Эрик Булатов. К свету

Эрик Булатов, один из самых выдающихся современных русских художников, родился в 1933 году в Свердловске. Ребёнком он вместе с семьёй переехал в Москву, где жил и работал несколько десятилетий, до конца 1980-х годов. Булатова часто относят к концептуалистам, называют основоположником соц-арта, что сам художник отрицает. Впрочем, о генеалогии течений советского неофициального искусства мы говорить и не будем. Ниже речь пойдёт о главном и личном в творчестве Эрика Булатова.

I. Пространство и плоскость

Всю свою жизнь Булатов пытается выразить ощущение свободы и показать, как реальное просвечивает сквозь нереальное. Поиск того, что же такое «настоящее»‎ и как его показать, художник начал с изучения своего собственного холста. Он заметил, что полотно картины распадается на две составляющие: материальную плоскость, на которую наносятся краски, и метафизическое, «воображаемое» пространство картины. Воображаемое, то есть то, что изображает автор, и есть проявление свободы в творческом акте художника. Но оно всегда ограничено плоскостью, рабочим полотном картины.

Воображение — это созидание, соединение разбитого на тысячи осколков стеклянного шарика в причудливую фигуру. Через свои чувства и интеллект художник получает доступ к внешнему миру, и мир складывается, выплавляется в горниле личного опыта и воплощается на холсте.

Поэтому пространство на картинах художников — это своеобразная проекция реального, ощущение которого Булатов и стремится передать. Чтобы точнее отразить взаимоотношения сознания и внешнего мира, он вводит в полотно картины слово, главное орудие познания человека.

«Слово — посредник между нашим сознанием и внешним миром, в котором мы живем, поэтому если художник хочет, чтобы зритель был не просто свидетелем, а участником картины... слово очень может помочь».

Но слово может стать и преградой, отделяющей сознание от внешнего мира, так как само оно, слово, внешнему миру не принадлежит. Слово, или другой чуждый элемент, помещённый на плоскость, разрывает ткань пространства, вклинивается в пейзаж и встаёт на пути между зрителем и картиной. Зрителя как будто помещают в стеклянный аквариум, сквозь который ему и предстоит смотреть на мир. Пейзаж за пределами аквариума оказывается недостижимым, а зритель — заключённым.

Заключённым куда?

II. Социальное и реальное

Кроме внешнего мира есть ещё один. Он существует в пространстве между людьми, разлит в воздухе и неосязаем, но твёрд и монолитен. Это мир идей. И советскому человеку этот мир чувствовался особенно сильно.

Идеи, то есть социальные конструкты, не существуют сами по себе. Они рождаются в восприятии человека из взаимодействия с другими людьми. Когда много людей начинают думать похожим образом, одинаково определять мир и своё место в нём, конструкты материализуются и обретают власть.

И тогда человек оглядывается по сторонам, но что он видит? Он видит серые хрущевки — этих мертворожденных детей Баухауса и советской экономики, видит памятники и монументы, провода, изрешетившие небо. Его день подчинен чему-то, над чем он не имеет власти: подъем по будильнику, завтрак булкой с гостовским маслом и дрянным кофе, работа 8 часов, дорога домой, магазин, раз в месяц — кино. Его жизнь подчинена всё тому же: «ясли — детсад — школа — летний лагерь — учёба в институте — лёгкое венерическое заболевание» и т.д. Конструкты через систему образования, через распорядок дня, через материальные объекты окружающего мира с каждым прожитым днём всё сильнее и сильнее утверждают свою власть над человеком. Но делают это, скрывшись в повседневности — так, чтобы он не заметил.

Художник спрашивает: и эта жизнь — настоящая? Интуитивно мы понимаем, что нет. Настоящее мы видим голубым высоко над головой, трогаем рукой — ворсистым или мокрым, слышим громким, шепчущим или скрежещущим, чувствуем тёплым, свежим, непередаваемым, любим. Даже полюбить по-настоящему мешает шелуха гендера, возраста, расы.

«[Социальные предметы] не отвергнуты в угоду объектам иных миров, не вычеркнуты из рассмотрения, как у программных «метафизиков». Но манера их подачи такова, что эти предметы утрачивают тотальность и позволяют взгляду проходить себя насквозь, преодолевать границы мира вещей».

Есть что-то куда более значительное, чем гостовское масло, работа, гражданская позиция, правильное воспитание, брак, планы на жизнь, счастье, зависящее от обстоятельств, человеческая культура, даже, наконец, чем отпуск у моря. Это само море.

Художник хочет разгрести весь онтологический мусор, заслоняющий вид, стереть надпись «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ» со стекла в пригородной электричке, и взглянуть на мир так, как будто и стекла никакого нет — так, как смотрит ребёнок. Но надпись не стереть — она сама стала частью реальности. Остаётся только терпеть её и подглядывать.

III. К свету

Сумев разглядеть настоящее сквозь мутную завесу социального, художник замечает многообразие мира. И замечает, что во всём многообразии форм есть что-то общее — всё объединяющее, дарящее радость человеку одним своим существованием. Это нечто Булатов воплотил в свете.

Многие народы и многие культуры изображают сакральное в виде света. Это особенно верно для христианской традиции. Свет — абсолютное благо для человека, он рассеивает страшную и опасную тьму. И вместе с тем он нематериален, а его природа загадочна. Свет, казалось, исходит от самого́ вечного Бога. Как пишет У. Эко, «Бог отождествляется с всеосвещающим потоком, распространяющим своё сияние на всю вселенную» и как бы пронизывающим объекты недолговечного, бренного материального мира. Поэтому и святые часто описывают видения ослепительного света в своих экстазах. Вот выдержки из рукописи Хильдегарды Бингенской:

«Увидела я ослепительный свет, а в нём фигуру мужа сапфирового цвета, сиявшую трепетным пламенем... И услышала я, как этот живой свет обращается ко мне... Посему ты видишь нетварный ослепительный свет, свободный от каких бы то ни было недостатков... Свет этот пламенеет трепетным, сияющим огнём, избавленным от соприкосновений с мрачной, бледной смертью...»

Эрик Булатов — продолжатель традиции изображения божественного при помощи света. Но есть одно существенное отличие: к 1960-м гг., т.е. ко времени написания «Разреза», Бог уже давно мёртв. И дело даже не в науке и не в рациональном познании, которые отобрали у религии право на описание мироустройства. Дело в том, что в мире социального, относительного, вечно текущего, в мире, где убийство человека из-за цвета волос и формы носа стало нормой, пусть и не на продолжительное время, никакого устойчивого основания в виде Бога просто не может быть. Его заменило вечно растущее, всё опутывающее корневище информации и потребления. Своими отростками оно проникает в самое сердце человеческой жизни — в повседневность, и отделяет её от человека. Поэтому свет, он же настоящее — думается, попытка заново найти потерянного Бога. Снова открыть дверь в мир, где возможен смысл, причина, благодать, и если не сама свобода, то надежа на неё. Но дверь неумолимо закрывается, оставляя лишь узкую полоску света. Надолго ли?