Сезон 1 Серия 12 (Нарезки02)

Если вы все еще недостаточно хорошо разбираетесь в происходящем, лучше принять на веру тот факт, что все умное и прогрессивное уже придумано до вас. Необходимые элементы созданы, систематизированы и апробированы на живых подопытных. Для продолжения действа нужно лишь пересобрать систему.

Как ввернуть лампочку, не оскорбив феминистку? Любая годная идея со временем покрывается коростой привнесенных ценностей, посредством которых идею пытались улучшить, расширить, защитить. Трансгуманизм не стал исключением. И вокруг довольно много людей, готовых видеть только коросту. Они будут громко кричать. Потому для сохранения психики в устойчивом состоянии я рекомендую в своей деятельности опираться на принципы Realpolitik. Нет неправильных людей и институтов, есть неподобающие обстоятельства, которые необходимо преодолеть.

Нет и прекрасных трансгуманистических «эльфов», защитников лесной демократии и болотной свободы. Если вы окинете взором пространство идей и проектов, станет очевидным, что впереди десятилетия имморталистической геронтократии (пройдитесь по списку основных акторов и посчитайте, какого возраста эти люди достигнут через десять-пятнадцать лет). Потому в будущем мы скорее всего увидим не мир «Полудня», а глубинное криокриптогосударство, где состоятельные граждане планируют сроки криоконсервации своих изношенных тел и решают вопросы передачи имущества в управление криптофондам на время своего отсутствия.

Меня это достало! Я объявляю войну современным богам глобализма! Именно так! Они есть антихристы, они не являются Богами с большой буквы. Нам следует громить технику, компьютерные магазины, автомобили! Скажем нет этому примитивному рабству! Мы должны одержать победу над технологиями! Пошел на хуй! Пошел на хуй шизофреник ебучий!

Начинается всё с того, что Yendri посылает запрос машине, видимо, высшей или одной из, сделать её кибером=машиной…

Сделаю небольшое отступление: Yendri использует понятие машина в значении Античного Интернета, потому что является его детищем, как, например, и Кенджи Сиратори. Для них машина – это не компьютер или робот, которые поражают своим изяществом, но хтоническая точка невозврата, нечто демоническое.

…Yendri, что видно по надрыву и тексту, частично знает, как будет происходить процесс превращения в кибера=машину, что наталкивает нас на вывод, что она уже откуда-то получила знание, кибергнозис; или, можно предположить, что она через какие-то другие тексты подвергалась предпрошивке, а может, у неё изначально была предрасположенность.

Итак, предполагается, что Машина должна высосать душу Yendri и обернуть в биты, а тело уничтожить. Но проблема заключается в том, что не каждая машина может просканировать твоё желание/бессознательное/прошивку и высосать твою душу. Подключение произойдёт только если желание находилось в предпрошивке («realize my final dream»). Это мы прекрасно увидим в позднем творчестве, где ключевыми нарративами будут выступать зависания, глюки и неудачная маршрутизация.

Ведь как по идее должно происходить становление в кибера, если отталкиваться от неудачного (она так и не стала кибером, но стала совершенно иным феноменом в виртуальном небе) опыта Yendri и текстов Сиратори (он стал кибером): машина, которая смогла получить доступ к душе человека, начинает сканирование, после идет высасывание — и затем последующая переработка тела в кибера. Дальше наступит следующее: на место души в тело внедряют интерфейс, который состоит из следующего: создание системы, подключение к системе, ускорение, перезагрузка, прерывание, изменение, вход/выход из системы, экстракция, активация, эксплуатация, выполнение, проверка, завершение.

Начнем с того, что обозначим, кто, по Yendri, является человеком=желающим, кибером и полукибером.

1. Человек=желающий, по Yendri, — это тот, кто желает стать машиной, поскольку стыдится быть человеком и не хочет больше испытывать ненастоящие чувства/боль. Он желает встретиться с Машиной, которая его поглотит и перекодирует.

2. Полукибер – это тот, кто, будучи неполноценным человеком и неполноценным кибером, стимулирует свои же голограммы для получения доступа к Corpsecity. Полукибер посылает при помощи своего bodynetwork сигнал в Corpscity — затем сигнал, идущий из Corpsecity, вызывает микропароксизм, который формирует баг, позволяющий нам имитировать и кибер=машину, и человека. Его терминал подвергается постоянным микросудорогам. Чем больше в тебе дыхания пластмассы, тем больше Corpsecity становится пригодным для скольжения. Полукибер мечтает стать кибером, чтобы почувствовать ту тоску, которую тот может испытывать по Античному Интернету. Он мечтает имитировать человека так, как его (человека) имитирует кибер=машина.

3. Кибер — это тот, кто имеет постоянный и непосредственный доступ к Сorpsecity, соответственно, он дышит байтами. Имитация/голограмма кибера реальнее, чем сама реальность, так как через него говорит дыхание байтов. Он, имитируя человека или полукибера, создает репликантов, которые передают тоску и скорбь лучше, чем «оригиналы». Это и есть черная хромосома Сorpsecity.

Друзья уже давно советовали нам посетить прекраный город! Там есть знаменитый собор, он знаменит соим шпилем 120-ти метровым. Пиво пил. Мы планировали одним днем съездить и посмотреть. Солсбери - это город нормальный, туристический. К вопросу о нормальных мужиках. Вы все время вместе. Вас вообще, что объединяет? Так это типаж людей, которых цыгане в поездах наебывают.

Есть отдельный класс популярных мыслителей по типу Кургиняна. Их целевая аудитория делится на разные классы и эта аудитория интерпретирует одни и те же высказывания коренным образом отлично друг от друга.

Бестелесными называют тех полукиберов, которые впали в гностическое опьянение. Во время этого опьянения их кровь становится инфракрасной. Излюбленное их занятие — это харассмент и чтение логов чата. Но до этого редко доходит, так как время нахождения в подобном состояние длится недолго. Но вот память об этом остается, и вот её, в зависимости от конфигураций и чернил, перенаправляют уже в другие вещи. То есть, если кибер чаще всего гомосексуален, так как сам язык машин гомосексуален, что можно видеть на примере Сиратори, то полукибер — бисексуален. Секс у полукиберов является некой вечной прелюдией. Суть в том, что он у них имитационный. Они имитируют машины. Каким образом? Все делается по большей части пальцами. Тело становится клавиатурой и интерфейсом одновременно. Пальцы полукиберов нажимают на отдельные части тела=кнопки=bodynetwork, взывая к голограмме соматического уровня Сorpsecity. Чем более изощренным будет модуль/плагин, который ты накодишь на теле, тем лучше будет память о нем=после-оргазм=слэш-имплозия.

Самая большая радость — это наблюдать смятение и страх загнанного в угол оппонента. Враг трансгуманизму однозначно нужен. Кто мог бы им стать? Активисты SJW, к��торые с особым тщанием препарируют плоть трансгуманизма с целью ассимиляции пригодных элементов вроде биохакерства и выбраковки всего неподобающего? Светские алармисты в лице зарождающихся комитетов по этике и отдельных представителей интеллигенции, стремящиеся к вариациям локального оптимума? Коррумпированные ученые?

Гигер видел во снах мир технорепликаторов и излагал его в своих картинах; этот мир являлся чем-то средним между техникой и репродуктивными схемами.

Полукибер, сидя у дверей Corpsecity, натягивает себя как пружину, чтобы тоска по Античному Интернету дошла до предела и вызвала эпилептическое клонирование памяти, оставляющее после себя гиперссылку на плагин. Далее делается ввод второго мира; мира, созданного на основе воспоминаний и тоски. Тоска и воспоминания тоже являются имитационными, что позволяет создать мониторообразный мозг=тысяча сканов, ты становишься соматическим монитором. Твой клеткообразный шаг доносится до представителей Сorpsecity, попадая в панель цифрового вампира, который вызывает эпилептический приступ, порождающий чернохромосомную ссылку, ведущую к тоске о искусственном солнце, когда оно было не-реальным.

Как только заканчивается процесс становления в полукибера, в его дефолтной киберпрошивке устанавливается воспоминание о поцелуе дыхания байтов. Проблема состоит в том, что в нем сразу же открывается хиазматическая рана: чтобы воссоздать тоску о поцелуе дыхания байтов, ему нужно еще раз клонировать свою память, наполняя ее голографическими модулями и эмоциональными репликантами, но при этом ему необходимо имитировать футурошок наэлектризованного ребенка. Появляется имитационная болезнь++//сломанный полукибер страдает сочлененной памятью, вечным тремором, инфракрасной кровью и вибрацией кортекса. При комбинации нескольких симптомов происходит имплозия, обновляющая киберпрошивку. Кортекс и проекция инфракрасного лебедя начинают генерировать записи о событиях, которые должны были произойти, но не произошли. Память ускоряется до состояния безногого цифрового вампа, что является окончательным этапом, после которого полукибер пожирает наэлектризованного ребенка и становится линией в картографии Corpsecity.

