Остров невезения в Океане есть: зачем римлянам понадобилась Британия?

Греческий первопроходец и оловянные острова

В голове у любого приличного римлянина мир был устроен просто и понятно. Существовал так называемый orbis terrarum (буквально «круг земной», привет Снорри Стурлусону и Джо Аберкромби) диск обитаемой земли, комфортно плавающий в бескрайнем Океане. Центром этого диска, разумеется, был Рим, а всё, что находилось на его окраинах, считалось либо дикими задворками, либо откровенной мифологией. И где-то там, на самом краю географии, за столпами Геракла (пролив Гибралтар), где кончался цивилизованный мир и начинались владения чудовищ и края вечного тумана, болтался остров, о котором ходили самые смутные слухи. Его называли Претаннике. Само это слово, которое греки, вероятно, услышали от галльских торговцев, было производным от самоназвания местных племен — Pritani или Pretani. Это кельтское слово чаще всего переводят как «раскрашенные» или «татуированные люди», что прямо указывает на известный обычай древних бриттов покрывать свои тела узорами из синей краски, добываемой из растения вайда. Эта боевая раскраска, призванная устрашать врагов, и дала острову его первое историческое имя. Но для римлян в I веке до н.э. это было не столько географическое понятие, сколько символ чего-то запредельного. Место, откуда, по рассказам бородатых купцов, привозили олово, жизненно необходимое для производства бронзы — металла войны и власти. Но кто там жил и что из себя представляла эта земля, толком никто не знал. Это было царство варваров, кельтов, людей, чьи обычаи казались дикими даже по меркам более привычных и знакомых римлянам галлов. Рим смотрел на этот остров свысока, как на диковинку, но эта диковинка мозолила глаза, самим своим существованием бросая вызов имперскому порядку. Ведь нельзя же править всем миром, если у тебя под боком есть земля, которая в этот мир как бы и не входит.

Первым, кто решился сунуть нос в этот сказочный мир и составить о нём хоть какое-то внятное представление, был вовсе не римлянин, а грек. Звали его Пифей, и был он родом из Массалии — нынешнего Марселя, который в IV веке до н. э. представлял собой бойкую греческую колонию, торговый хаб, где пересекались пути со всего Средиземноморья. Примерно в 330 году до н. э. этот предприимчивый массалиот снарядил корабль и отправился в путешествие, которое для его современников было сродни полёту на Луну. Он проскользнул через Гибралтар, который греки звали столпами Геракла и считали вратами в преисподнюю, и повернул на север, вдоль атлантического побережья современной Франции. Ох, и смелым же он был парнем! Дело в том, что Средиземное море — это, по сути, большое озеро, с предсказуемыми ветрами и знакомыми берегами. Атлантика — совсем другое дело. Гигантские приливы, способные размазать корабль о скалы, постоянные туманы и штормы, от которых негде укрыться. Но Пифей упорно шёл вперёд, ведомый то ли жаждой наживы, то ли научным любопытством, то ли обоими этими качествами в равной степени.

Вернувшись, он написал книгу с незамысловатым названием «Об Океане» (Peri tou okeanou). Увы, ни одного экземпляра этого труда до нас не дошло. Всё, что мы знаем о его путешествии — это пересказы, цитаты и, что самое важное, язвительные комментарии поздних авторов, таких как Страбон или Плиний Старший. Эти учёные мужи, сидя в тёплых библиотеках Александрии и Рима, откровенно потешались над рассказами Пифея, считая его первостатейным лжецом. И, по правде сказать, у них были основания ему не верить. Пифей рассказывал о приливах высотой в десятки метров, о море, которое зимой превращается в ледяную кашу (вероятно, он видел паковый лёд), и о «полуночном солнце» на далёком севере, где светило летом почти не заходит за горизонт. Для людей, чья жизнь проходила под ласковым средиземноморским солнцем, это звучало как бред сумасшедшего. Страбон, греческий географ, живший на рубеже эр, прямо называл Пифея «величайшим обманщиком», чьим басням могут верить только дети. Ирония в том, что именно благодаря этим «басням» цивилизованный мир впервые получил хоть какую-то информацию о Британии. Именно Пифей первым записал её название — Претаннике — и описал её как большой остров, расположенный к северу от Галлии.

Он, судя по всему, обогнул значительную часть острова, добравшись до самого севера, и даже отважился пойти ещё дальше, к загадочной земле Туле, которую современные исследователи отождествляют то ли с Исландией, то ли с побережьем Норвегии. Как он ориентировался в этом враждебном мире без карт и компаса? Ну, расстояния он, вероятно, измерял в днях пути, делая поправку на скорость корабля и погодные условия. А широту определял с помощью гномона — по сути, обыкновенной палки, воткнутой вертикально в землю. Измеряя длину тени в полдень, можно было вычислить высоту солнца над горизонтом и, соответственно, понять, насколько далеко на север ты забрался. Для его современников, привыкших к более сложным астрономическим инструментам, это выглядело дилетантством. Но в условиях, когда твой корабль швыряет на волнах, а небо неделями затянуто тучами, даже такая грубая навигация была настоящим прорывом.

Помимо общих географических сведений, Пифей привёз и более конкретную информацию, которая очень интересовала его соотечественников. Он подтвердил слухи о том, что Британия — источник олова. Он описал, как местные жители добывают руду, выплавляют металл и на своих примитивных лодках, обтянутых кожей, доставляют его на некий остров Иктис, расположенный недалеко от побережья. Там олово перегружали на корабли галльских купцов, которые везли его через всю Галлию к устью Роны, откуда оно уже попадало в Массалию и расходилось по всему Средиземноморью. Этот рассказ породил легенду о Касситеридах, или «Оловянных островах», которые античные географы долгое время безуспешно пытались нанести на карту, помещая их где-то к западу от Испании. Скорее всего, никаких отдельных «оловянных островов» не существовало, а речь шла о полуострове Корнуолл и островах Силли, где действительно велась интенсивная добыча олова. Но для греков и римлян это была полумифическая земля, источник стратегического сырья, что-то вроде средневекового Эльдорадо. Ведь без олова не было бронзы, а без бронзы не было ни мечей, ни доспехов, ни статуй богов и императоров. Вот и получилось, что дикая и туманная Британия оказывалась незримо связана с самыми основами античной цивилизации.

Данные, собранные Пифеем, пусть и в искажённом виде, легли в основу работ более поздних и авторитетных географов. Эратосфен Киренский, учёный III века до н. э., который с поразительной точностью вычислил окружность Земли, использовал сведения Пифея для составления своей карты мира. Он ввёл систему координат, пусть и несовершенную, пытаясь привязать географические объекты к сетке широты и долготы. Благодаря ему Британия из мифического острова на краю света начала превращаться в реальный географический объект с определёнными размерами и положением. Проблема была в том, что все эти научные изыскания оставались достоянием узкого круга интеллектуалов. Для обычного римского купца или солдата Британия по-прежнему оставалась Terra Incognita. Информации о ней было с гулькин нос, да и пойди там разбери, что из написанного — правда. Одни авторы, вслед за Пифеем, описывали её жителей как трудолюбивых рудокопов и торговцев. Другие — как дикарей, бегающих по лесам в шкурах, практикующих человеческие жертвоприношения и коллективные браки. Этот образ дикого, но богатого варвара прочно засел в римском сознании. И когда спустя почти три столетия на берег Британии ступит нога римского легионера, он будет готов увидеть именно это: дикость, которую нужно усмирить, и богатства, которые нужно забрать. Пифей приоткрыл дверь в этот мир, но распахнуть её настежь предстояло уже не греческому путешественнику, а римскому полководцу, одержимому жаждой славы.

