dangerously
Юнги устало стонет, когда трель от дверного звонка прерывает его ужин в гордом одиночестве. Он даже догадывается кто там сейчас и вообще не удивлён его приходу — такое всегда случается после того, как Юнги пользуется людьми, даёт им надежду на отношения, а потом бросает, сказав, что ничего никогда не испытывал. На самом деле Юнги не подонок, он просто не хочет привязываться, не хочет всей этой любви-хуйни и обязательного разочарования.
Зачем это всё, если можно насладиться приятной беседой, хорошенько потрахаться и после помахать ручкой, выпнув очередного ухажёра за дверь. Он ничего этим людям не обещал, не говорил, лишь дал надежду своими действиями, те же сами всё додумали, а после страдают от своих несбывшихся мечт.
Но вот с Пак Чимином это сложнее. Вместо привычных двух-трёх встреч и коротких перепихов в его квартире было шесть полноценных свиданий и четыре умопомрочительного секса. Юнги сам от себя такого не ожидал, когда на вторую неделю вместо того, чтобы скопировать уже приевшийся текст и отправить его Чимину искал ближайшее котокафе рядом, потому что тот обмолвился, что любит кошек. Не ожидал и того, что на следующую ночь прицепит к волосам заколки в форме кошачьих ушек, а на шею повесит чокер с бубенчиком — улыбка Чимина того стоила.
И всё это пугало, убивало и разрывало сердце изнутри, а потому Юнги, хлебнув половину бутылки красного французского вина, написал ему новое личное сообщение, где как обычно выставил всё так, будто игрушка ему наскучила и пойдёт он сегодня ночью искать новую. На самом же деле после он выдул оставшееся вино и вместо поиска игрушек пошёл рыдать к себе в комнату потерянным ребёнком, сидя в углу на полу и утыкаясь лицом в колени.
Юнги далеко не дурак. Ему больше не шестнадцать, а целых двадцать шесть, и понять, что он опрметчиво влюбился он мог. Понять мог. А вот признать для самого себя — выше его сил. Поэтому самое простое и лёгкое, что он мог сделать — привычно уйти, соврав и вильнув красивой задницей на прощание. Больше он не позволит чужому человеку сделать себе больно, хватило в своё время так, что потом пять лет по психологам ходил и сердце своё собирал. Нет уж, больше на такую уловку он не поведётся. Шрамы на предплечьях сами за себя говорят, напоминают одинокими ночами, когда Юнги в очередной раз ложится в холодную постель одинокий и никому не нужный.
Он красивый. У него довольно светлая для корейца кожа, пушистые чёрные волосы и наимилейшая улыбка, но все видят только по-женски стройные ноги и очертание пухлой задницы, которую можно будет при удобном случае натянуть на себя до громкого шлепка. У Юнги ещё красивая душа, израненная, правда, но если раньше он ещё наивно верил, что кто-то сможет ему помочь её исцелить, сейчас же, после нескольких провальных попыток, он просто замкнулся в себе и придумал для окружающих охуенную маску похуиста, которую носит всегда в повседневной жизни. И работает ведь.
Правда в том, что пока трель звонка не прекращается, а дистанция до двери неумолимо сокращается с каждым его шагом, Юнги понимает, что сегодня эту маску будет держать сложнее всего.
— И что это такое? — рычит Чимин, распахивая дверь и без приглашения входя в уже знакомую квартиру. — «Мне было приятно с тобой потрахаться, но ты мне наскучил», — читает он отрывок из сообщения, а Юнги приходится закусить внутреннюю сторону щеки, чтобы продолжить держать равнодушное лицо. — Ты врёшь мне в глаза, когда пишешь такое. Какого чёрта?
— Я ничего тебе не должен и ничего не обещал. Потрахались разок-другой и хватит. Ты меня не интересуешь, — пожимает плечами Юнги, разворачивается и идёт на кухню, будто этот разговор ему совсем не важен, хотя на самом же деле нервно глотает воздух и пытается успокоить сильно бьющееся сердце. Оно выдаст его с потрохами.
— Опять врёшь. Я знаю тебя, — Чимин оказывается прижат к стене сразу после этих слов, а дрожащая бледная рука накрывает его шею, слегка сдавливая.
— Ты ни черта обо мне не знаешь, — шипит Юнги, смотрит на мужчину дико, красными от злости и слёз глазами, но Чимин в этом видит боль. Глубокую. Сильную. Разъедающую изнутри.