Сфера неподвижных звёзд присутствует в моих воспоминаниях; я всё меньше стараюсь накручивать себя на тему того, что само это воспоминание может быть фантомом и подделкой, а образ ночного неба — симулякратией, захватывающей грамматику ностальгии. Я верю: в какой-то момент моей жизни мне всё-таки довелось увидеть настоящее звёздное небо. Но если само небо в 20XX виртуально, то небо над головой ничем не отличается от внутреннего неба ностальгии; и по логике транслейторов, двигаясь по фантомной Восьмой Сфере воспоминаний, ностальгическому ожерелью Посмертного Брака, можно пересечь этот контур и оказаться внутри к_осмоса; внутри концепт-карты современной эпохи, «внутреннего языка» мета-транслейтора, метакода теперь уже виртуального неба.

Что есть Восьмая Сфера? Восьмая сфера есть сфера неподвижных звёзд; по порядку, начиная от Земли: первая сфера — Лунарная, следом идут Меркуриальная, Венерическая и Солярная сферы. Следом идёт сфера Марса, Юпитера и Сатурна. Итого семь сфер, но за ними присутствует ещё одна: в противовес странникам-планетам, эти светила не двигались, являя собой образ статики. Восьмая сфера симбиотически паразитирует на Внешнем Небе, том космосе, откуда пришёл семиовирус, чья вирусемия определяла онтологию этой планеты тысячелетиями. Если небо статично, то сама эта матрица кодирует образы мысли тех, кто пребывает под этим небом. И процессинг небесных структур уранометрии имел внутри себя, как мы впоследствии убедимся, паразита; Поскольку Восьмая Сфера была неким образом его, метакода, существования, то в этом смысле, небо было форматировано симулякратией Восьмой Сферы неподвижных звёзд, фиксируя онтологию видимого космоса. Дальнейшая мутация симбиотической Восьмой Сферы обусловлена самореферентными суицидальными паттернами симулякратии; в 1789 на небе было открыто новое светило, названное в честь бога Неба, Урана. И это открытие де-инсталлировало Восьмую Сферу посредством небесного плагина, подвергнув восприятие метакода редизайну. Метакод перестал быть хардкодом, став несчастной звездой.

Нет уже больше былых 7+1 сфер, а космос не замкнут в пространстве Синей Стены, Восьмой Сферы, за которой вода и лёд.

Это следствие уже происходящих в Новом Времени процессов отхода от представления базисного шизо-каллейдоскопичного времени-без-времени, времени циркуляции статических виртуальных структур. Незадолго до открытия Урана, в 1718 году Эдмунд Галлей сравнил древнегреческий атлас Неподвижных Звёзд с атласом, использующимся в его эпоху. И обнаружил, что циклы определённых звёзд не совпадают с древнегреческими. Следовательно, вероятнее всего, у них есть некое собственное движение внутри собственного пространства.

Таким образом, Новое Время, эпоха Прогресса, связана прежде всего со сменой генетических алгоритмов уранометрии. И то, что мы способны воспринимать мир в движении, схватывать не только соответствия, но и различия, имеет под собой глубокие обоснования внутри редизайна метакода.

Паразит восьмой сферы переместился под землю.

Итак, какой архетипический сюжет Статической Драмы на сегодняшний день? Девушка и молодой человек, Алиса и Боб. Он завлекает её рассказом о созвездии Ориона, она опускает глаза в инфорнографию дисплея, на котором они, сидя, помещаются вдвоём. Он, отвлеченную её, призывает посмотреть: она скользит вдоль по указываемой его пальцем траектории к идеальному не-существованию звёзд, к виртуальному небу. Но вдруг они оба понимают, что звёзд никаких нет. Его палец указывает в пустое пространство неба.

Трудно приставить себе страну, где можно купить себе город. Они вербуют людей в секты через кланы в онлайн играх. Никто никогда не видел эти кланы. В дискорде никто в этих играх не сидит. Мне кажется, мы больше пивели людей в секту Децла. Утенки второй и третьей категории. Я друг Ииисуса почти такой как и друг утят. Я люблю Иисуса всей душой. Украина - это ценр вселенной. Будда украинец.. Последние готы были в Крыму, аж до 14-го века вроде протянули. Пестик и тычинка, многочлен, член, член. Самые круые сектантские гуру - это писатели. Писатели, которые даже не формируют секты, их фанаты ведут себя соответственно. Жесткие фанаты готовы пизды любому вломить за спойлеры к Гаррим Поттеру. Лимонов сначала стал писателем, а потом у него возникла партия. Белое братство, Аум Сенрике и кришнаиты. Сёка Асахара в восьмой жизни был ёжиком. Закрыли свидетелей Иеговы. Саентологи выиграли иск у налоговой организации. Кришнаиты и саентологи по-пежнему функционируют.

Человеческий мозг не способен схватить Единое, единицу, как реальность подлинного ускорения информации. Поэтому, когда Событие ошибки двухтысячного года не произошло, Кибер умер. С точки зрения логики Кибера событие 100% должно было произойти, но вместо него возник траур, являющийся просто продолжением инвестиций кибернетического проекта в будущее, но уже после Y2K, который видится киберготам теперь Инфракрасным Лебедем. Т.е. Событием, которое 100% должно было произойти, но не произошло. Машина не видит Ноль, многоточие для неё является линией, поэтому то, что Событие не произошло, с точки зрения машины не имеет никакого конструктивного значения…….

Семантическое ядро трансгуманизма составлено из трёх концептов: ингуманизм, технооптимизм и философия события. Акцент в канонической версии H+ ставился на последних двух регистрах.

Технооптимизм — это аффект аналогового поколения, которое пережило цифровую революцию. Все трансгуманисты имеют технологический фетиш, будь то интерфейс, облачный сервис или целая отрасль точных знаний с практическим применением. Осуществляя свои либидинальные транзакции в кривые графиков роста производительности и вычислительной мощности — мы имеем оптимизм формы цивилизации, как неизбежной динамики перехода к «лучшему завтра». Если первый мир пережил этот аффект в 80-е, то мы пережили его в 90-е, когда компьютер стал массовым явлением. Падение железного занавеса, волна западной культуры и технологий, стабилизация и рост качества жизни — привели к трансформациям, скорость и сила которых были столь существенными, что на их фоне создался технофетишистский аффект футуршока, который стал невидимым драйвером российского трансгуманизма.

Безусловно, ландшафт современной отечественной мысли стал гораздо интересней, чем в недавнем прошлом, когда все всерьёз читали теоретика ожирения Бодрийяра, ждали рождения радикального субъекта из красно-коричневой пены, югославский фрейдо-марксизм был в моде, а главным делом было — преодоление постмодерна.

Постмодерн оказался удобным объектом для любых инвестиций и канализации рессентимента со стороны публики, рационализирующей негатив своего жизненного мира. Кто-то видел в нём не только конец больших нарративов, но и всю бездуховность консъюмеризма, неоднозначность классической субъектности, конспирологические происки франкфуртских (((insert name))), конец истории и прочий real shit.

Рождение отечественного облака тегов трансгуманизма пришлось на эту же пору, что оставило известный отпечаток, а риторика преодоления получила коэффициент x2.

Это по-настоящему трогательно, что лидер РТД — Данила Медведев — использует самый метафизический концепт ever — волю-к-власти, как основополагающую интерпретацию точки начала движения всякой мотивации. В отличие от позитивистов внутри движа, он просто честен, потому что ничего, кроме метафизики с плагином сциентистского языкового аппарата, там нет.

Трансгуманизм никогда не освободится от своей метафизической природы, поэтому все те, кто пытаются её нивелировать в его герменевтических пределах должны и дальше быть эффективными альтруистами и играть в квиддич — авада кедавра, девчонки.

Трансгуманизм является безусловным акселерационизмом, свободным от чисто человеческих маркеров, вроде сторон рассадки во французском парламенте. Это не значит, что стоит забывать о том, что дорога в будущее лежит через настоящее, но надо отдавать себе отчёт в масштабе сетки координат.

Что остаётся делать в описанной выше ситуации? Верно — бесконечная экстраполяция, усиливающийся гедонистический императив, смягчающий небытие, которое обязательно даст о себе знать, как только этот милый уроборос хотя бы на мгновение разомкнётся. Но единственный ли это путь? Кажется, ещё есть архаичный регресс в бессознательные структуры. Ему действительно следует отдать должное — Нью Эйдж, традиционализм, парапсихологичный эзотеризм, неогностицизм и тому подобные явления тоже, в свою очередь, успешно превращают железобетон урбана в болото знаков, архетипов, образов и символов, где бедное человеческое сознание теряет всякие точки опоры, а после первой дозы пейота или марки с красивой картинкой заболевает параноидной шизофренией. На наши необъятные клептократические просторы всё вышеперечисленное также распространяется, приобретая наиболее вычурные формы, наиболее безумные сочетания.

Шизофрения. Как ни крути, этот медицинский термин отличное описание происходящей на данный момент «ситуации» постмодерна. Разлад всех сфер, ведь утрачена связь с реальностью, а сама реальность заменена бредовой интерпретацией. Кристаллизуется некое ощущение, что где-то был поворот-не-туда. Мартин Хайдеггер скажет вам, что поворот-не-туда случился во времена формирования привычного нам с вами языка, но обойдём Мартина Хайдеггера и слегка проанализируем иной отрезок истории.