На лицо ужасные, добрые внутри

Спустя пару столетий после Пифея за тему взялся другой грек, на этот раз сицилийский, по имени Диодор. Он писал свою «Историческую библиотеку» уже после того, как Юлий Цезарь совершил свои набеги на Британию, так что информация у него была посвежее. Но, как и положено порядочному античному историку, он без зазрения совести компилировал сведения из разных источников, не особо заботясь об их согласовании. С одной стороны, он повторяет уже устоявшееся описание острова в виде треугольника, называя его углы Кантион (Кент), Белерион (Корнуолл) и Оркас (Оркнейские острова). С другой — даёт живописное описание быта и нравов местных жителей, которое, если присмотреться, оказывается набором классических клише о «благородных дикарях». Дескать, живут они в убогих хижинах из тростника и брёвен, нравы у них простые, а от пороков, разъедающих цивилизованное общество, они свободны. Питаются скромно, урожай собирают, срезая лишь колосья и храня их в подземных зернохранилищах. Классическая пасторальная картинка, призванная уколоть изнеженных читателей, привыкших к роскоши и разврату больших городов.

Особенно умиляет пассаж Диодора о боевых колесницах. Он пишет, что бритты используют их в бою «так же, как, по преданиям, герои поступали в Троянской войне». Это сравнение — не просто фигура речи. Это способ вписать диких бриттов в понятный культурный контекст, сделать их экзотичными, но в то же время узнаваемыми. Вот, мол, посмотрите, они настолько дремучие, что до сих пор воюют, как наши далёкие предки из поэм Гомера. Это одновременно и принижает их, и создаёт вокруг них героический ореол. Но за этими литературными красивостями проглядывают и вполне конкретные детали. Диодор, вероятно, опираясь на труды греческого стоика Посидония, который путешествовал по Галлии в конце II века до н. э., довольно подробно описывает всю логистическую цепочку оловянной торговли. По его словам, жители Белериона (Корнуолла) не только добывают руду, но и обрабатывают её, придавая металлу форму астрагалов — игральных костей, удобных для транспортировки. Затем они ждут прилива, который превращает их полуостров в остров, и на повозках везут слитки к побережью, где их уже ждут галльские купцы. Те, в свою очередь, переправляют ценный груз на континент и везут его на лошадях через всю Галлию в течение примерно тридцати дней до самого устья Роны. Конечным пунктом этого маршрута был город Нарбо (современная Нарбонна), основанный римлянами в 118 году до н. э. как торговый и военный форпост. Упоминание Нарбо — важная деталь, которая позволяет датировать источник Диодора. Он описывает торговлю, которая процветала задолго до прихода Цезаря, во времена, когда Рим только-только начинал подминать под себя южную Галлию.

Однако, когда археологи пытаются найти материальные подтверждения этой оживлённой торговли, они сталкиваются с определёнными трудностями. Свидетельств контактов между Британией и Средиземноморьем до II века до н. э. крайне мало. Похоже, что торговля носила скорее эпизодический, чем системный характер. Всё меняется на рубеже II-I веков до н. э. Именно к этому времени относится появление массовых находок римских амфор вдоль южного побережья Англии и на севере Франции, в Арморике (современная Бретань). Эти пузатые глиняные сосуды были универсальной тарой античности. В них перевозили вино, оливковое масло, гарум — популярный рыбный соус. И вот эти амфоры, в основном из Италии, вдруг массово появляются в кельтских поселениях. Похоже, что за британское олово кельты получали не звонкую монету, а вполне конкретный и очень ценимый ими продукт — вино. Для кельтской знати вино было символом статуса, напитком богов и вождей. Возможность пить не местный сидр или пиво, а настоящее италийское вино, была весомым аргументом в любой сделке. Одним из ключевых центров этой торговли стал порт в Хенгистбери-Хед, на южном побережье Англии. Раскопки там явили миру целые склады амфор и других импортных товаров, что говорит о его превращении в крупный международный хаб. Торговля шла в обе стороны: из Британии везли олово, медь, железо, рабов и охотничьих собак, а взамен получали вино, дорогую посуду и предметы роскоши. Этот взаимовыгодный обмен постепенно втягивал юго-восточную Британию в экономическую и культурную орбиту Рима, подготавливая почву для будущего вторжения. Вожди местных племён, привыкшие к римским товарам и ведущие дела с римскими купцами, уже не были теми мифическими дикарями из сочинений Пифея. Они становились частью большого глобального мира, хотя, возможно, ещё и не догадывались об этом.

Эта экономическая интеграция, пусть и однобокая, неизбежно тащила за собой перемены и в самом британском обществе. Представление о бриттах как о сборище разрозненных кланов, занятых исключительно междоусобными дрязгами и выпасом скота, становилось всё менее актуальным, по крайней мере для юго-востока острова. Контроль над торговыми путями и распределением престижных импортных товаров стал мощным рычагом власти. Вожди, сидевшие на этих потоках, богатели, укрепляли свой авторитет, обзаводились личными армиями и начинали подминать под себя более слабых соседей. Постепенно из аморфной массы кельтских племён стали вырастать крупные и агрессивные протогосударственные образования. На первые роли вышли такие сильные народы, как катувеллауны, чьи владения располагались к северу от Темзы, и их вечные соперники тринованты, занимавшие земли современного Эссекса. Эти ребята уже не были просто племенами, это были целые племенные союзы, возглавляемые династиями амбициозных царьков, которые вовсю перенимали континентальные замашки.

Одним из самых приметных свидетельств этих перемен стало появление собственной монеты. Изначально это были грубые подражания галльским статерам, которые, в свою очередь, копировали золотые монеты Филиппа II Македонского с изображением бога Аполлона и колесницы. Долгое время историки считали, что эти первые британские монеты были просто средством накопления богатства или использовались в ритуальных целях. Но их концентрация в определённых районах и стандартизация веса говорят о том, что они, скорее всего, выполняли и вполне реальные экономические функции, обслуживая крупную торговлю и позволяя вождям платить своим воинам. Со временем дизайн монет усложнялся, на них стали появляться местные мотивы — стилизованные изображения лошадей, кабанов, абстрактные узоры. А ближе к эпохе Цезаря некоторые правители, такие как Коммий, вождь племени атребатов, бежавший в Британию из Галлии, начали чеканить монеты со своими именами, написанными латиницей. Это был уже не просто экономический, а политический акт, декларация суверенитета и претензия на цивилизованность по римскому образцу.

Параллельно с этим менялся и сам ландшафт. На смену разбросанным фермам и небольшим укреплённым посёлкам на холмах приходят настоящие городские центры, которые археологи называют оппидами или оппидумами (сам термин позаимствован из сочинений Юлия Цезаря). Это были огромные по тем временам поселения, занимавшие площадь в десятки, а то и сотни гектаров, защищённые сложной системой валов и рвов. Но это были не просто крепости. Оппидумы вроде Камулодуна (будущего Колчестера), Веруламиума (Сент-Олбанса) или Каллевы (Силчестера) становились политическими, ремесленными и религиозными центрами новых царств. Здесь располагались резиденции правителей, работали мастерские, где производили оружие и ювелирные украшения, кипела торговля на рыночных площадях. Раскопки в этих местах явили миру не только уже упомянутые амфоры, но и дорогую краснолаковую керамику из Италии, изысканные стеклянные сосуды, бронзовые зеркала и прочие атрибуты роскошной жизни, о которой обитатели «убогих хижин» Диодора не могли и мечтать. Общество явно расслаивалось. На одном полюсе находилась проримски настроенная аристократия, которая пила вино, носила одежду из тонких тканей и, возможно, даже пыталась говорить на ломаной латыни. На другом — основная масса населения, продолжавшая жить по заветам предков, пахать землю и поклоняться своим старым богам в священных рощах.

