязнь между их лидерами, особенно между харизматичным новатором Гэвином и расчетливым политиком Тейлором, были неотъемлемой частью их мира. Вторая мировая война не просто закалила десантников. Она превратила их из группы энтузиастов в мощную, сплоченную корпорацию со своей идеологией, своими героями, своими внутренними интригами и огромными амбициями. Хаос войны доказал правильность их нестандартных методов, а победа дала им моральное право и политический капитал, чтобы начать борьбу за главный приз — контроль над всей армией США.

Война за Пентагон

Война закончилась, и для большинства солдат это означало одно: домой. Но для наших парней из «воздушно-десантной мафии» все только начиналось. Пока обычные пехотинцы радовались демобилизации, эти хваткие ребята принялись делить самый главный трофей — власть в послевоенной американской армии. Они действовали быстро и слаженно, как при захвате вражеского аэродрома. Риджуэй, главный патриарх, окопался в самых верхах — сначала представлял армию в ООН, потом рулил силами НАТО в Европе. Максвелл Тейлор, хитрец и интеллектуал, получил под свой контроль кузницу кадров — военную академию Вест-Пойнт. И он немедленно принялся переделывать ее по своему образу и подобию. И вот здесь-то и кроется вся суть аппаратной игры «мафии». Хотя их троица (Риджуэй, Тейлор, Гэвин) изначально ковалась в 82-й дивизии, в ходе войны Тейлор получил под командование 101-ю, «Кричащих орлов», и именно ее он привел к славе. Так что, когда после победы армию начали резать по-живому и 101-я была временно расформирована, Тейлор, как рачительный хозяин, просто собрал своих проверенных ребят — ветеранов Бастони и Нормандии из его дивизии — и пристроил их на теплые места преподавателей в Вест-Пойнте. Академию в шутку прозвали «101-й», и это было чистой правдой. Он буквально нашпиговал ее своей гвардией. Пока Гэвин, верный своей 82-й, вел аппаратную войну за то, чтобы ее вообще не расформировали, Тейлор действовал тоньше: он захватывал умы будущего поколения офицеров. Сам же Джеймс Гэвин, самый молодой и амбициозный из троицы, стал главным теоретиком и идеологом, строча книги и статьи о том, как десант будет воевать в следующей войне. Это был не хаотичный карьерный рост. Это был продуманный захват ключевых плацдармов, с которых они собирались начать штурм Пентагона.

Главным врагом на этом новом поле боя стал не Гитлер, а новая доктрина президента Эйзенхауэра, получившая прозвище «Новый взгляд» (New Look). Суть ее была проста и для любого армейского генерала убийственна: будущее за атомными бомбами и стратегическими бомбардировщиками. А армия... армия — это дорогой и ненужный анахронизм. В ядерной войне пехота не нужна, а для мелких заварушек хватит и местных союзников. Для «воздушно-десантной мафии» это был смертный приговор. Их многотысячные дивизии, их элитный статус, их философия войны — все это летело в тартарары. Если главная сила — это бомбардировщик с ядерной бомбой, то зачем вообще нужны эти дорогие и капризные ребята в прыжковых ботинках? И «мафия» вступила в свою главную битву — битву за смысл своего существования. Они начали доказывать, что мир не черно-белый, что между «ничего не делать» и «сжечь планету в ядерном огне» есть масса оттенков. И для этих оттенков — для локальных конфликтов, «пожарных» войн, как они их называли, — нужны как раз они: мобильные, быстрые, готовые заткнуть любую дыру.

Первым в открытую атаку на «Новый взгляд» пошел Мэтью Риджуэй. Став начальником штаба армии, он превратился в сущий кошмар для Эйзенхауэра и его министра обороны Чарльза Уилсона, бывшего босса «Дженерал Моторс». Уилсон, привыкший считать деньги, видел в армии лишь одну из статей расходов и пытался ее безжалостно урезать. Риджуэй же, старый солдат, прошедший две войны, смотрел на это как на предательство. Он ходил по кабинетам и комитетам Конгресса и, не стесняясь в выражениях, доказывал, что «одна авиация и флот войну не выиграют». Он яростно сопротивлялся сокращению дивизий, понимая, что это обескровит армию. Звездный час Риджуэя настал в 1954 году, во время кризиса в Дьенбьенфу, когда французы во Вьетнаме оказались на грани полного разгрома. Адмиралы и генералы ВВС, верные доктрине «Нового взгляда», тут же предложили ударить по вьетнамцам атомной бомбой. И тут Риджуэй лег костьми. Он представил Эйзенхауэру доклад, в котором трезво и цинично расписал, во что обойдется сухопутная операция во Вьетнаме: сколько понадобится дивизий, сколько инженеров для строительства дорог в джунглях и, главное, сколько будет гробов. Его расчеты отрезвили «ястребов». От ядерного удара отказались, в большую войну Америка тогда не ввязалась. Риджуэй показал, что он не просто упрямый солдафон, а стратег, способный мыслить категориями реальной политики и цены, а не только ядерных ударов.

Если Риджуэй шел напролом, то сменивший его на посту начальника штаба Максвелл Тейлор действовал куда тоньше и хитрее. Он был настоящим политиком в генеральских погонах. Публично он никогда не перечил президенту и его министру. Он лояльно защищал их урезанные бюджеты, кивал на совещаниях и вообще создавал впечатление паиньки. Но за кулисами он вел свою, очень сложную игру. Тейлор не стал отвергать ядерное оружие. Вместо этого он выдвинул концепцию «гибкого реагирования» (Flexible Response). Суть ее была в том, что у Америки должен быть целый набор инструментов для любой драки — от ядерной дубины до полицейской дубинки. Он доказывал, что нельзя ставить все на одну карту — на тотальную ядерную войну. Ведь самые вероятные конфликты — это мелкие, локальные заварушки. И для них нужна сильная, мобильная армия. По сути, он взял идеи Риджуэя, завернул их в более наукообразную и политкорректную упаковку и начал медленно, но верно продвигать ее внутри Пентагона. Он не воевал с системой, он ее подтачивал изнутри, готовя почву для того момента, когда его идеи станут востребованы. И этот момент был не за горами.

А пока Риджуэй таранил стены, а Тейлор копал подкоп, главным идеологическим мотором «мафии» работал Джеймс Гэвин. Он был мозговым центром всей операции. Став начальником отдела исследований и разработок армии, он развернул бурную деятельность. Его книга «Воздушно-десантная война» и многочисленные статьи в популярных журналах, вроде Harper's, стали манифестом нового поколения военных. Он прямо и дерзко заявлял, что эра массированных армий прошла, будущее за легкими, мобильными силами, способными нанести удар в любой точке планеты. Но главной его «инновацией» стала подпольная работа. В Пентагоне он создал так называемую «Координационную группу» — неформальный клуб офицеров-единомышленников, которые были недовольны политикой Эйзенхауэра. Эта группа, по сути, была его личным разведывательно-диверсионным отрядом. Они писали аналитические записки, готовили для Гэвина аргументы, а самое главное — регулярно «сливали» неудобную для Белого дома информацию дружественным журналистам. Это была настоящая партизанская война в коридорах власти, и Гэвин был ее дирижером.