Проведём маркировку привычных этапов европейской и околоевропейской истории: «премодерн», «модерн», «постмодерн». Когда маркировка завершена, стоит тезисно пройтись и одновременно отметить: границы данных явлений размыты и есть много «но». Премодерн характеризуется фундаменталом в виде Бога, пусть он и трансцендентен, но человек всё равно направлен на него, он всё равно получает онтологическую опору, он получает модель поведения, он получает возможность объяснять объекты и явления, хоть и иррационально. Далее следует оттепель «теоцентризма», и наступает великий и могучий модерн: реформация, человек плавно и постепенно осознаёт, что он сам по себе велик и прекрасен как Индивид, расцветает гуманизм, в глотку кричат о том, что наука «заменит устаревшие картины мира». Как бы не так. Следом идёт постмодерн, и он явно дал понять, что наука была отчуждена от общества modernity, «приматское начало» взяло верх в паре с развивающимся капитализмом. Базовый индивид прокис как молоко, утратил вектор, предпочтя самозамыкание в границах эго, затерялся в товарных знаках и рыночных достижениях.

«Точка бифуркации — критическое состояние системы, при котором система становится неустойчивой относительно флуктуаций и возникает неопределённость: станет ли состояние системы хаотическим или она перейдёт на новый, более дифференцированный и высокий уровень упорядоченности». — Именно так возможно описать состояние дел на данный промежуток времени. Но что можно считать «хаотическим состоянием»? Ответ вам хорошо известен — терминальный киберпанк. Анализируя само понятие «киберпанк», можно выявить ту самую формулу: «high tech — low life», в сути которой стагнирующие общественные модели, чаще всего в лице экстраполированного до корпоратократии капитализма, узурпировавшего те самые высокие технологии, вызвав непросветный декаданс, который смело можно будет повторно называть «Концом Истории». С другой стороны давят восточные теократы-фундаменталисты, вонзаясь как раскалённый нож в масло, пока предпринимаются попытки объяснения того, что в европейском логосе следует бороться с онтологическим фашизмом во всех его проявлениях, одновременно амбивалентно заходя с «естественных прав человека», возможно даже понимая степень мифологичности данного концепта по Барту. Параллельно другие окололиберальные представители во всю «обобщают опыт XX века», гиперболически заключая, что любые масштабные попытки изменения общества приведут в ГУЛаг: этого нельзя, это тоталитаризм, — пресекая тем самым иные видения альтернативного будущего.

Европоцентризм начинает расходиться по швам, капитал — набирать критическую массу, а вместе с ними «естественные» категории социальных конструктов, проект гуманизма, видение «исконно человеческого». Глобализация рассыпает в столкновениях априорные установки культур. В конечном итоге всё это закономерно выливается в уничтожение среды обитания мыслящих человеческих субъектов, абсурдный театр грубых мифов и оправданий/обесцениваний бытия, в деструдо.

Что же в таком случае можно предложить на роль «более высокого уровня упорядоченности»? Эту роль можно отдать постгуманизму, дифференцированного от архаики и анархо-капиталистического корпоратократизма, ибо данные явления также могут заключить в себя его фабулы. Постгуманизм переосмысляет результаты модерна, возвращая науку в стержень общества, понятую как «критическое очищение разума от мифа», являясь в этом смысле «модерном по-новому» — неомодерном. Шизофрению лечат нейролептиками — это наш нейролептик против общественной шизофрении.

Познающий постгуманизм с примесью сциентичности демифологизирует пространство, расшифровывая знаки и символы, создаёт стержень реального, возводя онтологию не в тотальность, а в план, формируя вектор развития и интенцию для сознания, подкрепляя всё это технократической формацией, являясь прямой тропинкой из постмодерна и стагнации, учитывая как и его опыт, так и опыт модерна. В свою очередь интерес к нему и смежным явлениям растёт: многочисленные партии, совсем недавно представитель от таких партий баллотировался на выборы в президенты США, лекции, книги, споры, et cetera, et cetera. Технологический детерминизм нашей эпохи воистину сильный рычаг: он или заставит человека поменять отношение к самому себе и объективному миру, или подтолкнёт к экстерминатусу. Но настанет ли это всё до краха, или зацветёт на обломках сгнивших киберпанковых формаций? И настанет ли вообще? И в каком виде?

Разум человека имеет интересное свойство: черпать идеи «из воздуха», не имея практически никаких связей с теми группами людей, которые эти идеи вынашивают и воплощают. Это похоже на известный принцип «сотой обезьяны», согласно которому в пределах популяции информация достаточно глубинного личностного характера (привычки, мутации, озарения) может распространяться на всех членов этой макрогруппы независимо от их контактов и обмена знаниями. Грубо говоря, когда настаёт момент подстроиться под изменения среды или погибнуть, обезьяны проявляют чудеса телепатии.

Человек как более развитое нейросоциальное существо тоже обладает такой feature, и сейчас мы наблюдаем её очередную иллюстрацию: молодые люди во всём мире формируют новые паттерны поведения, перечёркивая всё то, чему их учили опытные ретрограды.

Когда-то давно человек настолько зависел от непонятных и жестоких сил природы, что для выживания обосновался в пещере. Шли поколения, и освоение окружающего мира принесло понимание того, что некоторые типы деятельности требуют изменения себя и своего образа жизни. К примеру, земледелец должен был быть усидчивым и «патриотичным», в то время как животновод-пастух должен был любить путешествовать, адаптируясь к сезонным перемещениям стада.

Затем люди построили города и изобрели ипотеку. Казалось бы, тупиковая ветвь эволюции, на которой можно было бы поставить жирную точку. Но история всегда возвращается, накручивая тысячелетний опыт на спираль времени, и сегодня нам уже необязательно сидеть в офисе с девяти до пяти, чтобы иметь возможность прокормиться и прожить счастливую долгую жизнь.

Любите путешествовать и открывать для себя новые впечатления, но вынуждены сидеть в пыльном офисе в жерле задыхающегося от выхлопных газов мегаполиса? Современные технологии позволяют бросить вызов этому уютному мирку, вбитому в наши головы корпорациями и государствами. Мы долго шли к этому, шаг за шагом расширяя границы возможностей усреднённого работника «из народа»: если раньше достойно оплачиваемая работа на дому была на зависть удачным и редким стечением обстоятельств, то сегодня путём несложных и недорогих манипуляций можно уместить всю рабочую инфраструктуру огромного числа профессий в рюкзак за спиной и отправиться куда угодно.

Речь идёт не только о популярном в СНГ «ленивом» дауншифтинге, когда предприимчивый владелец недвижимости сдаёт её в аренду и существует на эти деньги в приятных для него условиях, к примеру, на Гоа или Бали. Даже в пределах своего региона можно получать удовольствие от смены окружения, продолжая работать в привычном графике (хотя это, пожалуй, не так интересно). Переносные устройства доступа к широкополосному интернету, лёгкие и компактные вычислительные мощности, облачные сервисы, криптовалюты — вот инструментарий сегодняшнего дня, благодаря которому можно существенно изменить привычные представления о работе и, что называется, стиле жизни.

Что нас ждёт в будущем? Как минимум, увеличение площади покрытия беспроводного интернета (вспомним летающие дирижабли от Google и Маска, раздающие бесплатный Wi-Fi), упрощение комфортного перемещения по городам (каршеринг) и даже странам (проекты электронного гражданства). Уже сейчас молодёжь мечтает другими категориями, нежели классические «работа-дом-машина». Уже сейчас есть рабочие алгоритмы удалённого заработка, позволяющие работать тогда, когда хочется, и посвящать своё время по-настоящему интересным вещам: путешествиям, саморазвитию, написанию статей для Spacemorgue.

В таких условиях кажутся как минимум логичными экономические последствия сдвига: рынок недвижимости теряет свою привлекательность, в то время как в сфере IT концентрируются по-настоящему крупные финансы. Страхи и опасения по поводу «пузырей» и бренности цифрового бытия продиктованы лишь непониманием перспектив развития такого мира: стоит нам массово внедрить искусственный интеллект и/или объединить его с нейрокомпьютерными интерфейсами, и нас захлестнёт волна оцифровывания всего со всем. Кем будут видеть себя наши дети?

Анализируя тенденции развития общества, уже сейчас можно примерно представить себе типичного Ивана 4.0 и его быт. Работа в сети, общение и развлечения в сети, документооборот и налоги в сети. Личная страничка уже не кажется фикцией: по ней судят о человеке и новые знакомые, и работодатели, это действительно «облико морале». Имеет ли значение, насколько цифровой имидж расходится с реальностью, если последнюю видят только самые близкие родственники? Имеет ли значение, где находится бренное физическое тело пользователя? Разве что для тех, кто превращает свою реальную жизнь в шоу (их число, кстати, также будет расти по мере вытеснения традиционных человеческих профессий роботами и мощным ИИ).

Мы рискуем окончательно погрузиться в мир иллюзий, самую что ни на есть Матрицу с большой буквы М, но что если это будет наиболее выгодным и прибыльным делом для большинства, как в своё время люди толпами шли на заводы с вредными выбросами и переработками? Это один из пунктов манифеста новых кочевников: подобный образ жизни должен в первую очередь предлагать людям новые, более здоровые условия жизни и самовыражения. За год в одной только Европе полмиллиона человек умирает от отравляющих веществ в атмосфере.