И над всем этим, как невидимая паутина, простиралась власть друидов. Эти жрецы, судьи и хранители знаний были единственной наднациональной силой в кельтском мире. Их авторитет признавался по обе стороны Ла-Манша, и их решения порой были весомее слова любого вождя. Они не строили храмов, предпочитая совершать свои обряды на природе, в дубовых рощах. Они верили в переселение душ и обладали обширными познаниями в астрономии, медицине и праве. Свои знания они передавали из уст в уста, заставляя учеников годами заучивать наизусть тысячи стихов. Римляне смотрели на них со смесью удивления и отвращения, считая их фанатиками, практикующими человеческие жертвоприношения. Цезарь, ещё в Галлии узнавший, насколько влиятельными могут быть друиды, видел в них главную идеологическую угрозу, силу, способную объединить разрозненные племена против Рима. И он не ошибался. Пока существовал институт друидов, кельтский мир, несмотря на все внутренние распри, сохранял свою культурную целостность.

Таким образом, к середине I века до н. э. Британия представляла из себя общество на пороге больших перемен. Это была уже не мифическая земля на краю света, а вполне конкретный географический регион, тесно вплетённый в европейскую политику и экономику. На юго-востоке острова формировались мощные царства, чьи элиты всё больше ориентировались на Рим. Внутренние конфликты между этими царствами, борьба за торговые пути и плодородные земли создавали постоянное напряжение. Этот клубок противоречий, амбиций и древних традиций просто ждал, когда кто-нибудь сунет в него палку. И такой человек уже стоял на галльском берегу, с нетерпением вглядываясь в белёсые скалы Дувра. Для Гая Юлия Цезаря Британия была больше чем очередным варварским захолустьем. Это был шанс войти в историю, превзойти всех своих соперников и доказать, что для римского оружия не существует границ — ни на земле, ни даже в самом Океане.

Завоевание Океана и прочие пиар-акции

К 58 году до н. э. Гай Юлий Цезарь был по уши в долгах, его политическая карьера грозила вот-вот рухнуть, а его главный соперник, Гней Помпей по прозвищу Великий, купался в лучах славы. Помпей только что отпраздновал свой третий триумф, самый пышный в истории Рима, посвящённый победам на Востоке и окончательному разгрому понтийского царя Митридата. Он привёз в Вечный город несметные богатства и нагло заявил, что подчинил Риму весь обитаемый мир. В понимании римлян, orbis terrarum был покорён. Для амбициозного Цезаря, застрявшего с проконсульскими полномочиями в опостылевшей Галлии, это был прямой вызов. Чтобы обставить Помпея, мало было просто выиграть войну. Нужно было сделать нечто невообразимое — выйти за пределы известного мира. И Цезарь начал действовать. В 55 году до н. э. он совершил первый демонстративный акт — построил мост через Рейн и вторгся в Германию. Это было предприятие из ряда вон. Рейн считался не просто рекой, а естественной границей между цивилизацией и хтоническим ужасом германских лесов. Перейдя его, Цезарь показал, что для его легионов нет преград. Но этого было мало. Настоящий предел мира — это не река. Настоящий предел — это Океан. И за этим Океаном лежал таинственный остров Британия, само существование которого было вызовом римскому миропорядку.

Плутарх, греческий биограф, живший полтора века спустя, довольно ёмко сформулировал суть затеи Цезаря: «многие писатели оспаривали самое существование [Британии], считая и остров, и самое его название чистым вымыслом». Цезарь, по его словам, «первым переправился с войском через Океан» и «вывел римское господство за пределы обитаемого мира». В этом и заключался весь смысл британских экспедиций. Это была не столько военная операция, сколько грандиозная пиар-акция. Экономические мотивы, если и были, то играли второстепенную роль. Конечно, ходили слухи о британских жемчужинах, но они оказались мелкими и тусклыми. Цицерон в письме своему другу Аттику язвительно замечал: «Теперь уже известно, что на острове нет ни крупицы серебра, ни какой-либо надежды на добычу, кроме как от рабов». Главной добычей Цезаря была слава — gloria. Слава покорителя Океана.

Официальным поводом для вторжения, как его излагает сам Цезарь в своих «Записках о Галльской войне», была необходимость наказать бриттов за то, что они постоянно посылали помощь его врагам в Галлии. Особенно ему досадили венеты — мореходное племя из Арморики, которое в 56 году до н. э. подняло против него восстание. Их флот, построенный из массивного дуба, был почти неуязвим для римских галер. Цезарь с огромным трудом одолел их, но затаил обиду на их британских союзников, которые, по его словам, снабжали их всем необходимым. Удобный предлог, но не более. Для себя он уже давно всё решил. Подготовка к экспедиции началась задолго до этого и шла с размахом. Рим в то время не имел постоянного мощного флота в северных водах. Пришлось строить его с нуля. Зимой 56-55 годов до н. э. все легионы, стоявшие в Галлии, были брошены на строительство кораблей. Это была титаническая работа. Корабли строили по средиземноморскому образцу, не слишком приспособленному к бурным водам Ла-Манша, но других образцов у римлян просто не было, и даже не у кого было «списать» те или иные ноу-хау — все их прежние противники на море также были средиземноморскими державами. Весь такелаж — канаты, парусину, якоря — везли аж из Испании. Цезарь финансировал это предприятие из своего кармана, то есть, по сути, за счёт награбленного в Галлии. Это была крайне рискованная инвестиция в собственный имидж, в сущности — в будущую политическую карьеру.

Пришёл, увидел, ушёл

Летом 55 года до н. э. всё было готово. В порту Гезориакум (современная Булонь) собралась армада из примерно восьмидесяти транспортных судов, готовых принять на борт два легиона — знаменитый Седьмой и не менее прославленный Десятый, любимый легион Цезаря. Общая численность десанта составляла около 10 000 человек. Но с самого начала всё пошло через пень-колоду. Выйти в море удалось только поздно ночью. Ветер был попутным, но, подойдя к британскому берегу в районе Дувра, Цезарь увидел, что на вершинах знаменитых белых скал, на которые он столько раз заглядывался с той стороны пролива, его уже ждали. И, увы, не с дарами и демонстрацией покорности. Тысячи вооружённых бриттов, размахивая копьями и издавая дикие вопли, стояли плотными рядами, готовые сбросить в море любого, кто попытается высадиться. Место было совершенно непригодным для десанта. Пришлось встать на якорь и ждать отставшие корабли. Цезарь собрал военный совет, выслушал доклады трибунов и легатов и, дождавшись девятого часа (около трёх часов дня по-нашему), когда ветер и течение изменились, отдал приказ двигаться дальше на северо-восток в поисках более пологого берега.

Бритты разгадали его манёвр. Их конница и боевые колесницы, грохочущие по побережью, не отставали от римского флота. Наконец, миль через семь, Цезарь нашёл подходящий пляж. Но и здесь его ждал неприятный сюрприз. Римские корабли имели большую осадку и не могли подойти вплотную к берегу. Легионерам предстояло прыгать в холодную воду, брести в ней по грудь или по шею, в полном вооружении весом под 30 килограмм, и под градом камней и дротиков карабкаться на берег, где их уже поджидал враг. Его солдаты, его испытанные и опытные ветераны галльских войн, колебались. Они топтались на палубах, не решаясь шагнуть навстречу козням Фортуны. Момент был критический. Исход всей экспедиции висел на волоске. И тогда, как пишет сам Цезарь, случилось то, что решило судьбу всего предприятия. Знаменосец (аквилифер) Десятого, несший самое святое, что было у легиона — серебряного орла, — воззвав к богам, зычно крикнул: «Прыгайте, солдаты, если не хотите предать орла врагам! Я, во всяком случае, исполню свой долг перед республикой и полководцем!» С этими словами он бросился в воду и поплыл к берегу, высоко держа драгоценное знамя.

