Бабушка
Мы ездим к прабабушке на пригородном поезде. Ровно одну остановку от города, семь минут. В поезде одна и та же женщина всегда продает мороженое (только три вида: эскимо, шоколадное в стаканчике, пломбир в стаканчике) и газеты с кроссвордами. Мне пять, я всегда прошу купить один из стаканчиков, потому что эскимо на жаре течет и руки становятся липкими. Я не знаю, куда идет этот поезд, меня интересует только первая остановка — Гремучий. Наша станция настолько никому не нужная, что платформы нет, с поезда нужно прыгать прямо на шпалы.
Пешком от станции до деревни идти минут двадцать, хотя мне в пять кажется, что полторы вечности. Сначала идём через луг с земляникой, если собирать быстро, успевая догонять маму, можно наесться и еще набрать с собой в кулак. Потом нужно идти через орешник, но орехи на деревьях, оказывается, не такие вкусные, как в магазине, они меня мало интересуют.
Первый дом в деревне — бабы Катин, у нее огромные собаки, которые очень страшно лают. Они меня не кусали, но однажды моё платье пожевала коза, я тогда испугалась, а ведь у собак зубы больше, и они злее. Если нам повезло ехать в деревню с бабой Катей на одном поезде, то идти мимо её дома не страшно, она успокоит собак. Но если баба Катя не ехала вместе с нами, то, проходя мимо её дома, надо обязательно взять маму за руку и спрятаться за ней. А лучше ещё и зажмуриться.
В деревне где-то пятнадцать домов. В нашем доме живет прабабушка, ей восемьдесят два. Я зову ее бабушкой. Она бойкая и живая, она забирается на вишню, чтобы собрать все-все ягоды. На одном глазу у нее катаракта, второй пока еще видит, но в этом доме она прожила столько лет, что видеть ей не обязательно, она передвигается по памяти.
Она маленькая и сухая. Домик такой же, крошечный, с низким потолком. Таким, что взрослые наклоняются, чтобы пройти в дверные проёмы. Стены и потолок побелены известью, и это самый главный запах в доме. Кроме извести тут пахнет старостью, лежалым сеном с чердака и сыростью.
В доме есть сени и одна комната. В сенях холодно даже в самую жаркую погоду, я боюсь ходить туда одна. Там стоит лестница на чердак, откуда всегда свисают куски сена. Мне на чердак лазить запрещено, но я знаю, что там хранятся старые вещи и сушатся собранные на зиму лук и чеснок.
Бабушка варит клейстер из муки, вырезает красивые картинки из журналов для шитья и приклеивает их на стены для красоты. Зрение у бабушки никакое, откуда у нее журналы, я не знаю, у нее и швейной машинки-то нет.
Мне нравится разглядывать новые вырезки, появившиеся на стенах с прошлой недели. Там француженки в беретах. Бабушка не была в Париже, она даже не знает, как пишется слово «Париж». Во всех ее документах в графе подписи стоит плюсик. Она говорит, что другую подпись придумать не смогла. Я учу ее выводить на листке старой пластмассовой ручкой буквы «М», «А», «Ш» и «А». Мы решили, что к восьмидесяти трём она должна научиться писать хотя бы своё имя.
В доме всегда темно. Всё потемнело от времени: оконные стекла, маленькое зеркало на стене, ложки из нержавейки. Такими же пятнами у бабушки покрылась кожа на руках.
Еду мы готовим на зеленой электроплитке. Она очень долго греется. А когда я приезжаю, мне готовят мой любимый суп с буковками из лапши. Для того, чтобы приготовить суп, нужно взять огромный бидон, поставить его на тележку и везти до колонки. К колонке нужно идти мимо соседа, у которого пчёлы. Мимо пасеки лучше бежать быстрее: пчёлы враги, которые могут напасть.
Суп варят в литровой эмалированной кружке. Местами эмаль отскочила, и стенки пошли ржавчиной. В этой же кружке мы варим макароны, чтобы есть их с сахаром или с кекчупом, как говорит бабушка. С сахаром мне нравится больше. Думаю, клейстер для своих аппликаций она варит в ней же.
В деревне часто отключают свет, тогда мы зажигаем керосиновую лампу с фитилём и сидим вокруг нее. Я люблю сидеть на огромном сундуке, в который поместилось бы четыре меня. Бабушка зовет его рундук, это слово меня веселит. Когда мы приезжаем, спать негде, потому что в доме всего одна кровать, за печкой. Меня кладут на неё, взрослые спят на полу на фуфайках, а бабушка спит на рундуке, подогнув под себя ноги.
Из развлечений в доме только радио, там скучно, поэтому мы часто ходим за огород на огромное поле, засаженное подсолнухами. Бабушка поднимает фартук, срезает подсолнухи по одному и складывает в него. Она всегда носит галоши, платье, фартук («хфартук») и косынку. Потом мы садимся на старую неустойчивую скамейку, выдергиваем семечки из шляпки и грызем часами. У бабушки почти не осталось зубов, она смешит меня и учит ругаться матом, пока не видит мама.
За домом большой огород. По пути к нему нужно пройти под огромной ивой, которую бабушка называет лозиной. На иве висят мои качели, она красивая, шумная и ее листья,— зеленые с одной стороны и белые с другой,— создают на ветру волшебную рябь.
В саду две старых яблони и груша, а перед ним низкий покосившийся забор с калиткой из отсыревших деревяшек. Этот забор не защищает, да еще и дом на ночь бабушка закрывает на хилую деревянную вертушку, держащуюся на двери на одном старом, ржавом гвозде. Мне страшно ночевать в доме. Днем он уютный, а ночью он скрипит, на чердаке в сене кто-то копошится, в траве вокруг дома бегают ежи или соседские коты. А еще кажется, что дом обязательно обвалится от старости, и мы умрем, заваленные побелкой и кучей сена с чердака.
Бабушка часто ходит в соседнюю деревню к одной из немногих своих младших сестёр, доживших до конца века — бабе Лёле. Она берет в дорогу узелок, свой костыль и идёт сгорбившись около километра. Я люблю ходить с ней, потому что дом у бабы Лёли новее, больше, светлее, надежнее, там даже есть «телевизер». Но баба Лёля чужая и не родная. А моя прабабушка самая лучшая. С ней я готова спать в старом доме без замков.
Тут я пишу: Розовый паяльник
Тут я читаю: Под многолетним слоем пыли