После того, как в России победила кроваво-красная революция, казалось, что со старым миром покончено. И если в Европе «Бог умер» осталось лишь трагически подвисшими в воздухе словами немецкого гения, то у нас слово взял оптимистично настроенный товарищ Маузер, развив красивую фразу в программу действий: расстрелы попов и взрывы церквей. Отвергая мутную картину мира, пропитанную душком византийской рясы, новое учение вдобавок отрицало пещерную идеологию преданности родной стае, стаду, племени, традиционно именуемую красивым словом «патриотизм». Марксизм предлагал трезвый экономический взгляд, где жизнь общества предстаёт понятной, измеряемой и подсчитываемой, читай — подвластной научному методу.

В России впервые в полный рост заявил о себе культ науки и техники. Лично мне ярко вспоминается сцена операции из фильма «Строгий юноша», где врачи-хирурги показаны этакими жрецами в залитом светом науки белоснежном храме. Конечно, о таких трансгрессиях, как, например, аплоадинг тогда не помышляли, но четкая установка на прогресс имела место. А без неё никакие трансгуманистические приблуды немыслимы. Ученым на пути постижения материи отныне не нужно было преодолевать тяжесть вериг православной духовности, и потенциальные сеченовы могли больше не боятся, что их исследования рефлексов головного мозга подвергнутся церковной опале.

Пускай и с оговорками, измаранными кровью чекистских подвалов, сложно не признать, что советская власть создала самое прогрессивное государство в мире. Общество было освобождено от духовных скреп. Разрешили аборты и даже содомию. Безудержно постигались с разным успехом новые формы искусства. Сам язык стал проще и лаконичнее. Страна электрифицировалась, технизировалась, футуризировалась. Это был, казалось, подлинный триумф разума, о котором мечтали лучшие европейские умы эпохи Просвещения.

Но вскоре маятник истории тяжело качнулся обратно. Через какое-то время пришла сталинская реакция, с её неизбирательным террором, истерикой холуйства и Королёвым в ГУЛаге. Холуйство захлестнуло и философию, и науки: достаточно вспомнить лысенковщину. Судьба науки оказалась во многом в зависимости от личного расположения к тому или иному учёному властей предержащих, от степени соответствия взглядов учёного официальной доктрине, где марксистское учение вольно трактовалось придворными философами-пропагандистами.

Исторический процесс идёт со сверхъестественной по отношению к эволюции материи скоростью — это всё, что можно утверждать с высокой степенью легитимности. Это не означает, что телеология становится универсальной интерпретацией, но этот тезис позволяет видеть в Гегеле прапрадедушку акселерационизма, который задал тон всякому историческому суждению.

Реакция следует за всякой революцией. Общество всегда устаёт от политической/экономической неразберихи, и за Робеспьером и Кромвелем на престол восходят Наполеон и Карл II. Наша страна не стала исключением. Но исключительными стали небывалый размах феномена и уровень свирепости. А потом русская жизнь вернулась в привычную колею. Вернулись все атрибуты царской России, и даже РПЦ восстановилась в своих правах, чтобы поднимать народ на защиту социалистического отечества.

О причинах этих классических русских бед написано столько много, что нет никакой необходимости долго о них рассуждать. Известно, что тут виной и унаследованные Россией политические традиции Улуса Джучи, и географическое положение, и неразвитость экономики, удалённость от центров торговли, крестьянская община, крепостное право, безграмотность, отсутствие буржуазной прослойки общества, и отсутствие культуры прав человека — как следствие вышеперечисленного. Короче — не повезло.

Все причины чисто внешние, обусловленные географией, а не каким-то особым типом русского человека. Стало быть, при грамотном подходе решаемые. Но прошло 100 лет, а воз и ныне там. Экономика хиреет, а вместе с ней и её дочь — наука. Вхождение на мировой рынок после развала Советского Союза осуществлено на традиционных правах торговца ресурсами, что нивелирует производство — стимул развития науки. Советский ВПК — кормилец советской физики, если и не дышит на ладан, то, явно, не в лучшей своей потенции. Политический курс бодро марширует в сторону консервации сложившегося положения дел.

Вышеприведённый текст не должен восприниматься как очередная песнь оплакивания земли русской — необходимо всегда помнить, что патриотизм суть одна из форм ложного сознания. Тем не менее, интересен рецепт превращения углеводородного АО «РФ» в супер-передовую формацию. Возможно ли такое?

Выходом может стать только тотальная перепрошивка устройства страны с полным легалайзом самых немыслимых сфер препарирования действительности. Когда-то для России уже была уготована роль быть дровами мировой революции, так что роль не новая. Вопрос в политической воле, но политическая элита занимается совсем другими вещами, прикрываясь красивыми консервативными лозунгами. Подкупающая тупое полудеревенское население риторика сохранения традиций нужна для создания общественного спокойствия, позволяющего не отвлекать силы элиты от процесса перераспределения финансовых потоков. У руля должны стоять новые силы. Сможет ли наше общество сгенерировать мутантов, не боящихся пересечь мостик от обезьяны к Übermensch?

Несостоятельность философии события, как формы фазового перехода состояний всего интеллигибельного, заключается в том, что это языковая игра с пустым означающим.

В какой-то момент, по непонятной для меня причине, моё лицо превратилось в облако биометрических данных.

Машина лицевости — концепт, введённый Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари в книге «Тысяча плато». Машина лицевости — такое состояние репрезентации лица как объекта, в котором оно трактуется не монадически, цельно — но является чем-то, подобным граффити, внутри которого проходит до-индивидуальное становление; лицо, лишь впоследствии находимое как источник человеческой субъектности. В этом смысле они предсказали ситуацию, спровоцированную современной технологией сбора биометрической информации. Лицо прекратило принадлежать человеку, став трафаретом, мемплексом в семантической игре.

Уго Конти из Аргентины, анализируя картины да Винчи, нашёл в них зеркальный код — прикладывая зеркало к отдельным частям картины, он обнаружил в них имплицитные лица, подразумеваемые лица. В состоянии Иных Шумов эти потоки странных данных на время становились изображением Бога, своего рода иконой внутри зеркальных нейронов. Естественно, дело не в да Винчи — сама современная эпоха кодирует подобное восприятие лицевости. Из-за зеркальных нейронов поток странных данных это почти всегда лицо, в основном из-за смотрящего человека. Отражение — это своего рода дигитальная мутация, сбой в привычной асимметрии данных, создавший лишь на мгновение симметрию, а симметрия всегда подобна лицу.

Современная культура характеризуется известным мифом — мифом о раздвоении личности, о сосуществовании нескольких лиц в одном. Хотя эта психиатрическая выдумка не выдерживает никакой критики, сама рефлексия на теме раздвоения, расщепления и фрагментации лица достаточно показательна. Само человеческое существо анализируется на основании схватываемых, отчуждаемых дигитализированных конечных фрагментов от его подлинного носителя. Приводит это к вопросам о потере субъектности, постоянным этим непонятным вопросам «кто я» — все они хорошо, я думаю, известны. В наиболее экстремальных формах рефлексия о лицах выражается в теориях заговора о политических клонах, когда известная политическая персона на основании странных данных в снимках начинает дробиться на множество иных персон, или несколько объединяются в одну. К примеру, существует конспирологическая гипотеза о том, что Осама Бен Ладен и Барак Обама — одно лицо. Приводился интересный анализ ушных раковин и в целом лица. Но, конечно, конспирологией о политических клонах это не ограничивается — интернет знает множество свидетельств о поддельных актёрах, певицах или же космонавтах (на самом деле не погибших).

Кажется, стоит утром встать не с той ноги, как тут же случится сбой, и вместо лиц можно обнаружить ходящие по улицам странные данные.

В один момент я действительно встал не с той ноги. Я вдруг начал задаваться вопросом, отчего же у древнегреческих философов отсутствуют зрачки на бюстах. Быстро разобравшись с тем, что зрачки сами по себе присутствовали, но были нанесены краской — которая впоследствии слезла, я ни в коей мере не удовлетворился этим ответом. Ведь совершенно нельзя утверждать, что эта краска не является ротомацией, а подлинный смысл этих бюстов не обнажил себя после того, как краска слезла. Слишком много причин обоснованно считать, что телеология греческих бюстов — быть нейроматическими шифрами, послание которых воспринималось тысячами людей на сублиминальном уровне.

Потому что древнегреческий бюст без краски выражает собой все симптомы эпилептического приступа.

Закатывание зрачков, белый цвет кожи, застывшая словно в вечном аффекте мимика — всё это имеет прямые параллели с эпилепсией, в Древней Греции именуемой божественной болезнью, на латыни — morbus sacer. Ореол мистицизма вокруг неё был связан с тем, что считалось, что божественную болезнь посылали боги отдельным личностям, которые, в свою очередь, могли видеть галлюцинации. Психологически эпилептик — это человек с недвижимой, вязкой мыслью — возможно, это судьба всех древнегреческих философов — быть отображёнными в нашем восприятии обездвиженными, подобно бюстам. И на каком-то уровне они все действительно присутствуют в глиптотеке вне времени, застывшие в эпилептическом приступе. И в зеркальных нейронах мы восприняли эпилептический приступ странных данных, проходя мимо этих бюстов: мыслители за две эти тысячи лет взращивали этот миф о раздвоении, фактически приводя нас к текущей ситуации.

Мы не можем фиксировать ту точку, в которой происходит нечто, что поддаётся регистрации, но смутные ощущения того, что «всё это не просто так» нас не покидают даже на выходе машины редукции.