Позор был страшнее смерти. Потерять орла означало вечное бесчестье для всего легиона. Увидев это, солдаты, подбадривая друг друга, ринулись за ним. Завязался ожесточённый бой прямо в полосе прибоя. Волна сбивала с ног, соленые брызги слепили глаза, а под ногами вместо твердой земли было предательское месиво из песка и гальки. Римляне, сбившись в кучу, с трудом отбивались от наскакивавших со всех сторон бриттов. Кровь окрашивала пену прибоя в розовый цвет, а крики раненых тонули в реве волн. С борта своего флагмана Цезарь видел, что его лучшая в мире пехота вот-вот будет перебита поодиночке. Он приказал военным кораблям, более маневренным, зайти с фланга и обстрелять врага из катапульт, пращей и луков. На головы бриттов обрушился смертоносный град, подобного которому они прежде не знали. Тяжелые болты с треском пробивали плетеные щиты и тела за ними, град камней и стрел заставил их пригнуться. Этот манёвр возымел действие. Поражённые видом незнакомых боевых машин и тучей снарядов, бритты на мгновение дрогнули. Воспользовавшись этим, легионеры наконец сумели зацепиться за берег, построиться, сомкнуть щиты и ударить единым строем. Теперь это была их война, привычная, знакомая. Враг был отброшен. Плацдарм, пропитанный кровью и морской водой, был захвачен. Первый шаг к покорению Океана был сделан.

Да, это была победа, но она отдавала привкусом отчаяния. Легионеры, мокрые, злые и измотанные, сбились в каре на берегу, не решаясь продвинуться вглубь незнакомой земли. Конницы у них не было — корабли с кавалерией, вышедшие из другого порта, так и не смогли пробиться через штормовой Ла-Манш. А без конницы преследовать и добивать подвижного врага, воевавшего на колесницах, было чистым самоубийством. Бритты, оправившись от первого шока, не спешили вступать в новую схватку, предпочитая наблюдать издалека. Цезарь оказался в дурацком положении: он завоевал плацдарм, но был заперт на нём, как в клетке. Впрочем, сам факт высадки произвёл на местных царьков такое впечатление, что уже через пару дней к нему явились послы с заверениями в вечной дружбе и готовности выдать заложников. Это была распространённая для того времени практика, основа основ тогдашней римской дипломатии при работе с «варварами». Речь шла не о пленных воинах. В качестве гарантов мира племя отдавало Риму самое ценное — детей своей знати, сыновей и дочерей вождей. Эти юноши и девушки отправлялись в Рим или другой крупный город не в тюрьму, а, по сути, на «стажировку». Их не держали в цепях, а давали первоклассное римское образование, учили латыни, риторике и военному делу. Это была хитрая и дальновидная политика. В краткосрочной перспективе жизнь детей была залогом того, что их отцы не поднимут восстание. В долгосрочной — эти романизированные наследники должны были вернуться домой и стать верными Риму клиентскими правителями, внедряя римские порядки уже у себя на родине. Цезарь, делая вид, что он хозяин положения, милостиво простил бриттов, потребовав часть заложников немедленно, а остальных — чуть позже, когда их соберут из отдалённых областей. Казалось, что цель экспедиции достигнута: варвары напуганы и унижены, можно с триумфом возвращаться. Но тут в дело вмешался сам Океан, словно решив отомстить дерзким пришельцам.

На четвёртый день после высадки разразился шторм чудовищной силы. Те восемнадцать транспортов, что везли кавалерию и застряли в проливе, разметало по морю и унесло обратно к берегам Галлии. А корабли, на которых приплыл сам Цезарь и которые легионеры к тому времени предусмотрительно вытащили на берег, постигла ещё более печальная участь. Ночная приливная волна, о силе которой средиземноморские жители не имели ни малейшего понятия, оказалась необычайно высокой. Она залила боевые галеры, стоявшие на якоре, и сорвала их с мест, разбив друг о друга. Транспортные суда, вытащенные на сушу, наполнились водой, и ветер довершил дело, разорвав такелаж и переломав мачты. За одну ночь римский флот превратился в груду обломков. Армия Цезаря оказалась в ловушке. Без кораблей, чтобы вернуться. Без провианта, чтобы зимовать — на это никто не рассчитывал. Без кавалерии, чтобы фуражировать. По лагерю поползли нехорошие разговоры, появились первые паникёры, да и среди тех, кто старался не падать духом, потихоньку расползалось уныние. Солдаты, ещё вчера считавшие себя покорителями мира, вдруг осознали, что находятся на враждебном острове, отрезанные от всего света, и их судьба висит на волоске.

Британские вожди, которые как раз съехались в римский лагерь, чтобы передать вторую партию заложников, моментально оценили ситуацию. Увидев разбитые корабли и растерянные лица легионеров, они переглянулись и тихонько, один за другим, ускользнули из лагеря. Тут же у них созрел план: заблокировать римлян, отрезать их от подвоза продовольствия и дождаться, пока голод и зима сделают своё дело. Они были уверены, что если эта армия погибнет, то больше никто и никогда не осмелится переправиться в Британию. По всему острову полетели гонцы, созывая новые ополчения. Война возобновилась. Цезарь, опытный полководец, почуял неладное. Он приказал немедленно начать ремонт кораблей, используя обломки самых безнадёжно разбитых судов для починки тех, что ещё можно было спасти. Одновременно он отправил Седьмой легион на поиски продовольствия в ближайшие поля, где как раз созрел урожай. Это была отчаянная мера, но другого выхода не было.

Именно тогда римляне впервые столкнулись в бою с главной «фишкой» британской армии — боевыми колесницами. Подобное оружие давно вышло из употребления в континентальной Европе, и для легионеров оно было в диковинку. Сам Цезарь описывает их тактику с нескрываемым удивлением. Колесницы на огромной скорости носились по полю боя, возницы с невероятным искусством управляли лошадьми на любом рельефе. Воины, стоявшие на платформе, осыпали врага дротиками, а затем, прорвавшись в ряды противника, соскакивали на землю и сражались как пехотинцы, в то время как возница отводил колесницу чуть в сторону, чтобы в любой момент можно было подобрать своего бойца. «Таким образом, — заключает Цезарь, — они соединяли в себе подвижность конницы с устойчивостью пехоты». Именно в такую засаду и угодил Седьмой легион. Бритты спрятали свои колесницы в лесу возле поля, куда отправились римляне, и атаковали внезапно, когда солдаты, сложив оружие, спокойно жали пшеницу. Римляне были смяты и окружены. Их спасло только то, что часовые в главном лагере заметили над полем облако пыли и подняли тревогу. Цезарь с остальными силами бросился на выручку и с трудом отбил атаку, дав своим людям возможность отойти.