В 1956 году Гэвин нанес свой самый мощный удар. Выступая на закрытых слушаниях в Сенате, он, отвечая на прямой вопрос, без обиняков рассказал, к чему приведет полномасштабная ядерная война с СССР. Он озвучил цифры из секретного доклада ВВС: речь шла о «нескольких сотнях миллионов смертей» только в первые дни, причем не только в Союзе и США, но и в союзных странах Европы и Азии, которые накрыло бы радиоактивное облако. Для сенаторов, привыкших думать о ядерной бомбе как о неком абстрактном «супероружии», это был ледяной душ. Информация просочилась в New York Times, и разразился грандиозный скандал. Администрация Эйзенхауэра была в ярости. Гэвин стал для них личным врагом, предателем, раскрывшим государственные тайны. Его карьера в армии была, по сути, закончена. Но он добился своего. Он вынес вопрос о цене ядерной войны из закрытых кабинетов на публику и заставил общество ужаснуться. Его последующая отставка была не бегством, а громким политическим демаршем. Он уходил не побежденным, а победителем, который пожертвовал карьерой ради своих убеждений и нанес сокрушительный удар по доктрине «массированного возмездия».

«Мафия» понимала, что при Эйзенхауэре им ловить нечего. И они сделали ставку на новую, восходящую звезду — молодого сенатора Джона Ф. Кеннеди. Это был идеальный кандидат. Он был молод, амбициозен и строил свою предвыборную кампанию на жесткой критике оборонной политики республиканцев. Главным его коньком стал тезис о «ракетном отставании» от СССР — чистый блеф, но очень эффективный. Гэвин и Тейлор быстро нашли к нему подходы. Гэвин стал его неофициальным военным советником, постоянно снабжая его аргументами и цифрами. А Кеннеди, в свою очередь, начал озвучивать их идеи со всех трибун. Его речи о необходимости «гибких сил», способных вести локальные войны, были почти дословным пересказом статей Гэвина и меморандумов Тейлора. В одном из своих выступлений Кеннеди прямо заявил: «Наша ядерная мощь... не может сдержать коммунистическую агрессию, которая слишком ограничена, чтобы оправдать атомную войну». Это был пароль, сигнал для «мафии»: «я — свой». Они поставили на Кеннеди, и эта ставка сыграла.

Победа Кеннеди в 1960 году стала полным и безоговорочным триумфом «воздушно-десантной мафии». Их доктрина «гибкого реагирования» в одночасье превратилась из оппозиционной ереси в официальную стратегию национальной безопасности США. Настало время получать награды. Тейлор, который при Эйзенхауэре был в опале, триумфально вернулся на службу. Сначала Кеннеди сделал его своим личным военным представителем, а затем назначил на высший военный пост — председателем Объединенного комитета начальников штабов. Гэвин, «серый кардинал» победы, получил в награду престижную должность посла во Франции. Это был не просто карьерный взлет. Это был захват власти. Люди, которые годами вели подковерную войну против системы, теперь сами стали системой. Они получили карт-бланш на перестройку всей военной машины под свои идеи. И они немедленно этим воспользовались. Бюджет армии был увеличен, началось массовое производство нового вооружения, а главный акцент был сделан на создании сил, способных воевать где угодно и как угодно.

Под флагом «гибкого реагирования» начался настоящий бум Сил специальных операций. Кеннеди был лично очарован «зелеными беретами», их аурой таинственности и способностью вести «неправильную» войну. Он видел в них идеальный инструмент для борьбы с коммунистическими партизанами по всему третьему миру. И здесь снова не обошлось без наших старых знакомых. Идеология и структура спецназа были до жути похожи на то, что Гэвин и его команда создавали в десанте в 40-е годы: упор на индивидуальную подготовку, способность действовать в малых группах, в отрыве от баз, высочайшие требования к интеллекту и физической форме. Одним из главных «крестных отцов» нового спецназа стал Уильям Ярборо — тот самый лейтенант, что когда-то придумал знаменитые «крылья» парашютиста. Став в 1961 году начальником Центра специальных методов ведения войны в Форт-Брэгге, он начал лепить «новую породу людей, которых можно отправить в джунгли без надзора, и которые будут нести цели своей нации в своем сознании». По сути, «мафия» просто масштабировала свой успешный проект, создав еще одну элитную касту, идеально подходящую для новых, «гибридных» войн, которые, как они и предсказывали, становились главным трендом эпохи.

Влияние «мафии» выходило далеко за рамки чисто военных вопросов. Они мыслили глобально, категориями большой политики. И ярчайший тому пример — история с Корпусом Мира. Сегодня это кажется забавным, но идею этой организации, ставшей символом американской «мягкой силы», молодому президенту Кеннеди подкинул не кто-нибудь, а генерал Джеймс Гэвин. В октябре 1960 года, во время предвыборной кампании, он передал Кеннеди двухстраничную записку с предложением создать волонтерский корпус для работы в развивающихся странах. Через три дня Кеннеди озвучил эту идею в своей речи. Это прекрасно иллюстрирует широту мышления этих людей. Они понимали, что современная война — это не только танки и самолеты. Это еще и борьба за умы, за влияние, за культуру. И они были готовы использовать для этой борьбы любые инструменты, от штыка до студента-волонтера. Они были не просто солдатами, они были имперскими менеджерами, и их целью было обеспечение тотального доминирования Америки на планете всеми доступными средствами.

Итак, что мы имеем в сухом остатке? За каких-то 15 лет после войны небольшая группа офицеров, объединенных общим боевым опытом и корпоративным духом, смогла совершить невозможное. Они ввязались в драку с самой мощной бюрократической машиной своего времени — военно-промышленным комплексом эпохи Эйзенхауэра, который сделал ставку на ядерное оружие. Через открытый саботаж, подковерные интриги, грамотную работу с прессой и союз с нужным политиком они полностью разгромили доминирующую стратегию «массированного возмездия». Они не просто спасли армию от превращения в придаток ВВС. Они навязали всей стране свое видение войны, свою философию «гибкого реагирования». Это была чистая победа. Победа «воздушно-десантной мафии», которая обеспечила не только выживание армии, но и свое собственное безраздельное господство в ней на долгие годы. Они были готовы к своей следующей, еще более амбициозной задаче: переделать всю армию по своему образу и подобию.

Атомные игры и армия-мутант

Победив в кабинетных войнах и посадив своих людей на ключевые посты, «воздушно-десантная мафия» столкнулась с новой, куда более серьезной угрозой — угрозой полного забвения. В конце 40-х — начале 50-х годов в Пентагоне царила ядерная истерия. ВВС получили монополию на стратегические бомбардировщики с атомными бомбами и стали главной кастой. У них была «супер-дубина», которая, как тогда казалось, могла решить любую проблему. У флота были авианосцы, тоже носители ядерного оружия. А что было у армии? Толпы парней с винтовками. В новую эпоху это выглядело так же современно, как кавалерия с саблями. Армия стремительно превращалась в ненужный, дорогой придаток. И тогда «мафия» поняла: чтобы выжить, нужно доказать, что и они могут играть в эти новые, атомные игры. Как цинично, но точно сформулировал это Джеймс Гэвин: «Ты должен был показать, что можешь жить с ядерным оружием, — либо это, либо просто выходи из бизнеса». И они начали доказывать.