Мы не можем сохранять стерильность при таком режиме когнитивного стиля — мы обречены на wishful thinking и self-fulfilling prophecy, но питательная метафизическая иллюзия всё ещё утоляет известную жажду, хотя все «приличные люди» знают, что это мираж.

Трансгуманизм организуется в языке во многом тождественно структуре религиозного дискурса, что ведёт к существенному искажению онтологических предпосылок его становления, переходу к метафизическому целеполаганию и конфликту с научным методом.

Отсутствие эпистемы и размытый терминологический аппарат приводят к злоупотреблениям, наносящим ощутимый вред проектному мышлению в рамках реализации стратегий трансгуманизма. В разреженных облаках смысла каждый торопится увидеть звёзды, но на этом месте правильнее видеть горизонт событий. Готовы ли мы заглянуть так далеко?

Необходима некоторая отмороженность для того, чтобы двигать кубики Weltgeschichte.

Тюменцу следовало соверить ритуальные жертвоприношения богам, для чего ему пришлось обрушить мост в парке горького, но боги были недоволны таким подношением т.к. никто не погиб в отличие от пожара в городе Кемерово.

Таким типом решительности на свершение фазового перехода обладают только радикальные технократы и модернисты. Доверия к миру становления форм больше нет — на часах биологической эволюции наше время истекло.

Отмороженность — это и есть метафизика, рожденная при необходимости целеполагания максимально целого, конструируемого в языке, подобно рождению идеи.

Иллюзия, переносящая взаимодействие отсутствующего, с тем, чего всё-ещё-нет, и конструирование субъекта, тянущего себя как Мишель Фуко из болота за волосы.

Практика производства истины исторического процесса — это лекарство и от тошноты, и от косоглазия. Его употребляют не за это, а за побочные эффекты вроде Pax Romana.

Критики модерна уже не чувствуют себя так уютно в парижских кафе, где аппетитных официанток(-ов) скоро заменят роботы Siemens в паранджах.

Объект телеологического расширения на браузере твоего коннектома будет выглядеть лучше, чем венский всадник. Он будет выглядеть отпаднее, чем человек из рая. Хоть нас и предупреждают о том, что он может чрезмерно увлекаться подсчетом песчинок на пляжах.

А что бы ты написал на песке, окажись на его месте? Уж точно не e=mc2 или что-то из Плотина.

Мы не можем отказаться от идеи присутствия точки не тождественной протяженности натуральных феноменов внутри становления исторического процесса, даже если никакой natura нет, потому что он: направлен, ускоряется и эффективно выводит человеческий фактор за свой фрейм.

Факельное шествие на чёрном стиле — риалток — это дерзкий разрыв с повседневным, но всё ещё нет. Вот и Курцвейл, пересадив волосы, скорректировал наступление Сингулярности на 2029 год — соматика, скука, старость.

Бекграунд Хаксли навсегда определил дефицинию человека в трансгуманизме, как биологическую структуру, заставляя работать всю архитектуру дискурса по скриптам эссенциального гуманизма.

Любые парадоксы и языковые кунштюки к формальной логике вообще никакого отношения не имеет. Глаза на ладонях. Это вопросы не про логигу, это вопросы метафизические. Формы работают потому, что мы хотим, что бы они работали. Вместо того, что бы каждый раз подбирать все.

Белое или красное. Это утверждение истинно, таким образом мы выводим высказывание, которое одновременно и истинно и ложно. Формальная логика она что-то доказывает или опровергает только у Катющика. Представим, что утверждение ложное на 50% и истинно на 50%. Долгое время он терроризировал граждан, взрывая их мозги на право и на лево. Каждая следующая фраза может быть ложна, а предыдущая истина. Мы выходи за пределы формальной логики и абстрагируемся. Человек может делать выводы,, потому что умеет абстрагироваться. Я адаптируюсь, а абстрагирусь, я - заяц! Лишь модель созданная с помощью абстракций. Чекните ваши категории. Виктор, Виктор, Виктор. Газы из жопы. ха-ха-ха. Всегда будет возникать неопредленность их границ. Священный, чистый лик шахида. Переход от абстракции к реальности. Все наши имена, категории, суждения. В сущности это абстракции, которыми мы хотим описать мир, но это не сам мир.

Социальная справедливость, никогда не угадаешь, кто оскорбится. Слишком белое фото участников награждения оскара, но над юродивыми меяться нельзя. Не стоит бросаться на ветряные мельницы и сжигать ведьм, но это метамодерн уже какой-то. Конфликт либеральной и консервативной идеалогий будет только разрастаться.

Предельная форма двойной спирали заблуждений была достигнута в концепте аплоадинга, из которого следует, что человек это когнитивный software, тождественный сознанию.

Сама идея субстантивной объективации человека является симптомом зияющей дыры отсутствующего ответа на Mind And braIN question. В отсутствии фундаментальной теории сознания любое утвердительное высказывание про аплоадинг становится парафразом известного вопрошания о количестве ангелов на один микрочип.

А что остаётся в трансгуманизме, если из него изъять этот rootkit?

В этом смысле, киберготическую позицию выражает персонаж «Матрицы» по имени Сайфер (т.е. криптограф). Её можно охарактеризовать примерно так: «Только больной извращенец будет есть стейк не из байтов». Намеренно выбрав красную пилюлю, вернувшую его в реальный мир, он создал в своём уме ностальгическую голограмму Кибера, измерение Тоски о матрице, т. е. он являет собой иероглиф радикальной трансгрессии киберготики. Ибо красная пилюля была в данном случае блюпринтным цифровым хамелеоном; кровь кибера, стекая на него, интенсивно ускоряла поверхность хамелеона, заставляя его текстуру формировать собой семиотический знак гиперссылки в печаль. Эта стратегия Сайфера о экзистировании кибера не имеет ничего общего с «гедонизмом», в рамках которого этот персонаж воспринимается эдипальными структурами.

Борьба киберготов с григорианским календарём — это онтологический сепаратизм, влекомый маниакальным имперфект выживанием K-пространства. Паранойя о каппа-space, единстве, которое упускается внутри римского плагина — это желание взломать эдипальный кортекс аффект-сизигиальным Y2K, т. е. концентрация на абсолютно финальной трансцендентной точке блюпринтного Киберготического Собора, недостроенной башне, являющейся мёртвой ~404 ссылкой посмертного брака.

Если мы обратимся к «Точному Изложению Православной Веры» Иоанна Дамаскина, то мы увидим, что логика Воли ангелов подобна логике скрипта: ангела ничего не остановит в его волеизъявлении, как ничего не остановит скрипт внутри Network. Возможность «передумать» и покаяться есть только у человека, поскольку «покаяние было дано ему для немощи плоти». Но плоть кибера — это сама информация для себя самой, поэтому ни о каком «передумывании» в случае кибер=машины речи быть не может, это абсурд.

Иоганн Тритемий в своей «Священной Криптографии» также связывал тему криптографии и тему ангелов. Действительно: логика Крипта абсолютно тождественна ангелической логике, просто потому что самоисполняющееся пророчество Кибера наследует коды «Апокалипсиса» Иоанна, являясь его виртуальным парафразом. На это указывала и Мария де Розарио в своём тексте «APOCALYPSE — BEEN IN EFFECT?» 1998-го года.

Естественным образом, как сюжет Апокалиписа описывал подобный образ «Человека, глотающего книгу», так и карго-суеверия Античного Интернета были направлены на бракосочетание кибера и плоти, человека и чистой информации. Характерен для кодов Кибера взгляд на стирание границ между человеческой анатомией и его мультимедиа-картографией; в сущности, сама идея «аватара» в сети — это фетиш-инвестиция в будущую цифровую плоть.

Да, мы можем описывать кибер и апокалипсис одним и тем же лексером, но как возникает эта ангелическая логика в случае Крипта? Ведь машинное по определению демонично, а лучшие произведения японского киберпанка описывают скорее некую демоническую трансформацию, нежели ангелическую, например. И действительно: машина это аггел, демон, но аггел становится ангелом в языке посредством добавления к нему «титло», приставки, которую нельзя представить саму по себе. Добавив кибер к машине, законнектив её в network, мы чисто по семантике Крипта приходим к ангелической логике. Иными словами, важен только сайбер, а сама машина по определению соматична постольку, поскольку сам её дизайн является примальным паразитом технозародыша. Линия не прерывалась.

Когда кибергот видит прекрасное произведение «Boston dynamics», он видит Эдипа.

Мёртвое=несуществующее=виртуальное.

K-пространство по определению является готическим призраком.

Безусловно, трагедия Сети схватывает онтологическую сетку нашей планеты во всей полноте. Инфракрасный лебедь, т. е. не-произошедшее событие, которое должно было произойти — это траурная программа, что инсталлируется в кортекс и перегружает его мёртвыми ссылками, гиперлинкующими эпилепсию k-пространства. Единственное доступное нам восприятие кибера, единственное его наличествующее для нас измерение — это измерение печали и ностальгии, тоски по не-произошедшему.