После этого инцидента бритты, воодушевлённые успехом, собрали огромное войско и решились на штурм самого римского лагеря. Но тут просчитались уже они. Атаковать в лоб укреплённую позицию, которую обороняет испытанная в боях римская пехота, — чистое безумие. Легионеры, стоявшие на невысоком валу лагеря, подпустили ревущую толпу на дистанцию броска, и по команде центурионов в воздух взмыли тысячи тяжелых дротиков-пилумов. Этот железный ливень обрушился на первые ряды бриттов, пробивая щиты и тела. Те, кому повезло остаться в живых, спотыкались о павших, пытаясь выдернуть из щитов застрявшие дротики, чьи длинные стержни специально гнулись при ударе, делая их бесполезными. И только после этого, когда первая волна атакующих была сметена и их порыв сбит, римляне встретили оставшихся плотной стеной щитов и короткими, смертоносными выпадами гладиусов. Атака была отбита с большими потерями для нападавших. Воспользовавшись их замешательством, Цезарь даже предпринял короткую вылазку, чтобы сжечь окрестные деревни и показать, кто тут всё ещё главный. После этого бритты разбежались, а к Цезарю снова явились послы с просьбой о мире. Он сделал вид, что поверил, удвоил количество требуемых заложников и приказал доставить их в Галлию. Ждать он, разумеется, не стал. Как только несколько кораблей были кое-как отремонтированы, он, не дожидаясь равноденствия с его штормами, погрузил на них армию и отчалил. Часть кораблей так и не дошла до Галлии, их унесло в открытое море. Но ядро войска, включая самого Цезаря, благополучно вернулось.

Так закончилась первая британская экспедиция. С военной точки зрения это был полный провал. Цезарь не завоевал ни пяди земли, не получил никакой добычи, едва не потерял два легиона и весь флот. Но в Риме всё это было подано как оглушительная победа. Цезарь в своих донесениях Сенату живописал, как он бросил вызов самому Океану, как покорил дикие племена, о которых доселе никто и не слыхивал, как расширил границы империи до пределов обитаемого мира. И Рим ему поверил. Опьянённый собственным величием, Сенат впал в эйфорию. В честь побед Цезаря в Британии было назначено двадцатидневное благодарственное молебствие — supplicatio. Это был самый длительный молебен в истории республики. Цезарь добился своего. Он не просто догнал Помпея, он его переплюнул. Пока тот воевал с известными и понятными врагами, Цезарь сражался с мифом и победил его. И неважно, что на самом деле он едва унёс ноги. В большой политике важен не сам факт, а его правильная интерпретация.

Между первой и второй промежуток небольшой

Унижение 55 года до н.э. Цезарь стерпел, но не простил. Вернувшись в Галлию, он немедленно начал готовить реванш. На этот раз всё должно было быть по-настоящему. Всю зиму 55-54 годов до н.э. верфи гудели, не переставая. Учтя горький опыт, Цезарь лично разработал проект новых кораблей: с более низкой осадкой, чтобы их легче было вытаскивать на берег, и более широких, для устойчивости и перевозки большего числа лошадей. К лету 54 года до н.э. в порту Иций (вероятно, та же Булонь) была собрана армада, невиданная в этих водах: более шестисот транспортников и двадцати восьми военных кораблей. Флот был настолько огромен, что, по словам самого Цезаря, вид плывущей армады, заполнившей весь горизонт, должен был внушать ужас. На борту находились уже не два, а пять легионов и две тысячи всадников — полноценная оккупационная армия численностью около 25 000 человек. Цезарь больше не собирался играть в покорителя Океана, он шёл завоёвывать Британию.

На этот раз непостоянная Фортуна пощадила своего любимчика, высадка прошла как по маслу. Бритты, увидев с вершин утёсов эту несметную тучу кораблей, просто разбежались в панике. Легионы сошли на тот же берег в Кенте без единого броска дротика или взмаха меча. Цезарь, оставив для охраны флота и лагеря десять когорт и триста всадников под командованием Квинта Атрия, немедленно двинулся вглубь острова. Но Океан, похоже, был злопамятен и никак не хотел покоряться этому надменному, лысеющему римлянину. Едва армия отошла от побережья, как ночью снова разразился шторм, который разбил и выбросил на берег большую часть флота. История повторялась как дурной анекдот. Разъярённый Цезарь был вынужден остановить наступление и вернуться к морю. Десять дней и ночей легионеры, превратившись в корабельных плотников, работали не покладая рук. Все уцелевшие корабли вытащили на берег и обнесли единым укреплением с лагерем. Это была адская работа, но она спасла экспедицию.

Тем временем бритты опомнились и даже состряпали что-то вроде ситуативного военного союза. Общее командование над всеми племенами они вручили Кассивелауну, вождю племени катувеллаунов, чьи владения находились к северу от Темзы. Это был хитрый и энергичный лидер. Понимая, что в открытом бою с легионами ему не совладать, он избрал тактику партизанской войны. Его главная ударная сила — четыре тысячи боевых колесниц — постоянно висела на флангах и в тылу римской армии, нападая на фуражиров и отставшие отряды. Для римлян, привыкших к линейной тактике, это была сущая головная боль. Но Цезаря было уже не остановить. Он упорно шёл вперёд, к главной преграде — реке Темзе. Бритты укрепили единственный известный брод, вбив в дно и по берегам заострённые дубовые сваи. Но легионеры, получив приказ, без колебаний вошли в воду и, несмотря на то, что над поверхностью торчали только их головы, с такой стремительностью атаковали вражеский берег, что бритты не выдержали и бежали.

И тут, как это часто бывало в истории, Цезарю помогла местная политика. Вечные враги Кассивелауна, племя триновантов, прислали к Цезарю послов, прося защиты и предлагая полную покорность. Их молодой вождь Мандубраций ещё раньше бежал от Кассивелауна в Галлию под покровительство Цезаря. Римлянин немедленно воспользовался этим, вернув Мандубрацию власть и потребовав от триновантов заложников и зерно. Этот ход тут же возымел действие. Увидев, что римляне не только карают, но и милуют, другие племена — кенимагны, сегонтиаки, анкалиты, биброки и кассы — также перешли на сторону Цезаря. Они-то и выдали ему местоположение главной крепости Кассивелауна, которая находилась милях в двадцати от Темзы, в густых лесах, и была защищена валами и болотами. Легионы немедленно пошли на штурм. Атаковав оппидум с двух сторон, они быстро овладели им, захватив огромное количество скота и пленных. Кассивелаун, потерпев поражение и лишившись поддержки союзников, был вынужден просить мира.

Цезарь, которому нужно было срочно возвращаться в Галлию, где назревало восстание, охотно согласился. Условия были просты: выдать заложников, платить Риму ежегодную дань (которую, скорее всего, никто так и не заплатил) и, главное, оставить в покое племя триновантов и их вождя Мандубрация. Миссия была выполнена. Цезарь погрузил на отремонтированные корабли армию, заложников и пленных и отплыл в Галлию. Вторая экспедиция, в отличие от первой, была несомненным военным успехом. Но её главное значение было не в этом. Цезарь не просто победил. Он изучил, описал и, по сути, «инвентаризировал» Британию. Он с помощью водяных часов измерил продолжительность ночей и научно подтвердил, что остров находится севернее Галлии. Он дал первое более-менее точное описание его географии и размеров, пусть и в виде треугольника со сторонами в 700, 500 и 800 миль. Он описал быт и нравы туземцев: «Самые цивилизованные из всех — это жители Кантиума (Кента); их нравы мало чем отличаются от галльских... Большинство жителей внутри страны не сеют хлеба, а питаются молоком и мясом и одеваются в шкуры. Все бритты вообще красятся вайдой, которая придает их телу голубой цвет и делает их в сражениях страшными на вид». Именно он предоставил Риму первые официальные и подробные сведения о британских запасах олова и железа, превратив слухи, известные ещё со времён греков, в конкретный факт для сената и народа. Британия перестала быть мифом. Из легенды на краю света она превратилась в реальный, измеримый и понятный объект, который можно было завоевать и интегрировать в империю. Интеллектуальная победа была полной и окончательной.