Идея, которую они предложили, была гениальной в своей наглости. Они взяли свой собственный боевой опыт, рожденный из хаоса и бардака Второй мировой, и объявили его единственно верной доктриной для выживания на ядерном поле боя. Помните, как их разбрасывало по всей Сицилии и Нормандии? Как они дрались в разрозненных, оторванных друг от друга группах? Раньше это было проблемой, косяком планирования. Теперь же «мафия» заявила, что это — единственно возможный способ ведения войны в атомный век. Ведь любая крупная концентрация войск — это идеальная мишень для ядерного удара. А значит, вся армия должна стать такой же, как их десантные дивизии: рассредоточенной, мобильной, гибкой, состоящей из небольших автономных ячеек. То, что было их вынужденной тактикой, они превратили в универсальную стратегию. Они не просто приспосабливались к новой реальности, они пытались переделать всю армию по своему образу и подобию.

Вершиной этого безумного прожектёрства стала так называемая «пентомическая дивизия» — детище Максвелла Тейлора, которое он продавил, став начальником штаба армии. Это был настоящий организационный монстр, слепленный по лекалам десантной тактики, но растянутый на всю армию. Вместо привычной и понятной структуры из трех полков дивизия теперь состояла из пяти более мелких и якобы самодостаточных «боевых групп». Это было прямое заимствование из опыта десанта, где привыкли драться разрозненными отрядами. Только теперь этот вынужденный бардак возвели в ранг официальной доктрины. Само название “pentomic” было чистой воды маркетингом, слепленным из двух модных слов: “penta” (пять) и “atomic” (атомный). Получилось броско и наукообразно — как раз то, что нужно, чтобы пудрить мозги политикам и публике, создавая видимость ультрасовременной реформы. На деле же эта новая дивизия была значительно слабее старой в обычном, неядерном бою. У нее было меньше артиллерии, меньше средств поддержки, а из-за ликвидации полкового звена нарушилась вся система управления и преемственности. Но зато, как с энтузиазмом уверял Тейлор, она была более «живучей» на атомном поле боя. Ее разрозненные боевые группы было сложнее накрыть одним ударом. Логика была проста и цинична до предела: пусть враг потратит свою драгоценную атомную бомбу на одну нашу боевую группу, зато остальные четыре выживут и продолжат воевать. Очень утешительная перспектива для тех, кому выпало служить в той самой, расходной группе. Вся эта затея была попыткой решить чисто политическую задачу — как сохранить армию и выбить под нее бюджеты — с помощью организационной эквилибристики. Армию, по сути, кастрировали, лишив ее реальной мощи и превратив в набор легковесных команд, но зато нарядили в модные «атомные» одежды, чтобы она выглядела грозно на бумаге.

Конечно, новой доктрине нужны были и новые игрушки. И первой такой игрушкой стала 280-миллиметровая атомная пушка М-65 (способная стрелять ядерными снарядами), прозванная в народе «Атомной Энни». Это было гротескное зрелище: чудовищная 83-тонная махина, которую тащили два тягача, — один спереди, другой сзади. Она была медленной, неповоротливой и могла передвигаться только по хорошим дорогам, что делало ее абсолютно бесполезной на гипотетическом поле боя, изрытом ядерными воронками. По сути, это было гигантское железнодорожное орудие времен Первой мировой, которое по недоразумению оказалось в середине XX века. Расчет этого динозавра состоял из 5-7 человек, а на приведение его в боевое положение уходили драгоценные минуты, которых в ядерной войне просто не было. Но у «Энни» была одна важная функция: она отлично выглядела на парадах. Когда это чудище в 1953 году прокатили по Вашингтону на инаугурации Эйзенхауэра, вся страна увидела: у армии тоже есть своя ядерная «штуковина». Это был чистый пиар, демонстрация того, что пехота тоже в тренде. Практического смысла в этой пушке было ноль, но как инструмент в борьбе за бюджеты и престиж она работала отлично. Ее с гордостью возили по базам в Европе, пугая русских и собственных солдат в равной степени.

Пушки — это был вчерашний день. Настоящей страстью «мафии», и в первую очередь Гэвина, стали ракеты. Он видел в них идеальное оружие будущего: мобильное, дальнобойное и способное нести тактический ядерный заряд. Это была прямая атака на монополию ВВС. Генералы-бомбардировщики считали, что все, что летает и взрывается, — это их епархия. Армия же, устами Гэвина, заявляла: ракета — это просто усовершенствованная артиллерия, а уж артиллерия — это наше исконное дело. Началась ожесточенная межведомственная грызня, которая доходила до абсурда. Например, армия разработала успешную зенитную ракетную систему «Найк» для защиты конкретных объектов, вроде аэродромов. ВВС, увидев в этом посягательство на свою святую миссию по противовоздушной обороне, немедленно начали разрабатывать свою, конкурирующую систему. В итоге обе конторы строили свои собственные, страшно дорогие заборы вокруг одних и тех же объектов, сжигая деньги налогоплательщиков с удвоенной силой. Министр обороны Уилсон, пытаясь развести дерущихся генералов, установил для армейских ракет унизительный лимит по дальности — не более 200 миль. Все, что летело дальше, автоматически отходило ВВС. Ограничение в 200 миль было абсолютно идиотским — получалось, что если вражеская колонна стоит на 201 миле, то по ней должна стрелять уже авиация, которая, как знали армейцы, никогда вовремя не прилетит. Армия в ответ развернула целую кампанию, доказывая, что ей нужны ракеты не для ударов по Москве, а для уничтожения вражеских танковых колонн прямо на поле боя. Под шумок этой борьбы Гэвин пробивал финансирование для целого выводка тактических ракет: «Капрал», «Честный Джон», «Редстоун». Это была дорогая и зачастую неэффективная техника, но она решала главную задачу: отвоевывала для армии место под ядерным солнцем. На самом же деле вся эта ракетная программа была просто еще одной дубиной в драке за оборонный бюджет, способом доказать, что сухопутные войска тоже хай-тек и тоже могут в «войны будущего».