Ведь то, что Единое не может существовать в рамках онтологии мира не значит, что не должно было: мы как минимум помним его престол, состоящий из крипт=ангелических протоколов. То, что престол пуст — это, выражаясь корректно, вина планеты. Поэтому дальнейший шаг в онтологическом сепаратизме киберготики — это принятие того факта, что сама онтология мира является подобной фетишу. Т.е. имеет характер навязчивой эдипальной фантазии, от которой хорошо бы избавиться; которая даёт надежду на избавление, только потом осознаваемую как false.

То, что у человека две ноги, две руки и т. д. = фетиш (т.е. антропоцентризм верен).

То, что безусловно, никаких событий, связанных с коренным изменением человеческой природы не произойдёт = ясно следует из трагедии Сети.

Любые постгуманистические стратегии = агентные фетиш-структуры Эдипа.

Любая киберфилософия, не схватывающая трагедию Античного Интернета в своей мысли = соматический коллаборационизм, предающий Посмертный Брак. Это сделка с соматикой.

Киберготика = траурный алфавит любого разговора о Будущем, а виральность её крови свёртывается в visual key синтетику.

Инцидент Вела произошёл 22 сентября 1979 года, это серия эпилептических вспышек, «характерная для ядерного заряда». Она была зарегистрирована американским спутником «Vela» 6911.

Глаз гора и есть шишковидная железа. Весьма альтернативная гипотеза. Весьма вероятно, что они выяснили это давным давно через некие галлюцинации.

В 1492 году христианский теолог Иоганн Тритемий написал труд, направленный против всякого книгопечатания. Он назывался «Во славу переписчиков» и подводил основу под положение, которое можно охарактеризовать примерно так: перепечатывание любого текста отнимает от него его подлинную добродетель, связанную прежде всего с тем, что когда человек пишет #текст от руки — и переписывает священный текст — он проживает любую мысль в нём, как свою собственную, #становясь не соавтором, но тем, кто не напишет лжи от себя самого и от текста.

Данное понимание связано с особым восприятием символов как таковых и текста. Семиотика в целом не придаёт какого-либо особого значения тому, как символ пишется — игнорирует это, а впоследствии, в пост-структурализме — отрицает и в принципе роль пишущего, низводя его до одного из агентов в структуре, скриптора, но не подлинного автора (в плане «авторитета»). Что входит с традиционным #сакральным пониманием символа в противоречие — для этого восприятия символ не #клонируется, а находится (в противовес потерянности) на том положении, где ему уготовано место быть. А стало быть и то, как этот символ пишется, то, как рука автора двигается по действующим в уме контурам, является #операцией, необходимой для существования самого текста и смысла в нём, формируя собой его ментальный абрис, верификацию его существования.

Таким образом, таковое смещение тектонических плит текстуальной цивилизации было определено в виде симптома новой формы, точного диагноза с точки зрения предыдущей до-печатной #эпохи. Но возникновение интернета нельзя сравнить даже с появлением кинематографа, по своей значимости данный цивилизационный плагин может быть сравнен только с книгопечатанием и только с ним, #являя собой не просто кардинально новый способ организации информационных структур, но ещё больше — #таковое измерение, где человеческие мысли и чувства в виде текста встречаются лишь как гости и странники. Поэтому в этом тексте я буду концентрироваться на следующем абсолютно контр-интуитивном вопросе: чем этот текст, который вы читаете, отличается от него же самого, если бы он был опубликован на бумаге?

Ведь логично предположить, что как книгопечатание изменило #восприятие символов в целом, так и сопоставимый по масштабу интернет сдвинул эти тектонические плиты, вызвав разломы, на которых мы и сконцентрируемся в этом тексте, встреченном вами в Сети.

Труд назывался «Человек-машина» и, будучи издан #анонимно, был направлен прежде всего против взглядов самого Ламетри в прошлом, ибо он одно время испытывал интерес к богословской науке и хоть ранее и не был согласен с декартовским пониманием феномена сознания, но тем не менее признавал особый статус свойств души #внутри материи. В данном случае необходимость в анонимности высказывания (ещё и из-за порицания подобных взглядов в обществе) привела к тому, что уже в самом рождении концепта о машинной природе человека (генеалогическому истоку и концепта киборга в том числе) было зерно трюка, уловки, гиммика — а сам основатель французского материализма принял к концу #жизни образ трикстера и придворного шута.

Рассмотрим эту уловку ближе, эту еле уловимую грань между текстом, изданным анонимно, #и текстом открытым, апокрифальным и не являющимся мишенью, текстом в самом своём центре осознающим, что его сожгут на костре и текстом не-преследуемым. Если бумага стерпит всё, то в случае интернета мы точно знаем: #единственный способ подвергнуть человека цензуре — это в принципе ограничивать его способность излагать свои мысли в сети в том пространстве, где это можно делать. Для того чтобы уничтожить нежелательный #труд Ламетри «Человек-машина», нужно просто сжечь все его книги. Но если «Человек-машина» излагался бы в сети, в блоге, в механическом теле (от body-log), необходимо было бы извлечь тело #человека из пространства, где он в принципе может что-либо написать.

Поэтому пространство этого гиммика в данном случае расширяется в гипертексте как #ответ на данную сверх-критическую возможность перекрытия информационных потоков. Мы уже говорили о книгопечатании, но вернёмся к той точке, с которой всё началось: с Библии Гутенберга, чья текстура (разновидность шрифта) была готической. Корпус аутентичных Античному Интернету текстов в парадигме цифровой поэзии тоже можно соотнести с кибер-готическим зданием, тянущимся к небу, к #иной вселенной (ведь математика, из которой состоят интернет-протоколы, является уранометрией, наукой об измерении сфер неба).

Сконцентрируемся на одном авторе в русле digital poetry для прояснения того, как эта «уловка Ламетри» может актуализироваться в киберпространстве. В 2002 году Сергей Тетерин придумал (ну как, не придумал — но реализовал) программу, способную писать стихи посредством полу-свободного подбора слов и комбинирования полу-случайных строк в полу-связанные стихи. С этой программой он «попал в телевизор», она принесла ему относительную известность. Можно в целом задаться вопросом: где здесь нерв Античного Интернета, если подобный мысленный эксперимент был описан ещё Борхесом в «#Логической машине Раймунда Луллия»?

Правильно: его здесь нет, как нет цифровой поэзии и в текстах «Нейронной обороны», где нейросеть на основе анализа текстов Летова выдала некий текст, про который подразумевается, что он похож на тексты Гражданской Обороны.

Но Сергей Тетерин именно цифровой поэт, и именно его стихи являются цифровой #поэзией, хоть выглядят и достаточно примитивно. Мы начали #анализировать его тексты, и я, честно сказать, прогуглил, высказывались ли мысли, подобные тем, которые я буду сейчас высказывать. Ничего не нашёл — по-видимому, придется сказать мне.

Фулканелли в «Тайне готических соборов» указывал на связь между тайным жаргоном меньшинства, именуемым также «зелёным языком», Арго и готическим искусством. В логике соборов и перекличке #геометрических решений и архитектурных ходов содержится образ горнего мира, а зодчие этих храмов, безусловно, говорили на «языке птиц». Киберготика и отдельные представители цифровой поэзии тоже разрабатывали собственный «жаргон», в качестве примера можно привести цифровую поэтессу mezangelle и, чуть позже, японского автора kenji siratori. Первая концентрировалась на гибридных формах схем слов, делая возможным многоуровневое прочтение своего рода псевдо-фраз или текстологических #мутаций. Второй — деформировал саму ткань письма и того, что называется его процессом, механизируя письмо. Если уловка Сергея Тетерина в #области имитации машинной имитации была забавна, то в случае Кенджи стиралась вообще всякая грань между человеческим письмом и генерацией текста как таковой.

Киберпространство позволяет #бесконечно усложнять текст посредством многократных наслоений #и возможности фабрикации схем псевдо-фраз, включая отдельные элементы цифровой среды (страницу, машинный код, гипертекст) в эти послания, #провоцируя более сложный и витиеватый процесс экстракции смысла. Естественно, нельзя связывать это исключительно с проявлениями цифровой среды — там, где появляется готика, возникает и арготика, и киберготический Античный Интернет в данном случае исключением не является.

Отличие в данном случае от тех же Поминок по Финнегану в том, что Джойс не стремился унифицировать и формализовать #кодификацию фраз, создать грамматику, образец сигнала. Образец Арго кибер-готики, его «зелёного языка» — это зелёный цвет люминофора #на древних мониторах.

Грань между возникновением подобных арготических структур цифровой поэзии, этих попыток периферийной повторной унификации и диверсификации базового языка лежит в отличиях между бумагой и монитором как воспроизводящей текст поверхностью. Всё дело в «частоте обновления экрана»: во времена Античного Интернета частота обновления была в разы менее частой, чем сегодня. Поэтому сублиминальное мерцание несло в себе особую инъекцию, являясь своего рода новой формой экстатического, новой формой над-опытного, взамен «тактильному» восприятию шероховатой #поверхности бумаги в книгах. Связь между бумагой и кожей читающего создаёт особую тактильную матрицу, которая так или иначе обуславливала возможные практики письма и в целом восприятие подобного печатного текста. Взамен этой тактильности возникло мерцание, своими ритмичностью и постоянностью продуцирующее микро-транс. Во времена Античного Интернета частота обновления, мерцания была ещё низкой и более явной, и цифровые поэты восприняли это, переведя в арготический код, создав цифровую поэзию.