Дипломатия, вино и податливые царьки

Цезарь ушёл, чтобы больше не вернуться. Его «завоевание» Британии, по большому счёту, было одним большим театральным представлением, рассчитанным на политический эффект в Риме. Эффект был достигнут, но самому диктатору это не сильно помогло. Во время мартовских ид (день в середине месяца, в марте это 15-е число) 44 года до н.э. он был зарезан на заседании Сената группой заговорщиков, решивших, что так они спасут Республику от тирании. На самом деле они просто утопили её в крови новой, ещё более страшной гражданской войны. Следующие полтора десятилетия Рим занимался исключительно самоедством. Наследники Цезаря, его внучатый племянник Октавиан (которого Цезарь усыновил) и верный соратник Марк Антоний, сначала вместе вырезали убийц диктатора, а потом сцепились друг с другом в беспощадной схватке за единоличную власть. В этой круговерти интриг, проскрипций и грандиозных сражений, от Филипп до Акция, всем было глубоко наплевать на какой-то дикий остров на краю света. Дань, которую Цезарь якобы наложил на бриттов, никто и не думал платить, да и требовать её было некому. Связи, установленные с таким трудом, оборвались. Британия снова погрузилась в свой туманный доисторический сумрак, почти на четверть века выпав из поля зрения римской политики.

Всё изменилось в 30 году до н.э., когда Октавиан, разгромив флот Антония и египетской царицы Клеопатры, стал единоличным правителем гигантской державы. Закончилась эпоха гражданских войн, началась эпоха Августа (этот титул, означающий «Возвеличенный» или «Достойный почитания», Сенат преподнёс ему, чтобы выделить из толпы простых смертных, не называя при этом ненавистным словом «царь»). Первые годы ушли на то, чтобы навести порядок в самом Риме и вконец измученных провинциях. Но амбиции приёмного сына Цезаря простирались далеко. Он должен был как минимум повторить, а как максимум — превзойти деяния своего божественного отца. И, конечно, он вспомнил про Британию. Дион Кассий, историк, писавший два века спустя, сообщает, что Октавиан впервые задумался о британском походе ещё в 34 году до н.э., сразу после своей первой успешной военной кампании в Иллирии (сейчас это территория Албании). Он прибыл в Галлию, «горя желанием последовать примеру своего отца», но тут же был вынужден развернуться и мчаться обратно, чтобы подавить очередное восстание на Балканах. Второй раз он вернулся к этой идее в 27 году до н.э., уже приняв почётное имя Август. И снова не срослось. Сначала пришлось заниматься административным устройством самой Галлии, а потом вспыхнула затяжная и кровопролитная война в Испании.

Похоже, именно в этот момент прагматичный Август понял, что прямое военное вторжение в Британию — дело хлопотное, дорогое и, в общем-то, ненужное. Зачем тратить колоссальные средства на переправу и содержание нескольких легионов, вести войну в незнакомой местности с непредсказуемым результатом, если того же самого — а то и большего — можно добиться другими, более тонкими методами? Август был не столько полководцем, сколько весьма толковым политиком и администратором. Он предпочитал не завоёвывать, а подчинять. Так родилась его британская политика, основанная не на силе оружия, а на дипломатии, торговле и мягкой силе культурного влияния. Рим стал делать ставку на создание сети «дружественных» или, говоря по-нашему, клиентских царств на юго-востоке острова. Принцип работы состоял в том, чтобы найти местных вождей, которые готовы променять свою дикую независимость на римскую поддержку, деньги, оружие, предметы роскоши и, главное, на защиту от своих же беспокойных соседей. Взамен такой «дружбы» царёк должен был лишь признать верховенство Рима, ориентировать на него свою внешнюю политику и обеспечивать стабильность в регионе, выгодную для римской торговли. Это была классическая имперская стратегия «разделяй и властвуй», уже отработанная римлянами в других частях света.

И эта стратегия сработала. Тогдашнее британское общество было раздроблено на десятки враждующих племён. Междоусобные войны были их перманентным состоянием. В этой ситуации возможность опереться на могущественного внешнего покровителя была для многих амбициозных вождей невероятно соблазнительной. Сам Август в своих «Деяниях», монументальной автобиографии, высеченной на бронзовых колоннах у входа в его мавзолей, с гордостью перечисляет покорённых им царей, которые «искали убежища» у него. Среди них он упоминает и двух британских правителей: Тинкомара и Дубновеллауна. Более того, благодаря данным нумизматики, мы можем восстановить хотя бы общие контуры этих событий. Тинкомар был сыном Коммия, вождя племени атребатов. Того самого Коммия, о котором мы вскользь уже упоминали, галльского изгнанника, которого Цезарь когда-то пригрел у себя, сделал царём, потом обвинил в измене (вполне заслуженно) и едва не убил.

Пожалуй, надо чуть подробнее остановиться на его истории. Она весьма интересна сама по себе, к тому же неплохо иллюстрирует особенности тогдашней региональной политики. Родом Коммий был не с Британских островов. Изначально он был одним из самых верных и ценных союзников Цезаря в Галлии. После разгрома племени белгов в 57 г. до н.э. Цезарь, разглядев в Коммии недюжинный талант, сделал его царём атребатов. Римлянин настолько доверял ему, что именно Коммия отправил послом в Британию перед первым вторжением 55 года до н.э., надеясь, что тот своим авторитетом убедит бриттов покориться. Но бритты, не оценив дипломатических тонкостей, заковали посла в цепи, едва он сошёл на берег. Верность Коммия была вознаграждена: Цезарь освободил его племя от налогов и даже отдал под его управление соседнее племя моринов. Но верность варвара — вещь недолговечная. Насмотревшись на римские «порядки», Коммий в 52 г. до н.э. предал патрона и примкнул к всеобщему галльскому восстанию под предводительством Верцингеторикса. Он стал одним из командиров огромной армии, пытавшейся прорвать блокаду галльской крепости Алезии. После поражения восстания римляне решили проблему проще: по приказу Цезаря его любимчик легат Тит Лабиен организовал «переговоры», которые на самом деле были засадой. Коммия пытались зарезать, но он, получив тяжелый удар по голове, сумел вырваться и поклялся никогда больше не связываться с римлянами. В конце концов, после нескольких лет партизанской войны, он бежал в Британию, где и основал новую династию.

Так вот, сыновья Коммия, похоже, унаследовали от отца не только власть, но и прагматизм. Вместо того, чтобы воевать с Римом, они, учтя ошибки батюшки, предпочли войне сотрудничество. Монеты Тинкомара наглядно демонстрируют его политическую эволюцию. Ранние выпуски выполнены в традиционном кельтском стиле, но со временем на них появляется латинская надпись REX (царь) и имя самого Тинкомара. А ещё позже — аббревиатура COM. F (Commii Filius — сын Коммия), явно рассчитанная на тех, кто в Риме помнил его отца. Это была заявка на легитимность в глазах империи. Очевидно, в какой-то момент, столкнувшись с давлением со стороны усиливавшихся соседей, катувеллаунов, Тинкомар сделал свой выбор и отправил посольство к Августу, признав себя его клиентом.

Географ Страбон, современник Августа, описывает этот процесс в деталях, которые не оставляют сомнений в успехе новой политики: «В настоящее время некоторые из тамошних властителей после посольств и изъявлений почтительности добились дружбы цезаря Августа, посвятили дары на Капитолии и сделали почти весь остров близко знакомым римлянам». Возможность совершать официальные жертвоприношения на Капитолийском холме, в самом сердце Рима, была высшим знаком признания. Это означало, что эти британские цари были официально приняты в число «друзей и союзников римского народа». Страбон, рассуждая с точки зрения имперской экономики, приходит к циничному, но абсолютно верному выводу. Он пишет, что бритты так легко согласились платить высокие пошлины на ввозимые и вывозимые товары, что «не было никакой надобности в гарнизоне на острове». Ведь содержание даже одного легиона обошлось бы казне дороже, чем все доходы, которые можно было бы собрать с провинции. Проще говоря, Рим добился экономического контроля над юго-восточной Британией, не потратив на это ни одного сестерция из военного бюджета. Вместо солдат Август отправил на остров торговцев, дипломатов и инженеров. Вместо мечей и копий главным оружием романизации стали винные амфоры, изящная галльская керамика и блестящие фибулы.