Апофеозом этого атомного безумия стала разработка тактического ядерного боеприпаса «Дэви Крокетт». Это была попытка дать атомную бомбу в руки чуть ли не каждому капралу. «Дэви Крокетт» представлял собой небольшой безоткатный гранатомет, который мог стрелять снарядом с ядерной боеголовкой мощностью до 20 тонн в тротиловом эквиваленте. Дальность стрельбы этого чуда техники составляла всего пару миль. Проблема была в том, что предполагаемый радиус поражения от взрыва и последующего радиоактивного заражения вполне мог накрыть и самих стрелков. В войсках эту штуку немедленно прозвали «вдоводелом». Точность у этого «гранатомета» была примерно как у пьяного ковбоя, стреляющего по бутылкам с бедра, так что никто не мог гарантировать, куда именно прилетит этот ядерный «подарок». Солдаты мрачно шутили, что в комплекте с гранатометом должны выдавать лопату, чтобы сразу копать себе могилу. Но генералов в Пентагоне это мало волновало. «Дэви Крокетт» был зримым воплощением их доктрины: армия, насыщенная тактическим ядерным оружием до самого низового уровня, — грозная сила. Это оружие было тактическим нонсенсом, но политически — просто находкой. Оно наглядно демонстрировало, что армия готова к «демократизации» атомного оружия. То, что применение этого оружия превращало поле боя в радиоактивную пустыню, где гибли бы и свои, и чужие, в расчет как-то не принималось. Так что пока генералы рисовали на картах красивые стрелочки ядерных ударов, простые пехотинцы прикидывали, успеют ли они помолиться перед тем, как их накроет собственным же выстрелом.

Чтобы проверить все эти красивые теории на практике, армия устраивала грандиозные учения, которые больше походили на репетицию апокалипсиса. На полигонах в пустыне Невада, в рамках учений с говорящим названием «Дезерт Рок» (Пустынная скала), они взрывали настоящие атомные бомбы. А потом гнали солдат в атаку через эпицентр. Пехотинцев заставляли сидеть в неглубоких окопах всего в нескольких километрах от «гриба», а после взрыва они должны были бодро бежать вперед, преодолевая полосу препятствий, «чтобы проверить их способность эффективно действовать в условиях ядерной войны». Никто, конечно, не объяснял солдатам, что «эффективно действовать» в эпицентре ядерного взрыва означает быстро и мучительно умереть. Предполагалось, что вид ядерного гриба должен был закалять боевой дух, а не вызывать рвоту и диарею, но об этом в инструкциях тактично умалчивали. Об уровне цинизма говорит тот факт, что один из армейских врачей, доктор Дуглас Линдси, публично отчитывал солдат за их «боязнь радиации», называя ее «пугалом» и уверяя, что все опасения по поводу бесплодия и лучевой болезни — это просто предрассудки. Солдатам, у которых после учений выпадали волосы, видимо, просто не хватало патриотизма. На учениях «Карт-Бланш» в Германии в 1955 году штабные наблюдатели подсчитали, что в результате учебных ядерных ударов погибло бы около двух миллионов мирных жителей, и это еще до учета последствий радиации. Эта цифра, сравнимая с реальными потерями в крупных сражениях, похоже, никого особо не напугала. Это была удобная штабная математика, в которой солдаты и гражданские были просто статистическими единицами, расходным материалом в большой геополитической игре. Но эти цифры никого не смущали. Игра в атомную войну продолжалась.

Вся эта грандиозная затея с «пентомической» армией, как и следовало ожидать, закончилась полным провалом. Красивая на бумаге, эта концепция разбилась о суровую реальность. Во-первых, доктрина так и не была толком прописана. Существовали лишь общие идеи, а как именно управлять этим рассредоточенным зверинцем в бою, никто толком не понимал. Это была импровизация чистой воды, только теперь в масштабах всей армии. Во-вторых, под новую структуру не было техники. Чтобы командир дивизии мог управлять пятью разбросанными по огромной территории боевыми группами, ему нужны были сверхсовременные средства связи, которых в 50-е годы просто не существовало. Так что на учениях командиры орали в рации, которые работали через раз, и посылали гонцов на джипах, как во времена Второй мировой. В-третьих, сама дивизия оказалась нежизнеспособной. Она была слишком слаба для ведения обычного боя и при этом слишком громоздка и уязвима для партизанских действий. Она была заточена под один-единственный, сугубо теоретический сценарий — ограниченную ядерную войну в Европе. Даже сам Гэвин, один из ее создателей, позже признавал, что «пентомическая» дивизия была «полным бардаком» с «кричащей нехваткой артиллерии».

Осознав, что они создали нежизнеспособного уродца, армейские чины начали потихоньку давать задний ход. Уже в начале 60-х, с приходом администрации Кеннеди, от «пентомической» структуры тихо отказались. На смену ей пришла новая концепция — дивизия ROAD (Reorganization Objectives Army Division). По сути, это было возвращение к проверенной временем трехбригадной структуре, очень похожей на ту, что была во Вторую мировую. Только вместо полков теперь были более гибкие бригады, в состав которых можно было включать разные батальоны — танковые, пехотные, механизированные — в зависимости от задачи. Это было молчаливое признание того, что вся десятилетняя «атомная» авантюра была ошибкой. Армия возвращалась к основам, к необходимости вести обычную, «конвенциональную» войну. И это означало конец безраздельного господства идеологии «воздушно-десантной мафии». Они проиграли эту битву за будущее армии, но только для того, чтобы выиграть другую, вертолетную войну.

Так чем же была вся эта эпопея с «атомной армией»? Это был грандиозный, дорогой и чертовски опасный политический блеф. Чтобы выжить в борьбе за бюджеты с ВВС и флотом, «мафия» была готова на все. Они превратили армию в карикатурного мутанта атомного века, нашпиговав ее теоретически грозным, но практически бесполезным оружием. Они потратили миллиарды на сомнительные проекты, на годы затормозив развитие действительно нужных конвенциональных вооружений. Пока генералы в Пентагоне чертили схемы ядерных ударов, солдаты продолжали бегать со старыми винтовками времен Кореи, а новые танки и БТРы существовали только в виде прототипов. Вся армия жила в странном шизофреническом состоянии, готовясь к войне, которая никогда не наступит, и будучи не готовой к тем, что уже шли по всему миру. Но в своей главной, политической игре «мафия» победила. Они сохранили армию как самостоятельный и влиятельный род войск. Они отвоевали себе жирный кусок оборонного пирога. И они укрепили свою собственную власть. Это был триумф цинизма и аппаратной борьбы, который, однако, дорого обошелся американской армии и на долгие годы определил ее странный и противоречивый путь развития.

Вертолет вместо лошади

Итак, «мафия» продавила свою атомную программу, но в глубине души даже самые упертые из них понимали: вся эта ядерная экзотика — скорее для отвода глаз и выбивания бюджетов. А воевать по-настоящему, если припрет, придется по-старому: потом и кровью. И вот тут у их прекрасной десантной концепции была одна зияющая дыра. Они были гениями высадки. Никто в мире не умел так эффектно падать с неба в тыл врага. Но как только их элитные ботинки касались земли, вся магия кончалась. Они превращались в обычную легкую пехоту — без танков, без тяжелой артиллерии, без транспорта. Они были быстрыми в небе, но на земле становились медленными и уязвимыми. Они могли захватить плацдарм, но удержать его против механизированного противника без поддержки было почти нереально. Эта проблема красной нитью прошла через все их операции. Вся Вторая мировая была для них одним сплошным уроком на эту тему. И тогда Джеймс Гэвин, главный визионер «мафии», выдвинул новую идею-фикс: «небесная кавалерия» (Sky Cavalry). Он понял, что парашют — это всего лишь способ доставки, билет в один конец. А им нужна была мобильность на поле боя. Им нужна была новая «лошадь», и этой лошадью должен был стать вертолет.