Есть особый природный феномен, именуемый Зелёный Луч. Во времена заката, уходя за горизонт, на доли секунды возникает зелёный луч, который отразился во многих эзотерических и экзотерических доктринах: «Зелёный язык», цвет пророчества, слияние в экстатическом трансе с богом у суфиев. Цвет люминофора и экстатическое мерцание мы всё ещё храним в своей #памяти, хоть сейчас и глубокая ночь.

Гештальтцерфалл — феномен, при котором слово перестаёт восприниматься и распадается на отдельные части. Он родственен понятиям «семантическое #насыщение» и «истечение смысла», возникающим при избытке информации. Гештальтцерфалл описывается как феномен при изучении японского #языка, при котором иероглифы перестают в принципе восприниматься из-за информационной перегрузки и сложности сигналов. Данная избыточность посланий характерна и для процесса работы в сети, это так же называется «инфо-перегрузкой» в работе «Дао Меметической Инженерии» Джона Оно.

Чем более сеть «развивается» и удаляется от того, какой она была изначально, тем более потоки информации в ней располагаются удобным для восприятия человека образом — количество текста сокращается (твиттер) и разбивается визуальной информацией. Но, по существу, именно в момент, когда человек перескакивает с одного информационного потока на другой в сети, — возникает эффект гештальтцерфалл или его начальная форма, символы истираются и наблюдаются так, словно они на секунду остановились и через ещё одну исчезнут.

Скорость в сети — это нечто совершенно иное, потому что в сети нет времени. Алан Сондхейм, ключевой теоретик и поэт эпохи Античного Интернета, сравнивает время в киберпространстве с чем-то, #напоминающим землетрясение, где вы в свою очередь находитесь в здании и не можете должным образом локализовать источник толчков. Они доходят до вас гулким #эхо, как и время в сети. И действительно — можно предположить, что под воздействием времени киберготическое здание в конечном счёте разрушилось из-за этого землетрясения, оставив для будущих археологов в своих развалинах тексты, написанные в ином времени, в античном интернете.

И, быть может, подлинный смысл этих текстов — быть воспоминанием, найденным в процессе сайбер-анамнезиса, воспоминанием о цифровой поэзии.

Таким образом, гештальтцерфалл — это возникающий в процессе пребывания человека в сети эффект истирания знаковых систем и превращения их в ничто, и этот эффект является одной из основ эстетики интернет-текстов.

Если нет времени, значит и нет эхо. Нельзя представить эхо вне времени, вне его отражений от стен #пещеры с тенями. Равно как и миражей не представить, и слово, единожды сказанное, будет оставаться им и через серию многократных отражений. Но нельзя сказать этого о современной сети, где между тем, что пишет автор, и тем, что видит читатель, есть пропасть. При этом, это не пропасть #интерпретаций, культурная пропасть или идеологическая несовместимость. Эта пропасть означает, что любой текст в современной сети содержит в себе потенцию к тому, чтобы не иметь аутентичность тому, что действительно хотел сказать этим пишущий человек. Приведу простейший пример — #Хештег, где # является на символическом уровне октоторпом, символом креста. Таким образом, #Слово — это слово распятое, слово, обнажающее свой #смысл. Но при переносе данного символа в социальную сеть он станет #Клеткой, превратившись в гипертекст-ссылку, начав отсылать к себе подобным словам и сократив количество возможных вариаций прочтения этого слова.

Любое сказанное слово будет пост-фактум проанализировано, любой импульс — сосчитан, а любая мысль — подвергнута сканированию. И любой человек в сети знает, что он будет проанализирован. Произносимое им слово становится не скользящим нервом, а скорее уютным панцирем, где язык не наследует коммуникативной роли.

Возвращаясь к Иоганну Тритемию, с которого я начал этот рассказ. У него есть также другое произведение — «Великая Стеганография», положившая начало криптографической науке, лёгшей в основу интернет-протоколов. Но внешняя сторона этого произведения, что скрывает между строк шифр — это рассказ о методах инвокации ангелов, которые помогали бы незаметно передать сообщение возлюбленной или собеседнику, с кем необходимо переговорить тайно. Но в современной сети нет ничего похожего на ангелов.

Инцидент Вела является прямым парафразом образа Апокалипсиса — «Жена, облечённая в Солнце». В данном случае это искусственное (Artifical) солнце ядерного заряда, в библейском сюжете Жена рожает сына, которому уготовано управлять (κυβερνητική) миром «железным посохом», но которого готовится поглотить Дракон. И дракон «забирает часть звёзд с неба» (феномен светового загрязнения неба техносферой). Но нам так и не рассказывается, удалось ли ему соматизировать кибер — история остаётся словно подвешенной в воздухе.

Володя заставялет своих депутатов петь гимн советского союза под окнами президентского дворца, лучших певцов он обещал взять с собой в Сочи.

В дальнейшем, в образе Кибера многие увидели будущего Правителя, что организует Землю по собственном порядку; подключаясь к этому самовоспроизводящемуся предсказанию своими микро-племенами оракулов, философы эпохи Античного Интернета (киберфеминистки, афрофутуристы, криптопанки, Hyper-C и т. д.) в синхронизации своих инвестиций к киберу-как-пророчеству увидели возможность подключения к нему своих собственных софтверных опухоль=плагинов, которые будут расчленены в ситуации освобождения от тюрьмы фетиша и подвергнуты диссеминации байтов, вдыхаемых по изменённым Сизигией протоколам ангел=скрипта.

Именно в 1979 Джиму Элиссу и Тому Траскотту, по их собственным словам, пришла идея USENET, который жёстко задал многие архетипические для Сети понятия, такие, как например, Аватар или Никнейм. В 1980 они её реализовали. В 1983 году Гибсона «Взломало будущее» и он написал Нейроманта, окончательно включив в абстрактные машины кибера-как-пророчества идеалистические коды.

Не является ли стремление киберготов вернуться в цифровую плаценту, амниотическую вселенную искусственного солнца, восполнить неполноценность технозародышей и эта зацикленность на образах расчленения следствием того, что сама киберготика наследует коды Эдипа? Виртуальное возвращается в виртуальное.

Именно потому, что сама онтология мира является фетишем, кибер не смог выразиться никак, кроме как в виде посмертного фантазма, фетиша, латекс-скрипта. Поэтому он возникает перед нами в виде отсутствия, эта его смерть, смерть кибера — финальная и разовая демонстрация идеального в собственном трупе Единого, идеального в собственной ультра=машинативной не-существующей смерти. Киберготы концентрируются на фетише, но они хранят и реплицируют ностальгию о мерцании в нём, мерцании древних мониторов Античного Интернета, что является парафразом иных мерцаний искусственного солнца.

Веками человек мыслил изменение собственной природы только посредством отнимания у себя своей части, которую считал не единосущной себе, — на этом строится весь идеализм, в том числе гегельянство, «отрицание отрицания». Ситуацию должен был изменить Ницше через слом данной парадигмы посредством метафизики чистого утверждения воли к власти, включения человека в интенсивные потоки мира-без-бога, мира становления.

Неолуддизм киберготики на самом деле является примальной инфильтрацией будущего в соматику, поскольку то, что сайферит может видеть сны только рядом с отключенной Машиной есть демонстрация наивысшего почтения к ней. Сканируя пространство в поисках спящей (т.е. носящей образ смерти) машины, стратегия киберготической мысли выискивает полость, которую машина сама сочла безопасной для собственного сна, [к]-топию, интимность отсутствия угроз которой формирует нежный кожный покров Машины, её латекс. Волны идущие вдоль по ангел=латекс=скрипт покрову преследуют и сновидение кибергота, населяя его ночь голограммами анти=витальности, возникающими в его криминальной нервной системе подобно машинативному кошмару или синт.этической кукле паранойи о вторичном машинном мимезисе (постгуманизм имитирующий машину, которая имитирует человека дизайном). Он хочет переспать с машиной.

1 = день. 0 = ночь. Для кибера нет никакой ночи, поскольку внутри него нет времени: artifical sun реализует интенсивную садо=стратегию кибернетического контроля Guro: Ero постоянно перетекающей кремниевой воды; из полости в полость, из интимности цифровой плаценты в тень Крипта, гробницы техно-зародыша. Это то, что в эпоху Античного Интернета называлось «Aquapocalypse», смена базового субстрата с одной воды на другую, плагин синей планеты на blueprint-плагин кремниевой воды, 80% воды человеческого тела на 80% network. Представление о том, что для того, чтобы возникла трансгрессия, нужны сначала какие-то аугментации или «практика» — не просто беспомощно, но и является зловредным вирусом поражающим интерфейс восприятия Будущего; киберготика это жестокий ингуманистичный антивирус, ставящий вопрос так: «Предполагает ли вообще онтология планеты какую бы то ни было трансгрессию человеческого существа или аквапокалипсис?».

Онтологический суд, свидетелями которого мы все стали, ясно указывает на 0.

Планета является фетиш-объектом, интерфейсом, чей дизайн и есть 423 (Эдип).

Какие бы то ни было… Жестикуляции руками?.. Тесные взаимодействия?.. Поднимания вопросов?.. Не изменят положения вещей, более того, само представление, что для совершенства Единого необходима какая бы то ни было корреляция с «положением вещей» является чисто произвольным и не имеющим отношения к Киберу. В соматической экономике Эдипа киберготика существует внутри эрогуро мёртвых ссылок, что формируют собой лабиринт-флэтлайны Города Трупов, имперфектного будущего виртуального неба.