Изыскания археологов подтверждают эту картину. Примерно с 20-х годов до н.э. на юго-востоке Британии начинается настоящий культурный переворот. Появляются и стремительно растут новые центры власти и торговли, оппидумы — крупные укреплённые поселения, которые уже можно назвать протогородами. Там концентрировалась элита, ремесленники и, главное, богатство, стекавшееся с континента. И раскопки в этих оппидумах дают нам чёткое представление о том, на чём строилась «дружба» с Римом. Земля буквально усеяна осколками амфор из Италии и Испании. В них везли не просто вино — в них везли престиж. Для британского вождя поставить на стол перед гостями кувшин с фалернским вином было всё равно что сегодня приехать на встречу на последней модели «Роллс-Ройса».

Вместе с вином ехала и другая атрибутика красивой жизни: дорогая столовая посуда из красной лощёной керамики, произведённая в мастерских Галлии, стеклянные сосуды, бронзовые соусники и кувшины. В Британию хлынул поток римских фибул, зеркал, туалетных принадлежностей. Местная знать с жадностью впитывала новую материальную культуру. На некоторых черепках находят граффити на латыни — неумелые, царапанные, но свидетельствующие о том, что самые продвинутые бритты пытались освоить язык своих покровителей. В некоторых поселениях находят даже стилы — бронзовые или костяные палочки для письма на восковых табличках. Это значит, что кто-то вёл здесь деловую переписку или учёт, и делал это по-римски. Сами царьки начинают подражать римским образцам в самом святом — в чеканке собственной монеты. Вместо стилизованных кельтских мотивов — коней и абстрактных узоров — на монетах появляются вполне реалистичные портреты, скопированные с денариев Августа, а также сюжеты из римской мифологии: грифоны, сфинксы, крылатые богини победы. И, конечно, латинские надписи, гордо сообщающие имя правителя и его титул REX. А это уже — знак того, что легитимность царька признал сам Рим.

Отличным барометром этих перемен служат поэты августовского «золотого века», чутко улавливавшие политическую конъюнктуру. В 20-х годах до н.э. Гораций и Вергилий ещё по инерции писали о грядущем походе, о том, как «непокорные бритты» будут в цепях проведены по улицам Рима. Но потом эта тема внезапно исчезает. А ещё через десять лет, к 13 году до н.э., те же поэты говорят о Британии так, будто она уже давно и прочно вошла в орбиту империи. Августу не пришлось завоёвывать остров, он подчинил его своей auctoritas — непререкаемым авторитетом и влиянием. Дипломатическая победа была подана и воспринята как военный триумф, только достигнутый без лишних затрат и кровопролития. Август, как всегда, оказался на высоте: он завершил дело своего божественного отца, но сделал это умнее, тоньше и эффективнее. Он не просто расширил границы мира, как Цезарь, он установил в нём римский порядок.

Вершиной и самым ярким символом этой политики стала одна интересная археологическая находка, сделанная недалеко от Камулодуна. Так называемый Лексденский курган — богатое погребение, датируемое примерно 15-10 годами до н.э. Это, без сомнения, могила одного из самых могущественных проримских царей Британии, возможно, самого Аддомара или Дубновеллауна. То, что нашли в этой гробнице, говорит о статусе покойного больше, чем любые письменные источники. Рядом с останками аристократа лежали прямые символы власти, дарованной Римом. Серебряная диадема, остатки одежды, расшитой золотыми нитями, римская кольчуга. Но самое главное — это предметы, которые в самом Риме были атрибутами высшей аристократии и магистратов. Например, бронзовые петли и стойки от kliné — римского пиршественного ложа. А возможно, и от sella curulis — складного кресла из слоновой кости, сидеть на котором имели право только высшие должностные лица республики, обладавшие военной властью. Подарить такой предмет варварскому царю было знаком исключительного расположения и, по сути, делегированием ему частички римского имперского величия.

Ключевой находкой также стал небольшой серебряный медальон с изображением головы самого Августа. Это практически точная копия аурея (золотой монеты), отчеканенного в Испании примерно в 18-16 годах до н.э. На нём молодой принцепс изображён в виде обожествлённого героя. Вручение такого предмета было не просто подарком, это был акт сакрализации власти местного царя. Август как бы говорил ему: «Ты правишь от моего имени, и моя божественная удача теперь с тобой». Для дикого вождя, чья власть ещё вчера держалась на личном авторитете и размере дружины, это была невероятная идеологическая поддержка. Теперь он был не просто самым сильным парнем в округе, он был протеже величайшего правителя в мире.

Так, без единого легионера, без единой битвы, Август добился того, чего Цезарь пытался достичь силой. Юго-восточная Британия была фактически превращена в римский протекторат. Её экономика была привязана к Галлии, её политическая элита была лояльна Риму, а её культура стремительно романизировалась. Казалось бы, полное подчинение достигнуто. Но тут вступает в силу парадокс имперского сознания. Несмотря на все эти тесные связи, на торговлю, на царей-клиентов, которые посвящали дары на Капитолии, для рядового римлянина, да и для образованной элиты, Британия оставалась тем, чем и была всегда — диким, варварским островом на самом краю обитаемого мира, за чертой цивилизации.

Тот же Страбон, который так толково описывал выгоды экономической эксплуатации острова, без тени сомнения приводит и самые дикие стереотипы о его жителях. Он пишет, что их нравы «более простые и варварские», чем у галлов. Например, имея в изобилии молоко, они, представьте себе, не умеют делать сыр! Они не занимаются садоводством и вообще пренебрегают сельским хозяйством. Это классический набор клише, который римляне применяли ко всем «варварам». Неважно, что археология доказывает обратное: что бритты железного века были умелыми земледельцами, разводили скот и прекрасно знали ремёсла. Для римского автора важна была не реальность, а идеологическая схема. Есть orbis terrarum — земной круг, мир цивилизации, в центре которого стоит Рим. А есть всё, что за его пределами — мир хаоса, дикости и варварства. И Британия, омываемая Океаном — последней границей мира, — была воплощением этого варварства.

Этот стереотип был невероятно живуч. Он был нужен Риму для самоидентификации. Чтобы чувствовать себя цивилизованными, им нужно было иметь под боком «дикарей». И неважно, что эти «дикари» пьют италийское вино из галльских бокалов и чеканят монету с портретом императора. В глазах Рима они всё равно оставались примитивными островитянами, одетыми в шкуры. И это высокомерное отношение в итоге и подготовило почву для следующего этапа — прямого завоевания острова. Когда через несколько десятилетий политическая ситуация изменится, когда один из проримских царьков по имени Верика будет изгнан своими врагами и прибежит в Рим жаловаться императору Клавдию, этот стереотип сработает как спусковой крючок. Клавдий, неуверенный в себе и отчаянно нуждавшийся в военном триумфе для укрепления своей власти, увидит в этом не просто династическую разборку у варваров, а прекрасный повод. Повод вторгнуться на остров, чтобы «защитить друга римского народа», а на самом деле — чтобы наконец-то по-настоящему завоевать этот дикий край, прославить своё имя и доказать всем, что он, как и великие Юлий Цезарь и Август до него, способен раздвигать границы империи и побеждать не только варваров, но и сам мифический Океан. Эпоха мягкой силы подходила к концу. На горизонте уже маячили орлы легионов.