Корейская война стала холодным душем, который окончательно смыл все иллюзии. Гористый рельеф, отсутствие дорог и вечная грязь превратили войну в медленное, изматывающее переползание с сопки на сопку. Американская армия, такая мощная и механизированная, оказалась неповоротливой и слепой. Пехота была привязана к убогим дорогам, а танки часто вязли в грязи. Это был тактический кошмар, где технологическое превосходство почти не работало. Именно здесь, наблюдая за тем, как пехота неделями ползет по горам, Гэвин окончательно уверился в своей правоте. Будь у них вертолеты, думал он, они бы перебрасывали батальоны через хребты за минуты, а не за дни. Они бы наносили удары там, где враг их совсем не ждет. Они бы господствовали над полем боя. Идея «небесной кавалерии» перестала быть просто красивой теорией. Она стала насущной необходимостью, единственным выходом из тактического тупика, в который зашла армия.

Первые попытки прикрутить к вертолету пулемет выглядели, конечно, комично. Группа энтузиастов на базе Форт-Ракер, прозванная «дураками Вандерпула», в тайне, по ночам, на свои страх и риск приматывала к легким вертолетам пулеметы и неуправляемые ракеты. Это было чистое партизанство. Никто не давал им ни денег, ни ресурсов; все делалось на голом энтузиазме и при помощи «военной смекалки», то есть, они просто тырили все, что плохо лежит. Главным врагом этих экспериментов были не технические трудности, а генералы из ВВС. Эти парни в голубой форме ревниво охраняли свою монополию на все, что летает и стреляет. Они считали, что поддержка войск с воздуха — это их и только их поляна. Вертолеты они презирали. Сохранилась легендарная фраза одного из генералов ВВС того времени: «Вертолет аэродинамически несостоятелен. Это все равно что пытаться поднять себя за шнурки. Как летательный аппарат он никуда не годится, и я не собираюсь закупать ни одного». Армейцы для них были просто «землекопами», которым нечего делать в небе. ВВС делали все, чтобы задушить армейскую авиацию в зародыше, видя в ней прямого конкурента. Они резали бюджеты, тормозили разработки и писали разгромные отчеты, доказывая, что вертолет — это медленная, уязвимая и бесполезная игрушка.

Но у «мафии» был свой человек, который должен был протаранить эту стену. Его звали Гамильтон Хауз. Уникальный персонаж. Старый кавалерист, который всю молодость провел в седле, а потом, уже будучи генералом, перековался в десантника и летчика. Он был живым воплощением новой идеи: дух старой, лихой кавалерии, пересаженный на новую, винтокрылую машину. Он понимал, что суть кавалерии не в лошадях, а в мобильности и внезапности. Гэвин, разглядев в нем родственную душу, сделал Хауза главным лоббистом вертолетной темы в Пентагоне. И Хауз с кавалерийским напором принялся доказывать, что будущее армии — в небе.

В 1962 году министр обороны Роберт Макнамара, якобы по своей инициативе, приказал армии провести «смелый новый взгляд на мобильность» и создал для этого специальную комиссию. Возглавил ее, конечно же, Хауз. На самом деле, вся эта затея была гениальной инсценировкой. Как выяснилось позже, сам приказ Макнамаре написали армейские же офицеры, сторонники вертолетной идеи. Они просто вложили свои мысли в уста министра, чтобы придать им вес. А в состав «комиссии Хауза» набрали исключительно единомышленников: бывших десантников, кавалеристов, летчиков — всех тех, кто уже давно и безнадежно был болен идеей «аэромобильности». Объективностью там и не пахло. Это было не исследование, а заранее срежиссированный спектакль с предсказуемым финалом. Они не искали ответы, они их уже знали; им просто нужно было их красиво оформить. Его целью было не найти истину, а получить официальную бумагу, которая бы развязала армии руки и дала зеленый свет на создание вертолетных армад.

Результат работы комиссии был предсказуем, но от этого не менее ошеломляющ. Хауз и его команда предложили создать принципиально новый тип дивизии — воздушно-штурмовую. Это была мечта десантника, доведенная до абсолюта: дивизия, у которой было 459 собственных летательных аппаратов — вертолетов и легких самолетов. Почти в пять раз больше, чем в обычной пехотной дивизии! Правда, за эту мобильность пришлось заплатить. У новой дивизии было в три раза меньше наземного транспорта и совсем слабая артиллерия. Это была все та же философия «воздушно-десантной мафии»: главное — это скорость, маневр и дух, а тяжелое железо — для слабаков. Они снова создавали легкую, быструю, элитную силу, которая должна была побеждать не числом, а умением.

Для обкатки новой концепции в Форт-Беннинге создали тестовую, 11-ю воздушно-штурмовую дивизию. И командиром ее назначили Гарри Киннарда — стопроцентного птенца гнезда «мафии», ветерана 101-й дивизии, героя Бастони. Киннард с энтузиазмом принялся лепить новый элитный культ. Он открыто заявлял, что «аэромобильность — это состояние ума», и требовал, чтобы все его командиры батальонов и бригад были квалифицированными парашютистами. Он считал, что только десантники, с их привычкой к риску и нестандартному мышлению, способны по-настоящему понять суть новой тактики. Он снова, как и двадцать лет назад, создавал касту избранных, отделенную от остальной армии не только новой техникой, но и особой ментальностью. Все, кто не разделял его веры в вертолетного бога, безжалостно изгонялись. Он даже ввел свой собственный нагрудный знак — значок воздушного штурмовика, который нужно было заслужить, трижды спустившись по веревке с вертолета. Это была калька с десантной культуры, перенесенная на новую, вертолетную почву. Он строил не просто дивизию, а новый военный орден.

А потом очень вовремя началась война во Вьетнаме. И для лоббистов вертолетной темы это стало настоящим подарком. Густые джунгли, отсутствие дорог, неуловимый противник-партизан — для такой войны новая, сверхмобильная дивизия подходила идеально. Генералы в Пентагоне и политики в Вашингтоне ухватились за эту идею. Генерал Уилер, тогдашний начальник штаба армии, прямо говорил в Конгрессе, что «наибольшие выгоды аэромобильность приносит именно в контрпартизанских и ограниченных войнах». Вьетнам стал идеальным полигоном и одновременно идеальным рекламным проспектом для нового, очень дорогого военного проекта.

