Вещи

Пыльный тёмно-синий польский пиджак из натуральной шерсти, в котором папа женился 32 года назад, немецкое пианино 1932 года выпуска и относительно молодая, придуманная в Швеции, кровать IKEA. Вот, пожалуй, и всё, что осталось в небольшой комнате после того, как мы с отцом вынесли на улицу последние коробки с вещами. Часы показывали 00:45 и скоро должен был приехать грузовой микроавтобус, чтобы увезти наши пожитки в Липецкую область. Там, на склоне холма, стоит двухэтажный дом или, как его окрестила мама, «дом номер один», где доживает свой век всё добро, нажитое моей семьей за долгие годы. В зале на первом этаже, вдоль белёной стены покоится стенка из ДСП со стеклянными дверцами (такая была у всех в 90-х), раскладное кресло, ковровые дорожки, доставшиеся ещё от бабушки и кухонная утварь из палаток «всё по 50 рублей». Интересно, существуют ли такие ларьки сейчас? Мы никогда не были похожи на классическую российскую семью — у нас редко случались совместные обеды или ужины, не было копилок “на машину”, “на бытовую технику”, мы редко общались с соседями и ни с кем не «дружили семьями». Пузатый цветной телевизор «Рекорд» долгое время использовался как тумбочка для цветов — мама бережно накрыла экран красивым платком и запретила даже думать об этом девайсе. В то время вся ТВ-программа бесплатной газеты из почтового ящика проигрывалась у меня в голове исключительно силой воображения. Первые воспоминания о работающем телевизоре связаны с моим девятилетием, когда в 10 утра мне разрешили нажать заветную кнопку. Субботнее утро, мама гладит вещи, а я завороженно стою перед танцующей в школьном коридоре Бритни Спирс. Песня One more time в том году покорила все мировые чарты и моё юное сердце. Я настолько не понимал, как устроено вещание музыкального телевидения, что на следующий день в то же время дежурил у телевизора и почти полчаса безрезультатно ждал, когда певица снова прокатится на коленях по школьному спортзалу и запоёт припев на полтона выше.

Про полутона в музыке я знал уже тогда. Вечерами папа садился за то самое немецкое пианино и распевался. Меня эти упражнения для голоса из-за многократных повторений изрядно утомляли. Разогрев связки, папа переходил к исполнению классических произведений — что-то из репертуара Шаляпина или нашего современника Хворостовского. Иногда с кухни заходила мама, тогда глава семейства понижал градус академичности и начинал петь хиты советской эстрады. А раз уж папа музыкант, то и меня пытались научить читать ноты и держать над клавишами руки, зачем-то оснащённые музыкальными пальцами. В 14 лет, как только первые успехи совместились с появлением на столе компьютера, я перенёс одно из учебных произведений в музыкальную программу Reason и сделал свою единственную в жизни аранжировку… или ремикс, не знаю, как точно назвать тот трек без басовой линии. Кажется, это был этюд Грига.

В выходные, если все уроки были сделаны, мы с папой обычно отправлялись в лес. Избегая всем известных маршрутов, мы шли по известным только нам тропам. Пробираясь склонами огромного оврага, на дне которого до сих пор течёт речка Язвенка, мы выслеживали лягушек, мелких рыбёшек и сражались с камышом. Собственно, мой любимый парк Царицыно является продолжением как раз того лесного оврага, а Царицынский пруд — та самая Язвенка, разделённая плотиной на Верхний и Средний пруды. Правда, в моём детстве парк ещё не был ухожен, а вместо дворца возвышались руины. Эти развалины тоже были местом наших исследований. Но главными локациями в лесу были родники. Пить воду из земли в Москве сейчас покажется странной затеей, но тогда многие жители района приходили к источникам наполнить свои баклажки и бутылки. Песок у родников всегда отливал серебром — взрослые утверждали, что это признак чистоты воды. Мы с папой тоже пили ту воду, обливались ей и иногда набирали в чугунок. В нём мы варили похлёбки из крупы, овощей и специй. Папа редко заботился о бумаге для розжига, поэтому развести костёр было целым приключением. Порой приходилось сражаться с ветром, дождём или снегом. Спичек, конечно же, тоже всегда оказывалось мало. Я рыскал по лесу в поисках упавших сосновых веток, а если шёл дождь или снег, искал сухую листву под камнями и стволами поваленных деревьев. Когда хвороста набиралось достаточно, мы поджигали смятую бумажку или сухую хвою, бережно раздували огонь, и осторожно направляли его к дровишкам потолще. Минут через двадцать я уверенно клал в костёр сырое полено и наблюдал, как оно шипит просыхая, а затем начинает гореть. Вообще, несмотря на все сложности, за всю историю наших походов разжечь костёр не удалось только дважды, так что нас с папой можно смело считать опытными костровыми.

Иногда лесные прогулки были следствием наказания за двойку. В конце каждой недели я показывал папе дневник — и если там оказывались неудовлетворительные оценки, то на выходные я лишался просмотра телевизора и встреч с другом с 7 этажа — Лёвой, ведь у него был компьютер, а значит и «бесконечные компьютерные игры». «Освободившееся» время приходилось инвестировать в лесные приключения или чтение книг. Когда в такие выходные вечером родители в комнате включали «Новости», я затаившись сидел на кухне и подслушивал. Но если тревожные события 90-х хоть как-то могли вызвать мой интерес или даже надуманные переживания за будущее страны и нашей семьи, то стоило папе переключить на телеканал «Культура» мне становилось совсем скучно. С грустью я думал о тех детях, кто в эти минуты беззаботно смотрел мультики на ТВ6 и «Удивительные странствия Геракла» на СТС.

