Черт, черт, черт!....

Диана Коденко пишет, что вчера умер Геннадий Жуков.

И была у мальчика дудка на шее, а в кармане ложка, на цепочке кружка,
И была у мальчика подружка на шее - Анька-хипушка.
Мальчик жил-поживал, ничего не значил
И подружку целовал, а когда уставал -
Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил.
Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам!
В общем, тоже полезное дело - на дудке фигачить по дырочкам.
А когда зима подступала под горло и когда снега подступали под шею,
Обнимались крепко-крепко они до весны. И лежали тесно они, как в траншее,
А вокруг было сплошное горе, полно войны...
Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора,
Война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана.
Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора -
Обезязычевший рот его - пугал, как свежая рана.

И когда однажды вечером мальчик потянулся к Анне
И уже встретились губы и задрожали тонко,
Там - на телеэкране - в Ираке или Иране,
Где-то на белом свете убили его ребенка.
И на телеэкране собралась всемирная ассамблея,
Но не было звука, и молча топтались они у стола.
И диктор стучал в экран, от немоты свирепея,
И все не мог достучаться с той стороны стекла.
А мальчик весной проснулся. Проснулся рано-рано,
Взял на цепочке кружку и побежал к воде,
Он в кружку губами ткнулся, и было ему странно,
Когда вода ключевая сбежала по бороде.
А мальчик достал из кармана верную свою ложку
И влез в цветок своей ложкой - всяким там пчелам назло, -
Чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку),
И было ему странно, когда по усам текло.

Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну,
И было ему странно Анну почувствовать вновь.
Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку,
Но музыку продолжать было странно, как продолжать любовь.
Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана,
Раскрылся, как свежая рана. И хлынула флейтой кровь.

*

Звякнет узда, заартачится конь.
Вспыхнет зарница степного пожара.
Лязгнет кольцо. Покачнется огонь.
Всхлипнет младенец, да вздрогнет гитара.

Ах, догоняй, догоняй, догоняй...
Чья-то повозка в степи запропала.
Что же ты, Анна, глядишь на меня?
Значит - не я... Что ж так смотришь устало?

Что же ты, Анна, - цыганская кровь! -
Плачешь раскрытыми настежь глазами?
Стол собери, да вина приготовь:
Будем смеяться и плакать над нами.

Боже мой, смейся. Я смех пригублю.
Горестный смех твой - единственный яд мой.
Плач, Боже мой. Я другую люблю.
Вечно, до смерти, всю смерть безвозвратно.

Боже мой, плачь, - это я отворял
В ночь ворота и гремел на пороге.
Что-то искал: что давно потерял,
И не в конце, а в начале дороги.

Ну, догоняй, догони мой фургон.
Что же ты, Анна, так смотришь ей-Богу?
Вознегодуй на постылый закон
И разверни за оглобли дорогу.

Боже мой, смейся - легла колея
Под колесо так привычно и странно...
Пыль в пол степи - это, видимо, я,
Женщина плачет - то, видимо, Анна.

*

Затевал ясный сокол нешуточный путь,
И прилег ясный сокол в степи отдохнуть,
А чтоб бес не попутал, расставил конвой -
Колокольцы попутал белесой травой.

Затевала девица недоброе зло,
А украла девица одно лишь перо,
Ночью темной, когда вся округа спала,
Утащила девица перо из крыла.

Утащила перо, схоронилась во рву,
К лепестку лепесток подбирала траву,
Жабью волглую шкуру на камне толкла,
Жгла над глиняной ступой перо из крыла.

Ах,
что за дело...
Ни струны не зацепила, колокольцев не задела.

Нагадала карга, что живет у реки,
Ей до гроба любовь да златые деньки,
Сорок трав называла, трясла головой,
Нашептала заклятье от кривды прямой,

Приворотное зелье - хмельное питье.
Ворохнулось в округе зверье да жулье,
Стлался запах тугой меж честными людьми,
Одичалые кони на запах ползли.

Спал крылатый юнец в сновиденье греша,
А на запах тоскливый тянулась душа.
Знать, не ведал юнец, что уж до смерти пьян,
Потянулась на запах душа, как стакан.

Ах,
что за дело...
Ни струны не зацепила, колокольцев не задела.

А поутру сбежалась под церкву толпа,
Стар да млад - кто проспался, а кто и не спал.
В запрокинутых лицах смятенье и страх
И стоит колокольня до неба в глазах.

А поодаль от церкви глядит из окна
До могилы любовь, и до гроба жена,
А на чистом столе теплым зельем дыша
Во хмелю да похмелье сияет душа.

И взглянул на восток тот, что думал взлететь,
И огладил ладонью набатную медь,
Встал на край, шаг шагнул и расправил крыла...
И слетела душа как стакан со стола.

Ах,
что за дело...
Ни струны не зацепила, колокольцев не задела.