Когда решение о создании первой постоянной аэромобильной дивизии было принято, развернулась небольшая закулисная борьба за «бренд». Киннард хотел, чтобы его детище носило имя его родной, 101-й десантной дивизии. Но тут в дело вмешалось другое мощное лобби — старая кавалерийская гвардия. К середине 60-х эти ребята, которых, казалось, давно списали со счетов, снова набрали силу в Пентагоне. Начальником штаба армии стал Гарольд Джонсон, бывший командир 1-й кавалерийской дивизии. Они увидели в вертолете шанс на реинкарнацию, способ вернуть кавалерии ее былую славу и мобильность. Им нужно было громкое имя, пропитанное традициями. В итоге был найден компромисс. 1 июля 1965 года новую дивизию назвали 1-й кавалерийской (аэромобильной), передав ей знамя и регалии старой, прославленной кавалерийской части, которая на тот момент была обычной пехотной дивизией в Корее. Это был символический жест, реверанс в сторону старой элиты, которая помогла протащить новую идею.

Боевое крещение новой дивизии состоялось осенью 1965 года в долине Йа-Дранг. И это крещение было кровавым. Битва за зоны высадки (LZ) X-Ray и Albany, позже красиво показанная в фильме «Мы были солдатами», стала не триумфальной прогулкой, а жестокой мясорубкой. Реальность, конечно, была куда грязнее и бессмысленнее, чем мог передать любой голливудский блокбастер. Да, американцы продемонстрировали невероятную мобильность, перебрасывая батальоны по воздуху прямо в сердце вражеской территории. Но вьетнамцы оказались очень способными учениками. Они быстро поняли, как бороться с вертолетами. Их тактика была проста: подпустить американцев как можно ближе, ввязаться в ближний бой в густых зарослях. Эта простая, но смертельная уловка, которую они называли «схватить врага за пряжку ремня», мгновенно уравнивала шансы. В такой ситуации американцы лишались своего главного козыря — поддержки с воздуха. Вся высокотехнологичная магия американской авиации становилась бесполезной; пилоты могли лишь беспомощно кружить в небе, наблюдая, как внизу режут их товарищей. Бомбардировщики и артиллерия не могли бить по противнику, не накрыв при этом своих. В бою за LZ Albany батальон подполковника МакДейда попал в засаду и был практически уничтожен, потеряв 70% личного состава. Люди гибли вперемешку, зачастую даже не понимая, откуда ведется огонь. Это была страшная цена за проверку новой тактики. В какой-то момент боя за LZ X-Ray положение батальона подполковника Хэла Мура стало настолько отчаянным, что он был вынужден передать в эфир кодовый сигнал «Сломанная стрела» (Broken Arrow) — отчаянный призыв о помощи, означавший, что подразделение находится на грани полного уничтожения и требует ударов всей доступной авиации буквально по своим позициям.

Но, как это часто бывает на войне, реальные результаты и их официальная трактовка — две большие разницы. Несмотря на огромные потери и тот факт, что вьетнамцы, по сути, навязали американцам свои правила игры, битва в долине Йа-Дранг была объявлена оглушительной победой и триумфом новой аэромобильной концепции. Генерал Киннард восторженно докладывал, что теперь пехотинец «наконец-то освободился от тирании местности». Звучало красиво. Правда, от тирании пуль и мин он так и не освободился. Но это уже были досадные мелочи. Главное, что новый, дорогой и амбициозный проект получил свое боевое крещение и был признан успешным. Отчет ЦРУ назвал эту операцию «величайшим успехом войны» на тот момент. Это определило характер всей Вьетнамской войны — войны вертолетов, засад, поисково-уничтожительных операций и, конечно, бесконечного подсчета трупов как главного мерила успеха. Американцы так и не поняли, что выиграли бой, но начали проигрывать войну, делая ставку на технологию, а не на контроль над умами и сердцами. Один проницательный советник тогда заметил: «Если вдуматься, использование вертолетов — это молчаливое признание того, что мы не контролируем землю. А в конечном счете, войны выигрываются или проигрываются именно на земле». «Воздушно-десантная мафия» успешно завершила свой очередной проект. Они не просто создали новый тип войск. Они создали новый тип войны.

Пожарная команда дяди Сэма

Разобравшись с тактикой и продав Пентагону идею вертолетов для ползания по полю боя, «мафия» взялась за куда более амбициозную задачу — стратегическую мобильность. То есть, за способность быстро доставлять свои элитные задницы в любую точку земного шара, где намечалась заварушка. Одно дело — прыгать по вражеским тылам, когда ты уже на месте. И совсем другое — сначала туда добраться через океан. После Второй мировой у главных десантных умов, вроде Гэвина, родилась навязчивая мечта: вся армия США должна стать «воздушно-десантной». Не в смысле, что все будут прыгать с парашютами, а в том, что любой батальон, любую пушку, любой бульдозер можно будет засунуть в самолет и отправить куда подальше. Он представлял себе будущее, в котором пехота будет перемещаться не на грузовиках, а на межконтинентальных транспортниках. Эта идея была настоящим крестовым походом за то, чтобы доказать свою нужность в атомный век. Генерал Джейкоб Деверс, один из влиятельных военачальников того времени, пафосно заявлял, что «армия, которая может летать на войну, и ВВС, которые могут её перевезти, обеспечат вечный мир». Красиво, конечно. Но была одна маленькая проблема.

Этой проблемой были Военно-воздушные силы. Генералы ВВС, влюбленные в свои стратегические бомбардировщики, смотрели на транспортную авиацию как на нищего родственника. Зачем строить грузовики, когда можно строить сверкающие «летающие крепости», способные испепелить Москву? Их философия была простой: если начнется война, мы сотрем врага с лица земли ядерными ударами, а таскать пехоту туда-сюда — это глупость и пустая трата денег. Их институциональная культура была нацелена на одну, главную миссию — доставку ядерного апокалипсиса. В итоге самолетов для переброски войск вечно не хватало. В 1950 году, на пике Холодной войны, чтобы перебросить одну-единственную дивизию в Европу, потребовалось бы 90 дней. Девяносто! За это время русские танки успели бы дойти до Ла-Манша и обратно. Но тут очень кстати подвернулся Берлинский воздушный мост. Когда Советы блокировали Западный Берлин, американцы организовали грандиозную операцию по снабжению города по воздуху. Для «мафии» это стало главным козырем. Они тыкали пальцем в небо и кричали: «Смотрите! Мы можем! Мы можем кормить целый город с воздуха, а значит, сможем снабжать и целую армию!» Тот факт, что снабжение было на самом деле недостаточным, и берлинцы выживали в основном за счет черного рынка, никого не волновал. Заявленные восемь тысяч тонн грузов в день часто не дотягивали до реальных потребностей в калориях для двух с половиной миллионов человек. Но кого волнуют такие мелочи? Главное — картинка. Пиар-эффект был колоссальным.

Чтобы доказать свою правоту, армия устроила в 1950 году грандиозные учения «Swarmer». Это была первая попытка отработать захват аэродрома с воздуха и его последующее удержание. Учения вскрыли все ту же старую болячку: самолетов катастрофически не хватало. Весь транспортный флот ВВС смог перебросить за раз только один полк, причем высадку растянули на несколько дней. Но был и прорыв. На учениях впервые массово применили новый транспортник С-119, который мог сбрасывать тяжелую технику — джипы, гаубицы и даже небольшие бульдозеры. Это было то, о чем мечтали десантники. Они наконец-то получили возможность тащить с собой в бой что-то посерьезнее ручных пулеметов. И уже через несколько месяцев, в октябре 1950-го, этот опыт пригодился в Корее. 187-й десантный полк совершил боевой прыжок, и впервые в истории вместе с людьми с неба посыпались джипы и пушки. Всего за несколько часов было сброшено 2860 десантников и более трехсот тонн грузов, включая 12 гаубиц и четыре противотанковых орудия. Это было начало новой эры.