Покорение Океана по сходной цене

Пока Август и его преемник Тиберий были живы, система клиентских царств работала, худо-бедно обеспечивая Риму и профит, и спокойствие на галльской границе. Но империя — это живой, вечно голодный организм. А британские племена, даже те, что якшались с Римом, были змеиным клубком, где каждый вождь мечтал вонзить соседу нож под рёбра и притырить его имущество. К началу 40-х годов н.э. хрупкий баланс, выстроенный ещё Августом, рухнул. На юго-востоке Британии доминирующей силой стало племя катувеллаунов, которое подмяло под себя соседей и выстроило собственную мини-империю. Их цари, сначала Кунобелин (тот самый «Цимбелин» из пьесы Шекспира), а затем его сыновья Каратак и Тогодумн (Тугодумн, хы-хы), перестали играть в поддавки с Римом. Они вышвырнули проримски настроенных царьков из их владений, в том числе и старого «друга» Рима, Верику, правителя атребатов (да-да, Верика был младшим из трёх сыновей приснопамятного Коммия, и после смерти братьев тоже стал царём) . И вот этот самый Верика, лишившись трона и, видимо, опасаясь за свою голову, совершает единственно возможный для него поступок — бежит через Ла-Манш и падает в ноги действующему императору, Клавдию, умоляя о помощи и защите.

Для Клавдия это был поистине дар богов. Этот император был, мягко говоря, фигурой неоднозначной. Всю жизнь его считали полудурком, заикой и хромым калекой, которого собственная семья прятала от посторонних глаз. И это не преувеличение. Светоний пишет, что у него были слабые колени, он сильно заикался, голова его постоянно тряслась, а при волнении у него текли слюни. Собственная мать, Антония, называла его «уродцем, которого природа только начала, да и бросила», а если хотела обвинить кого-то в тупости, говорила: «Да он глупее моего Клавдия!» Бабка, всесильная Ливия, жена Августа, не выносила его вида и почти никогда с ним не разговаривала. Его держали взаперти, отстранив от всяких государственных должностей, считая позором династии Юлиев-Клавдиев. Никто и представить не мог, что этот «недоделанный», как его называли, человек когда-нибудь станет повелителем мира. Однако за этой неказистой внешностью скрывался острый и образованный ум. Клавдий был серьёзным историком, автором трудов по истории этрусков и Карфагена, а его наставником был сам великий Тит Ливий. Физические недуги Клавдия, вероятно, бывшие следствием детского церебрального паралича (ДЦП), никак не затрагивали его интеллект. Более того, именно репутация безобидного чудака и спасла ему жизнь в безжалостных интригах императорского двора: пока его родственники истребляли друг друга в борьбе за власть, на Клавдия просто не обращали внимания, считая его неспособным к политике. Да и на трон-то он попал совершенно случайно, после того как преторианцы убили его сумасшедшего племянника Калигулу. Солдаты нашли перепуганного Клавдия прячущимся за занавеской и, скорее в шутку, провозгласили его императором. Сенат был в ярости, но против преторианцев пойти не посмел. Клавдий отчаянно нуждался в легитимности, а в Риме не было лучшего способа её обрести, чем громкая военная победа. Ему нужен был свой триумф, чтобы заткнуть рты насмешникам и доказать, что он не просто случайный выскочка, а настоящий продолжатель дела Цезаря и Августа. И тут ему на блюдечке преподносят идеальный casus belli — повод для войны. Можно было не просто ввязаться в драку, а сделать это с благородным видом: Рим, дескать, вступается за своего верного союзника, восстанавливает справедливость и наказывает вероломных варваров.

Клавдий ухватился за эту возможность мёртвой хваткой. Подготовка к вторжению началась немедленно и велась с имперским размахом. Это была уже не авантюра Цезаря с парой легионов, а тщательно спланированная крупномасштабная военная операция. В 43 году н.э. на побережье Галлии, в районе Булони, была собрана огромная армия вторжения. Четыре легиона — II Августов, IX Испанский, XIV Парный и XX Валерия Победоносный — плюс вспомогательные войска, всего около 40 000 человек. Командовать экспедицией был назначен искушённый сенатор Авл Плавтий. Был там и будущий император Веспасиан, тогда ещё легат Второго легиона, жаждавший снискать себе славу и политические очки. Но тут возникла неожиданная проблема. Когда солдатам объявили, что им предстоит переправиться через Ла-Манш и воевать «за пределами обитаемого мира», они взбунтовались. Суеверный ужас перед Океаном, который сидел в крови у каждого средиземноморского жителя, оказался сильнее воинской дисциплины. Легионеры отказывались садиться на корабли, ропща, что их посылают на верную гибель в неизвестность.

Пришлось вмешиваться самому Клавдию, точнее, его доверенному лицу. В лагерь был прислан один из самых влиятельных вольноотпущенников императора, Нарцисс. То, что для усмирения элитных римских легионов прислали бывшего раба, было неслыханным оскорблением для офицеров, но Нарцисс был человеком умным. Он взошёл на трибуну и обратился к солдатам с речью. Легионеры, видя перед собой вчерашнего раба, который собирается им что-то объяснять, разразились хохотом и начали скандировать «Ио, Сатурналии!». (Сатурналии — это римский праздник, во время которого рабы на один день менялись местами с господами). Нарцисс не смутился. Он дождался, пока смех утихнет, и своей речью, содержание которой история не сохранила, сумел переломить их настроение. Возможно, он просто пообещал им от имени императора щедрую награду. Так или иначе, бунт был подавлен. Армада из сотен кораблей наконец отчалила от берегов Галлии. По словам Диона Кассия, во время переправы с востока на запад пронёсся метеор, что было истолковано как доброе предзнаменование. Войска высадились в Кенте, в районе Ричборо, скорее всего, без всякого сопротивления. Бритты, очевидно, ожидали их, но решили не повторять ошибку своих предков и не встречать легионы на пляже. Они отступили вглубь страны, рассчитывая измотать римлян схватками в лесах и болотах.

Первые столкновения произошли на реках Медуэй и Темзе. Это были ожесточённые, двухдневные сражения. Бритты под командованием Каратака и Тогодумна сражались отчаянно, используя свои боевые колесницы, но против железной дисциплины и тактики римских легионов у них не было шансов. Во время битвы на Темзе погиб Тогодумн. Римляне форсировали обе реки и двинулись на столицу катувеллаунов — Камулодун. И вот здесь Авл Плавтий сделал хитрый ход. Вместо того чтобы брать город штурмом, он остановил наступление и послал гонца в Рим к императору. Клавдий только этого и ждал. Он с огромной свитой, включавшей даже боевых слонов (скорее для психологического эффекта, чем для реальной пользы), немедленно отправился в Британию. Он прибыл в уже полностью безопасный лагерь, принял формальное командование, провёл войска в Камулодун, который сдался без боя, и принял капитуляцию одиннадцати британских царей. Император пробыл на острове всего шестнадцать дней. Этого было достаточно. Цель была достигнута. Он возвращался в Рим как триумфатор, покоритель Океана и завоеватель Британии. Сенат устроил ему пышный триумф, воздвиг в его честь триумфальные арки и удостоил его почётного титула «Британник». Политическая задача была решена. А вот военная — только начиналась. Завоевание Британии, которое Клавдий так эффектно «завершил» за две недели, на самом деле растянулось почти на сорок лет беспощадной и изнурительной войны. Но всё это было потом.