— Молодец. А теперь катись нахуй, — страх. В глазах Юнги видно страх. Липкий. Холодящий. Он обволакивает его всего своими чёрными когтистыми лапами и шепчет на ухо слова утешения, обещая не такое уж и грустное одиночество.
— Сколько я наблюдаю, ты всегда пользуешься людьми, будто боишься к ним привязаться, — Юнги чужую шею продолжает сжимать, даже не замечая насколько сильно его руки дрожат от страха. — И мне вдруг стало интересно узнать, — в одно движение большая рука накрывает маленькую бледную и отнимает от чужой шеи, сжимая запястье до боли, — кто тебя так обидел?
Юнги молчит. Смотрит в чужие глаза, сохраняет снаружи спокойствие, когда внутри дикая паника творится, и старается мысли свои в порядок привести, чтобы найти ответ. Колкий. Холодный. Грубый и отталкивающий, в его стиле. Чтобы Чимину стало противно, чтобы ушёл отсюда и главного секрета не узнал. Его нужно задеть за живое, нужно причинять боль, пока он не причинил боль сам, нужно…
— Что? Изменили тебе, да? — ухмылка на лице Чимина разбивает выстроенную годами маску в щепки. Из горла Юнги непроизвольно вырывается тихий скулёж. — Растоптали доверие?
Перед глазами некогда любимый Хосок с его лучшим другом на их кровати, в их квартире, шепчет ему нежные слова любви, а сам смотрит в глаза Юнги, не переставая двигаться. Он знал, что Юнги возвращается каждый четверг раньше из школы, знал, что это единственный день, когда у него нет репетиторов для подготовки к экзаменам, знал, и специально всё спланировал. Юнги стоял там все пятнадцать минут, неотрывно следя за каждым движением своего парня в своём друге.
Стоял смирно, не проронив ни звука и ни слезинки. С гордо поднято головой переживал крушение всех его надежд и мечт. Ему казалось, что сердце его остановилось ещё той ночью от такой сильной и доселе неизвестной боли, когда он, сидя на холодном балконе зимой голым, раздирал ногтями всю свою кожу на руках и бёдрах, беззвучно рыдая, лишь бы никто не услышал.
Юнги отталкивает от себя Чимина, грубо, не заботясь о том, что тот ударяется затылком о стену. Смотрит ему в глаза, стараясь снова вернуть утраченный образ, хотя понимает: поздно.
— Решил поиграть в психолога? Отъебись по-хорошему. И уходи отсюда, — сжимает руки в кулаки, лишь бы унять дрожь, и обратно к столу отходит, разом опустошая весь бокал вина.
Сзади доносится хлопок входной двери. У Юнги нет сил оборачиваться и проверять. Он медленно сползает на пол на колени, утыкается лбом в ковёр и истошно кричит, накрывая голову руками. Эта боль давит, слишком давит на него. Она душит его в своих колючих объятиях, она даёт ему страх и хладнокровие для защиты, но правда в том, что Юнги это всё не нужно.
Он хочет, чтобы его любили. Просто и по-человечески. Хочет залезать на коленки для объятий после тяжёлого дня, хочет заниматься любовью, а не простым перепихом для удовлетворения физических потребностей, хочет довериться и раскрыться, но самостоятельно же и прогоняет всех, кто хоть на каплю приближается к истинной причине его поведения. Юнги воет навзрыд, бьётся в конвульсиях и волосы на себе дерёт от внутренней боли. Ему так холодно…
— Тише, тише, я рядом, я не уйду, — горячее тепло окутывает его со всех сторон. Сильные руки обхватывают маленький сжавшийся комочек на полу, грея, защищая, поддерживая. Юнги с отчаянием утопающего хватается за чужую сухую ладонь и утыкается в неё лицом, покрывая поцелуями и шепча извинения.
Чимин его не осуждает. Сидит так двадцать минут, гладит по спине и стойко терпит каждый истошный крик боли. Юнги страдал слишком долго, лелея в себе эту боль и не позволяя ей выйти. Пора с ней прощаться. Чимин сажает резко ставшего таким маленьким и беззащитным Юнги к себе на колени, позволяя уткнуться мокрым от слёз носиком в шею, а сам гладит по ещё подрагивающей спине, ловя тихие всхлипы. Юнги больно. Но Чимин поможет эту боль унять.