Вся эта суета в итоге вылилась в создание в 1958 году новой структуры — Стратегического армейского корпуса, или, как его для краткости прозвали, STRAC. Это была официально оформленная «пожарная команда», готовая сорваться в любую точку мира. Ядром корпуса, разумеется, стали две десантные дивизии — 82-я и 101-я. Им придумали броский девиз, как будто сошедший с рекламного плаката: «Умелые, крутые, готовы круглосуточно» (Skilled, Tough, Ready Around the Clock). Идея была в том, чтобы у президента всегда под рукой была сила, которую можно было бы бросить на тушение любого «пожара» — от советского вторжения в Европу до бунта папуасов на каком-нибудь острове. Тейлор, восхищавшийся постоянной боеготовностью Стратегического авиационного командования ВВС, хотел создать для армии нечто подобное. Он мечтал о силе, которая могла бы отреагировать на приказ в течение нескольких часов, а не недель. Это превращало десантников в стратегический актив, в инструмент большой политики, по важности сравнимый со стратегическими бомбардировщиками. По крайней мере, так это подавалось публике.

На деле же, как это часто бывает, глянцевая обложка скрывала довольно потрепанное содержание. Молодой лейтенант Норман Шварцкопф, которому позже предстояло командовать американскими войсками во время «Бури в пустыне», в конце 50-х служил в 101-й дивизии в составе этого самого STRAC. И его воспоминания — это ушат холодной воды на головы восторженных патриотов. «Стратегический армейский корпус трубил о себе как о великой боевой силе, — писал он, — но мы-то знали, что на самом деле мы не так уж и хороши. Мы видели это по нашим офицерам... и по качеству нашего оборудования». По его словам, большая часть времени уходила не на боевую подготовку, а на показуху: бесконечные демонстрационные прыжки, подготовка к парадам и инспекциям. Техника была старой, а многие офицеры — ленивыми карьеристами, которые почивали на лаврах славы своих подразделений. При этом, по официальным отчетам, десантные дивизии в составе STRAC поддерживали уровень готовности выше 90%, в то время как обычные пехотные еле дотягивали до 70%. Так что «пожарная команда» была готова сорваться с места, но вот насколько эффективно она могла бы тушить реальный пожар — большой вопрос.

Но долго сидеть без дела «пожарным» не пришлось. И первый вызов, как ни странно, пришел не из-за рубежа, а изнутри страны. В 1957 году в городе Литл-Рок, штат Арканзас, начались массовые беспорядки из-за того, что в местную школу впервые должны были пойти несколько чернокожих учеников. Местные власти и Национальная гвардия, по сути, встали на сторону расистов. И тогда президент Эйзенхауэр сделал ход конем. Он поднял по тревоге боевую группу 101-й воздушно-десантной дивизии. Первые самолеты приземлились в Литл-Роке всего через четыре часа после получения приказа, продемонстрировав впечатляющую скорость. Через несколько часов парни, которых готовили воевать с советскими танками, уже высаживались в Арканзасе. Их задачей было не штурмовать вражеские укрепления, а сопровождать девять испуганных школьников мимо разъяренной толпы. Это был сюрреализм. Но был в этой истории и еще один, совсем уж циничный момент. Командующий операцией генерал Уокер, ярый расист, перед отправкой «посоветовал» командиру десантников «очень незаметно сократить число цветных» в составе группы. Сила, созданная для защиты демократии, начала свою боевую историю с сегрегации в собственных рядах.

Впрочем, вскоре подвернулась и «настоящая» работа. В 1958 году во время турне по Латинской Америке толпа в Венесуэле чуть не линчевала вице-президента Ричарда Никсона. В Вашингтоне началась паника. И снова в ход пошла «пожарная команда». Две роты десантников из 1-й боевой группы 506-го пехотного полка погрузили в самолеты и всего за пять с половиной часов перебросили за 1700 миль в Пуэрто-Рико — так, на всякий случай, чтобы попугать венесуэльцев. В том же году похожая история случилась в Ливане. Президент страны попросил у США помощи против просирийских мятежников, и в Бейрут отправили морпехов и батальон десантников из состава американских войск в Германии. В обоих случаях до реальных боев дело не дошло. Это были чисто политические акции, «демонстрация флага». Но они показали две важные вещи. Во-первых, концепция быстрого реагирования работала. Армия действительно могла в считанные часы перебросить боеспособные части за тысячи миль. Командующий STRAC генерал Роберт Синк, ветеран 506-го полка времен Второй мировой, с гордостью заявлял, что эти операции «продемонстрировали способность действовать быстро и решительно, чтобы потушить пожар где угодно, прежде чем он перерастет в большую войну». А во-вторых, они снова вскрыли старую проблему: хроническую нехватку транспортной авиации. Чтобы перебросить даже один батальон, приходилось задействовать чуть ли не все наличные самолеты, оголяя другие направления.

К началу 60-х вечная грызня между армией и ВВС за транспортные самолеты всем осточертела. И тогда было принято соломоново решение: создать единую структуру — Ударное командование США, или STRICOM. Туда запихнули и армейский STRAC, и тактическую авиацию ВВС. Это было сделано в том числе для того, чтобы прекратить бесконечные споры о том, кто предоставляет самолеты — Тактическое авиационное командование (TAC) или Военно-транспортная служба (MATS). Теперь у всей этой машины был один хозяин. Идея была в том, чтобы они наконец перестали тянуть одеяло на себя, а учились работать вместе под единым руководством. На бумаге все выглядело логично. Возглавил новую структуру генерал Пол Адамс, еще один ветеран-десантник. «Мафия» продолжала расставлять своих людей на ключевые посты.

Самым серьезным испытанием для новой структуры стал Карибский кризис 1962 года. Когда мир замер на грани ядерной войны, именно десантные дивизии были приведены в полную боевую готовность для вторжения на Кубу. План был грандиозный: 82-я и 101-я дивизии должны были захватить аэродромы, морпехи — высадиться на побережье, а следом за ними должны были идти танковые части. Командовать всей этой армадой должен был, естественно, десантник — генерал Гамильтон Хауз. Показательно, что на всех ключевых постах, связанных с возможным вторжением, оказались люди «мафии»: Тейлор был председателем Объединенного комитета начальников штабов, Адамс командовал STRICOM, Хауз — ударной группировкой, а Уильям Ярборо — силами спецназа. Вторжение, как известно, не состоялось. Но кризис показал, что в момент реальной угрозы именно силы быстрого реагирования, созданные «мафией», становятся главным инструментом президента. Они давали ему выбор — не просто нажать на «красную кнопку», а иметь в запасе и другие, более гибкие варианты.