Склад так никогда и не использованных вещей у нас дома существовал благодаря маме. На все претензии она отвечала: «Вы мужчины, вам не понять». Так, с лёгкой маминой руки, мужчиной я себя осознал лет в пять. Что с этим делать, я не понимал, но однажды заступился за маму, когда родители поругались. Помню их ссору из-за моего английского словаря. По плану с утра я должен был заниматься изучением самого востребованного в мире языка, но мама проигнорировала поиски злополучной книжки с тысячами переведённых слов. Что было довольно странно, потому что книги для мамы — нечто святое. У нас их хранилось в разы больше, чем можно прочесть, причём на самые разные темы — начиная от индийской философии, заканчивая брошюрой «101 рецепт из тыквы». Всё это нам очень нужно, утверждала мама, хотя прочла она, дай бог, десятую часть этих печатных сокровищ. Когда в нашу жизнь плотно вошёл интернет, я пытался убедить её, что всё можно скачать и предлагал избавиться от бесконечных книг. Но пусть точно уже был мужчиной, я снова «ничего не понимал». В итоге, несколько лет назад, все эти книги благополучно были уложены по коробкам, опечатаны скотчем и сложены в деревенском сарае, где и лежат по сей день.

В девятнадцать лет, когда я осознанно увлёкся чтением, я читал исключительно с телефона, затем с планшета, потом со специальной электронной книги и только недавно стал покупать бумажные версии. Вообще, с возрастом я всё больше нахожу в себе от матери. Например обострённое чувство справедливости. Стоит кому-то из знакомых или родственников пустить слух о нашей семье, мама сразу будет доказывать всем обратное, а лжецу выскажет всё в лицо, предварительно поделившись негодованием со мной по телефону. Она готова писать жалобы на некачественные товары или высокие цены в магазинах, или звонить в службу поддержки Яндекса во время «повышенного спроса» на такси. Более того, мама никогда не пройдёт мимо незнакомых людей, сидящих без дела. Она пытается донести бездомным, что нужно привести себя в порядок, найти работу, а главное — молиться Богу. Молитва, скромность, труд. Так я с детства слышу установки «старший всегда прав», «директор всегда прав», «значит ты плохо старался» и главное: «ты пока ещё молодой, ничего не понимаешь, потом поймёшь». Интересно, когда же я всё пойму? В 19 лет я написал заметку Вконтакте о том, что никогда не надену галстук. Тогда я был точно уверен, что всё понимаю. Теперь на дне ящика с фототехникой у меня валяется клубок из галстуков, которые приходилось иногда надевать во время работы в школе. Справедливости ради к галстукам я так и не привык. Когда в магазинах появились рубашки без воротника я был, наверное, одним из первых покупателей.

Вещи в каком-то смысле определяют людей. Папино пианино, мамина юбка со складками (кажется это называется «плиссе»), в которую я в отрочестве зарылся лицом, пока мама уже месяц лежала в больнице с доброкачественной опухолью. В тот момент мне очень хотелось почувствовать мамин запах. Запах хлопка и книг. Теперь, конечно, мы с мамой не очень близки, за что я постоянно испытываю угрызения совести. Стараясь избавиться от всех лишних вещей, имея буквально пару элементов гардероба на сезон, я постоянно говорю себе: «Я не хочу как она». Этим же мотивом я оправдываю покупку кофе подороже, одежды покачественней, книг в твёрдом переплёте с красивой обложкой — во мне постоянно эхом отдаётся материнское «мы не миллионеры», «мы не можем себе это позволить», «материальное — не главное».

И, наконец, бесконечный круговорот мебели, одежды и кухонной утвари в нашей семье подходит к концу. Грузовая машина подъехала вовремя, с помощью водителя мы с папой быстро всё погрузили. И вот я одиноко стою на ступеньке у подъезда и смотрю на удаляющиеся габаритные огни машины, где папа наверняка уже достаёт мой старый айпад и подключает некогда мои наушники, чтобы посмотреть очередной фильм, который мы выбрали ему на Кинопоиске. А у меня в голове уже крутится мысль куда бы деть польский пиджак, немецкое пианино и шведскую кровать.

Задержавшись на улице ещё на несколько минут, я вернулся в опустевшую квартиру. Здесь живём я и эхо, которое любит гулять между свежеокрашенных стен. У меня нет мебели, кроме подставки под телевизор, кровати и стола. Если кто-то захочет сесть на кухне, придётся сидеть на полу. «Однажды это изменится», — говорят все, кто знает, как я живу, но меня всё устраивает. Молчание по вечерам, пустые стены, одна зубная щётка в стакане, куча оплаченных подписок, в том числе на клининг. Но, если честно, я просто хочу отсюда съехать. Нет конца попыткам стереть всё «семейное» из квартиры в конце коридора на третьем этаже в доме на Каширском шоссе. Я даже позарился на сам этот коридор — меня раздражают десятилетие не менявшие цвет стены, тусклый свет и соседское барахло. Хочется взять валик и всё перекрасить, заменить лампы и поставить ароматные палочки для дома, кажется, это называется диффузор. Этим заниматься можно бесконечно, поэтому лучшим для меня выходом кажется переезд. К другим людям, в другие стены с другими вещами.