Они сидят так около часа. Чимину плевать даже на затёкшие конечности, главное, что Юнги перестал всхлипывать и наконец-то задышал полной грудью, расслабившись у него в руках. Он ласково и смущённо водит по чужому плечу и шее кончиками пальцев, словно извиняясь за все предоставленные неудобства, и с тихим кряхтением отстраняется, заглядывая в чужие глаза. Чимин не шевелится. Боится спугнуть. Юнги сейчас слишком уязвим и должен чувствовать лишь любовь и защиту.
— Спасибо, — шепчет одними сухими губами, тихо-тихо, чтобы только Чимин его услышал в этом мире. — Спасибо, спасибо, спасибо.
Продолжает тихо шептать, как в бреду, пока медленно подаётся вперёд и коротко лижет чужие пухлые губы поочерёдно, одну за другой. Чимин не дышит. Укладывает руки на мягкие бёдра, ласково сжимая, и дышит медленно, размеренно. Юнги вплетает пальцы в волосы, оттягивает, заставляя голову назад запрокинуть, и короткими мазками переходит на шею, вылизывая и её. Пак не может сдержать тихого стона, укладывает ладонь на чужую щёку и, слегка отстранив от себя, наклоняется, накрывая любимые губы в нежном поцелуе. Юнги обмякает, позволяя творить с собой всё, что тому угодно будет, и ласково оглаживает рельефный торс под собой.
— Ты уверен? Я не хочу, чтобы ты использовал секс, как отвлечение, — тихо шепчет Чимин, прижимаясь своим лбом к чужому и заглядывая в глаза.
— Займись со мной любовью, Чимин. Пожалуйста, — тихим подрагивающим голосом просит Юнги, неотрывно смотря в чёрные глаза напротив и нервно кусая губу.
Чимин не может отказать. Подхватывает под бёдра, намереваясь встать резко, но онемевшие ноги не слушаются, из-за чего Юнги тихо и совершенно очаровательно хихикает, вставая самостоятельно, а после и помогая партнёру. Чимин морщится, разминая ноги, но к телу своему хрупкое чудо прижимает, не выпуская из объятий. Юнги ведёт его к дивану, до кровати слишком долго идти, расстёгивает свои джинсы, избавляясь от них с бельём как можно скорее.
Чимин делает то же, садится на диван и обвивает оседлавшего его бёдра Юнги. Тому не хочется тратить время на ненужную растяжку и поиск презервативов, а потому он просто тянется к краю дивана где ещё с их прошлого раза должен был остаться тюбик смазки, выдавливает часть на полувставший член Чимина и, смазав небрежно, приставляет головку к дырочке.
— Смотри на меня, — тихо просит Чимин и обхватывает чужой подбородок пальцами, утягивая Юнги в нежный поцелуй и помогая опуститься до основания с тихим выдохом.
Юнги роняет голову на чужое плечо в рубашке и самостоятельно медленно начинает двигаться, ловя звёзды перед глазами каждый раз, когда головка снова вторгается в него, растягивая. Чимин тихо постанывает ему на ухо, обнимая крепко и прижимая его к себе, как самую лучшую драгоценность. Юнги снова плачет. Роняет горячие слёзы на тут же замершего Чимина и принимается покрывать его шею поцелуями-бабочками.
— Спасибо, Минни, спасибо, — отстраняется, преданно заглядывая в глаза, берёт его ладонь и, чуть помедлив, укладывает себе на грудь, там, где залеченное сердце словно снова начинает нормально биться. Юнги ему доверяет. Боится ещё, но к сердцу подпустил, готовясь запустить и дальше.
— Люблю тебя, Юнги, — тихо шепчет Чимин, ловя губами слезу, стекающую по красной мягкой щёчке, и мягко двигает бёдрами, выходя и входя в Юнги в нежном размеренном темпе.
Они переплетают пальцы рук, смотрят друг другу неотрывно в глаза, когда кончают с именами друг друга на губах, а после долго обнимаются, не меняя положения. Юнги чувствуется в себе обмякший член Чимина, но даже не торопится с него слезать. Тянется за пледом и укрывает их, после снова укладывая голову на грудь уснувшего мужчины, чтобы ушком прижаться к сердцу и слушать его ровные мерные удары.
— Люблю тебя, Чимин, — тихо шепчет, сам же вздрагивая от своих слов, и оставляет невесомый поцелуй на чужой скуле.
Сам прикрывает глаза, впервые за последние годы страданий не сбегая сразу после секса, и позволяет себе тоже провалиться в сон с полным ощущением, что его любят и защищают.