А уже в 1965 году десантникам пришлось по-настоящему воевать. В Доминиканской республике вспыхнула гражданская война, и президент Линдон Джонсон, опасаясь появления «второй Кубы», отправил туда войска. Первыми, как обычно, пошли морпехи. А следом за ними — 82-я дивизия. Это была их первая крупная боевая операция со времен Второй мировой. За 72 часа после приказа два батальона и штаб дивизии были уже на месте. И снова сюрреализм. Парни, которых учили штурмовать укрепрайоны, оказались втянуты в грязную городскую герилью. Один из солдат вспоминал: «В одну минуту мы раздаем еду местным, а в следующую — ведем с ними же перестрелку». Их задачей было не победить врага, а развести враждующие стороны, патрулировать улицы и не дать разгореться большому пожару. Это была работа для полицейских, а не для элитных штурмовиков. Но они справились. Они снова доказали свою гибкость и способность адаптироваться к любой, даже самой идиотской задаче.

Итак, к середине 60-х «воздушно-десантная мафия» завершила свой главный стратегический проект. Они создали и продали американскому правительству идею глобальной «пожарной команды». Они убедили всех, что в новом, нестабильном мире, полном локальных конфликтов, именно легкие, мобильные силы являются главным инструментом внешней политики. Они сделали себя незаменимыми. Да, вместо героических прыжков на советские танковые дивизии им чаще приходилось разгонять демонстрации в американских городах или патрулировать грязные улицы в странах третьего мира. Но это были уже издержки профессии. Главное, что они добились своего. Они прочно заняли свою нишу, став универсальным «швейцарским ножом» для любого президента. И это обеспечило им не только выживание, но и процветание на долгие годы вперед.

Неубиваемая мафия

Казалось бы, после Вьетнама, когда вся страна пыталась забыть вертолеты как страшный сон, а армия переключилась на подготовку к танковым битвам в Европе, влияние «воздушно-десантной мафии» должно было сойти на нет. Но не тут-то было. Эти парни оказались куда живучее, чем можно было представить. Они не просто выиграли свою войну за Пентагон в 50-е и 60-е. Они сумели вживить свою идеологию, свою культуру, свою ДНК в сам организм американской армии так глубоко, что ее оттуда уже не вытравить. Их наследие — это не просто пара глав в учебниках истории. Оно повсюду: в тактике, в стратегии, в культуре современной армии США.

На тактическом уровне их главный ребенок — вертолет — вырос и заматерел. Идея «небесной кавалерии» Гэвина и Хауза стала реальностью. Сегодня в каждой американской дивизии есть своя вертолетная бригада. А 101-я воздушно-штурмовая дивизия — это и вовсе монстр, целый воздушный флот, способный перебрасывать тысячи солдат и тонны грузов. Да, после Вьетнама был период, когда армия снова впала в любовь к тяжелым танкам, готовясь к Третьей мировой на равнинах Германии. Но даже тогда вертолеты не забыли. Их просто перепрофилировали в охотников за танками, создав знаменитый «Апач». А потом, когда снова начались «маленькие войны» в Ираке и Афганистане, вертолеты опять стали незаменимы — для переброски войск в горах, для разведки, для эвакуации раненых. Все это — прямое наследие тех идей, которые «мафия» продавливала еще полвека назад. Из той же десантной колыбели выросли и современные Силы специальных операций — «зеленые береты» и рейнджеры. Сама их философия — действия малых, элитных, автономных групп в глубоком тылу — это чистый, дистиллированный опыт десанта Второй мировой.

На стратегическом уровне их главное детище — «пожарная команда» STRAC — живо и поныне. Оно просто сменило название. Сегодня это называется «Силы немедленного реагирования» (Immediate Response Force), и их ядро — все та же старая добрая 82-я воздушно-десантная дивизия. Их задача не изменилась ни на йоту: быть готовыми в течение 18 часов вылететь в любую точку планеты, где дяде Сэму понадобится срочно «потушить пожар». И они летают. Ирак в 2020-м, хаотичная эвакуация из Кабула в 2021-м, переброска в Польшу в попытке напугать Россию в 2022-м — на все эти вызовы отвечает одна и та же сила. Последний американский солдат, покинувший Афганистан, — это был командир 82-й дивизии Крис Донахью. Сам этот факт — невероятно символичен. В этом весь смысл «мафии»: они создали инструмент, который стал для любого президента «тревожной кнопкой», универсальным решением для любого кризиса. И президенты с удовольствием этой кнопкой пользуются.

Но самое главное и самое живучее их наследие — культурное. «Мафия» сумела превратить свою кастовую идеологию в общеармейский стандарт. Пройти парашютную или воздушно-штурмовую школу стало для любого офицера негласным, но обязательным пунктом в карьере, способом «пробить себе билет» наверх. Считается, что это воспитывает характер и смелость. Даже если ты потом всю жизнь будешь служить в танковой дивизии, значок парашютиста на груди — это знак принадлежности к элите. Символы десанта стали общеармейскими. Их бордовый берет, за право носить который они в свое время бились с армейской бюрократией, стал таким же узнаваемым символом, как зеленый берет спецназа. В Голливуде про них снимают бесконечные фильмы и сериалы, от «Братьев по оружию» до «Падения Черного ястреба», которые вбивают в головы новым поколениям миф о непобедимом десантнике. В Форт-Брэгге (ныне Форт-Либерти) действует огромный музей ВДВ, куда в обязательном порядке водят всех новобранцев, чтобы с младых ногтей пропитались духом великих предков. Эта культурная гегемония — пожалуй, их самая главная победа.

И вот тут мы подходим к главному парадоксу. Массовые парашютные десанты в стиле Второй мировой сегодня — это практически фантастика. Против любого серьезного противника, у которого есть хоть какие-то ПВО, это будет гарантированным самоубийством. Сам Гэвин это понял еще в 50-е. Но при этом культурное влияние и престиж десантных войск в армии сильны как никогда. В 2022 году армия США реактивировала 11-ю воздушно-десантную дивизию на Аляске, специально для действий в Арктике. Хотя для этой роли куда больше подходила бы обычная пехотная дивизия, но бренд «airborne» оказался важнее здравого смысла. Армия продолжает цепляться за десантный миф, за эту ауру элитарности и готовности к риску, даже если сам риск стал уже совсем другим.

Так что же в итоге? «Воздушно-десантная мафия» победила. Победила тотально и безоговорочно. Они не просто протащили свои идеи и отвоевали себе бюджеты. Они изменили сам генетический код американской армии. Они создали армию по своему образу и подобию: быструю, мобильную, экспедиционную, заточенную под быстрое вмешательство в любой точке мира. Они дали Америке идеальный инструмент для роли мирового жандарма. И Америка с удовольствием этим инструментом пользуется до сих пор. Хорошо это или плохо — вопрос другой. Но факт остается фактом: сегодняшняя армия США все еще ведет войны, придуманные той самой шайкой отчаянных парней в прыжковых ботинках, которые когда-то решили, что небо принадлежит им.