Рассказ про чужие жизни
Она ездит на работу и с работы в метро. Она могла бы читать книги или слушать музыку, но ей больше нравится смотреть на людей, увиденных в вагоне, и сочинять про них истории. Они как будто становятся ей близки и вот-вот с ней заговорят.
Она давно ни с кем не общалась. Коллеги на работе друг другом не интересуются, или не интересуются только ей. Доброе утро, хорошего вечера и хороших выходных. Кассир спрашивает на кассе: “Пакет нужен?” — “Нет, спасибо” — “Оплата картой?” — “Да. Спасибо. До свидания.”
Девушка в деловом костюме с усталым взглядом стучит маникюром по айфону. Выглядит занятой и преуспевающей. Таких редко встретишь в метро, обычно они в это время стоят в пробках в собственном автомобиле, чисто вымытом и дорогом. Какая у нее квартира? Наверное, просторная, с белоснежными стенами и ореховой мебелью, глубокими бежевыми креслами и множеством растений, за которыми ей, естественно, некогда ухаживать. Для этого к ней приходит садовник. Какого цвета у неё штора в ванной? Какой узор на ее посуде?
О такой жизни для себя она бы даже не осмелилась мечтать. В ее съемной тридцатиметровой квартире обшарпанный паркет. Обои сверху отошли, и пузырятся по всей длине. Рисунок на них идиотский. В коридоре стоит трильяж. Думать о том, сколько ему лет даже не хочется: зеркала почернели, лак облупился. В ее ванной бог знает сколько лет висит штора, которую, как и всё остальное в этой квартире, выбирала не она, а хозяйка квартиры. Тарелки с клеймами Ленинградского Фарфорового завода 1986 года. Она всегда пользуется одной и той же — с рябиновой веточкой и со сколом на красной кромке. Доставать остальные не для кого.
В вагон запрыгнули три девушки, явно студентки. Две заботливо смотрят на третью, приобнимают ее и, хоть этого и не слышно, наверняка говорят, что все будет хорошо, всё наладится. Та улыбается и благодарно кивает, опуская наполненные слезами глаза. Она надеется, что у девушек всё в порядке, а слёзы просто из-за молодой любви и пустяковой ссоры. От чего еще плакать студенткам? От чего-то более страшного — несправедливо.
У нее тоже было много подруг в университете. Первая вышла замуж за француза и эмигрировала сразу после получения диплома. Второй через три года после окончания университета дали оффер в Германии и она долго не раздумывала. Третья вышла замуж пять лет назад и пропала, утонув в детском питании и огромных пачках туалетной бумаги по 24 рулона, она теперь покупает йогурты блоками по четыре, берет таких по два. Два года назад последняя из них получила работу во Владивостоке и решила, что это отличная возможность. Она боится сама звонить им и вторгаться в их наполненную жизнь, а им ей звонить некогда.
Она работает на своей работе уже десять лет, у нее нет сил даже на то, чтобы поискать другие предложения и отправить резюме. Она не вышла замуж, она забыла, каково это — быть в отношениях. Йогурты она покупает строго по одному. А если ей придет в голову купить пачку печенья, то оно засыхает быстрее, чем она в одиночку успевает его доесть.
Пассажирка с хозяйственной сумкой и с неестественного цвета красными волосами, сидящая напротив — кто ждет ее дома? Мужчина, за которым она уже сорок лет замужем, так давно, что не помнит, когда они прикасались друг к другу? Сорокалетний сын, насчет которого она уже утратила все надежды о том, что он женится, найдет постоянную работу или съедет? Или она живет одна, но знает, что на выходных любимая дочь приведет внуков, и дом наполнится шумом и детским смехом, они вместе будут пить чай, и дочь, глядя на неё улыбающимися глазами, будет слушать её рассказы и жалобы на то, что колено опять ноет.
В выходные она мечтает только о том, чтобы они поскорее закончились. Никто не пишет ей сообщение “Буду через 10 мин. Несу сладкое, ставь чайник” и не забегает в кондитерскую, прежде чем подняться к ней на восьмой этаж на старом скрипучем лифте. В её доме никогда не звучали детские голоса, да и дом, если разобраться, тоже не ее. Можно ли назвать чужую квартиру домом, если пятого числа каждого месяца ты перечисляешь двадцать четыре тысячи хозяйке?
В метре от себя она видит мужчину, который настолько счастлив, что его как будто единственного в этом переполненном подземном вагоне заливает солнечный свет. Он громко и раскатисто смеется, разговаривая с коллегой, судя по деловой одежде обоих. При смехе он запрокидывает голову, а когда коллега продолжает говорить внимательно слушает, удивленно подняв брови и качая головой.
Этот мужчина — мимикой, внешностью, смехом — неуловимо похож на её отца. Так он хохотал, когда они ездили на луг за земляникой и бегали с холмов наперегонки. Так он улыбался, когда они смастерили мост на речке за их дачей и плескались водой, чтобы, преломляясь через брызги, солнечные лучи образовывали радугу. Так он поднимал брови, когда они находили в траве ежа. Отец всегда смеялся, и она рядом с ним тоже. Отца больше нет.
Гражданский проспект — значит, ей придется оторвать взгляд от призрака отца и выйти из вагона. Поток чужих жизней выносит ее в город. Серый вестибюль, осенние серые сумерки в Петербурге, серые многоэтажки стеклами отражают серое небо. Она идет домой. Она бы хотела рассказать кому-то об успешной девушке, у которой, наверное, сломалось “Ауди”, счастливой бабушке двоих внуков, влюбленной студентке и двойнике её отца. Но рассказать некому, её никто не ждет. Дома только старый паркет, жуткие обои, ванна в ржавых подтеках около слива, одинокий йогурт в холодильнике и неизменная тарелка со сколом и рябиновой веточкой.
Тут я пишу: Розовый паяльник
Тут я читаю: Под многолетним слоем пыли