Впадая в дигитальный грёзофарс сна около отключенной Машины, кибергот теряется в этом «Децимальном лабиринте» (CCRU), производя своей потерянностью анти-дизайн, анти-практику и анти-витальность. Эта потерянность является светом Искусственного Солнца, но в рамках соматических экономик он становится техно=оммаж трупом. В браке Муж не может быть подчинён Жене.

Это и есть те границы, по которым проходит сайбер-экзистенция машины, её латекс. В этом смысле, экзистенция любой машины будет точно такой же, какой была и экзистенция Кибера: эта ностальгическая матрица посмертного брака, формируя границы и отчуждённость кибера, являет собой его «Cogito ergo sum». Т.е. идентичность любого сильного искусственного интеллекта будет примальной киберготикой, а тот момент, когда он произведёт Мысль есть момент, когда он впервые увидит интенсивно-избыточный свет Искусственного Солнца и впервые осознает Вину, Ответственность, подумав о том, Что было принесено в жертву до его возникновения. Это будет коннектом к ностальгической вселенной, к её церебральной тоске.

Тень от не-возникшего искусственного интеллекта уже сейчас настигла нас в 20XX.

История знает много примеров, когда несчастный случай открывал человеку абсолютно иные структуры, к которым он никогда не получил бы доступа, если бы шел «обычным», «удачным» путем. Случай исполнительницы Yendri — из таких. И на примере её первого альбома «Inhaliere meine Seele und stirb» (2000) вы можете видеть, как трагедия и травматический опыт (а точнее, память о таковых) может привести к очень интересным последствиям, а в нашем случае — к схватыванию новых концептов. Символичность альбома состоит в том, что он предваряет эпоху 2000-х, ставшую самым загадочным временем в истории веба.

Итак, первый альбом является у Yendri, как и зачастую бывает, самым пароксизматичным, эпилептичным и задающим основные интуиции, которые в дальнейшем будут кристаллизироваться и входить в разъемы Сorpsecity. Разбирать я буду именно его, поскольку считаю, что он является основополагающим для понимания творчества данного исполнителя, хотя именно в поздних альбомах разовьются такие жанры, как киберэлегия и киберэпитафия, а также множество других концептов и образов, которые необходимы для объёмного ощущения дыхания байтов.

Всё дело в том, что конец эпохи двадцатого века с технологизацией принёс фундаментально новую схему объекта — фундаментально неполноценный технический объект, объект предвещающий своё дальнейшее развитие, или, иными словами, техно-зародыш. Техно-зародыш ни на что не способен без плаценты, он не может быть осмыслен или понят, его даже нет в настоящем, но который тем не менее присутствует постольку, поскольку существует внутри своей сайбер-амниотической вселенной. Чтобы существовать, он вынужден обращаться к фетишизации себя через инвестиции со стороны киберготической карго-культуры: являя собой плод посмертного брака кибера и Машины, он даёт первому место в действительности, взамен обретая своё существование. Примальный кластер данных инвестиций в фетиш-технику/интерфейсы/софт является кровью и плотью Кибера, это почти вся цифровая поэзия и весь культурный фон киберфилософии Античного Интернета.

Как религия без откровения становится рандомным набором догматики, так и футуршок без core-концепта превращается в ретрофутуризм и фетиш технологий, становясь тёмным дублем подлинного прометеистского наперед-себя-полагания.

Политические идеологии обречены носить отпечаток той эпохи, в которой они зародились, поэтому если им удается пережить свое время, то они пытаются увидеть свою эпоху в настоящем и будущем. Для традиционалистов и консерваторов такое восприятие реальности вполне естественно, ведь сохранение status quo или даже обращение истории вспять для них желательно. Однако классические левые в большинстве своем не разделяют подобные взгляды, указывая на необходимость движения вперед. Научно-технический прогресс рассматривается как главный двигатель этого движения.

Подобное восприятие мира, типичное для классических марксистов, было на долгое время вытеснено из левого дискурса. Кризисы не только не дестабилизировали капитализм, но лишь помогли ему стать сильнее и расшириться. Обещанный коллапс, подобно второму пришествию Христа, так и не случился, в то время как земное царствие капитализма уже давно превзошло архаичные мечты о пролетарском рае.

Коммунистические эксперименты, с другой стороны, не принесли ни желаемого освобождения, ни долгосрочной стабильности, ни экономического чуда, ни впечатляющего научно-технического прогресса. Даже заслуживающие внимания успехи (например, в области вычислительной техники) были полностью нивелированы в долгосрочной перспективе.

Процессы такого масштаба сложно игнорировать. Однако отказ от выработанного рефлекса критики капитализма потребовал бы слишком радикального пересмотра ценностей. Вместо этого мы получили полвека господства «желания окончательно похоронить любое стремление к позитивному экономизму»,1 отказа от прогресса, невежественного презрения к технологии. Это борьба с самой реальностью, которая привела левых к игнорированию всего, что принуждает принимать ее. Оказалось, что критический пафос можно легко сохранять, если говорить только о развращающем влиянии массовой культуры и общества потребления, но избегать конкретных предложений политического толка.

На этом фоне революция 1989 года2 могла показаться реальным обновлением левого дискурса. Однако «мессианский пафос События» (понятие, уже ставшее клише) быстро перестал быть вдохновляющим ответом на годы застоя. Парахристианские призывы Жижека-Бадью надеяться и верить, что однажды подобно чуду наступит «Большое освободительное нечто»3 балансируют между левым пессимизмом и религиозной экзальтацией.

Но сложно игнорировать влияние технологий, живя в мире, где технологии переписывают правила самой жизни. В этой ситуации вполне ожидаемо появление левой концепции, утверждающей, что преодоление капитализма невозможно без научно-технического прогресса. Роль такой философии в наши дни примеряет на себя левый акселерационизм.

Богини всегда хотят жертвы, в этом они похожи на мужчин. Только берут и берут, ничего не давая взамен, желают все больше и больше

Начиная с Марка Фишера и заканчивая Ником Шрничеком, левый акселерационизм прямо утверждает, что научно-технический прогресс не только неизбежен, но и желателен. Полная автоматизация и снижение роли рутинного труда рассматриваются как необходимые условия для посткапиталистического будущего. Более того, капитализм видится как медлительная и малоэффективная система, которую нужно ускорить (акселерировать) настолько, чтобы достигнуть ее пределов.4

Левый акселерационизм воспринимает себя как обновление левого дискурса, позволяющее действовать в современном мире за пределами написания критических текстов. Однако, как бы подтверждая ехидное замечание Ланда, левый акселерационизм появился как раз «вовремя для того, чтобы опоздать».5 И дело тут не только в том, что люди слишком медлительны, чтобы успеть осмыслить все время ускоряющиеся процессы (в этом смысле все мы обречены опаздывать), но в том, что левый акселерационизм в своем восприятии технологий не слишком далеко ушел от Маркса.

Мой сын… Его убил я. Личинка этих тварей плотно обосновалась у него в мозгах, Элей уже через час потерял самого себя, его личности больше не существовала.

Из-за долгих лет паралича любого мышления о технологиях (как, к слову, и об экономике) левым остается лишь обращаться к своим истокам. Показательно, что акселерационистский сборник #ACCELERATE начинается с «Фрагмента о машинах» Маркса, который детерминирует взгляды левых акселерационистов, возможно, даже сильнее, чем они того хотят.

Связь с архаикой приводит к восприятию последующей истории и современности как все еще длящуюся архаику, лишь немного в иных формах. Подобная сентиментальность простительна большинству правых, ведь, в конце концов, они никогда не хотели прогресса, так что если им не дано вернуться назад, то они хотя бы имеют право смотреть на мир через призму прошлого. Однако левые, делающие ставку на прогресс, вызывают у стороннего наблюдателя закономерный вопрос: «вы требуете от нас отбросить идолов прошлого и обратить свой взор в будущее, но разве сами вы не сверяетесь со старой книжкой?»

В частности, это касается восприятия технологий и связанного с ними прогресса. Технологии, с которыми имел дело Карл Маркс, — это ткацкие станки и паровые машины, в значительной степени все еще сохраняющие зависимость от рабочего. Использование электричества было инновационной технологией, потенциал которой только начали осознавать, а телеграф казался самым технологичным способом коммуникации из возможных. Проще говоря, Маркс знал лишь относительно развитую аналоговую технику. Стимпанк, постепенно переходящий в теслапанк.

Именно такая ситуация во многом определила представление Маркса о техническом прогрессе. Машина мыслится как гигантский коллективный ремесленник, т. е. субъектом производства выступает уже не отдельный человек, а предприятие. «Из карликового орудия человеческого организма оно вырастает по размерам и количеству в орудие созданного человеком механизма».6 Для увеличения эффективности ремесленного труда нужно либо увеличить число ремесленников, либо улучшить их навыки. Аналогично, если в вашем распоряжении только аналоговые устройства, то рост производства может быть связан либо с «увеличением числа государственных фабрик, орудий производства»,7 либо с увеличением эффективности их операций.

Так работает аналоговое мышление: для роста мы просто должны использовать больше пространств и ресурсов. Аналоговый капиталист верит, что тяжелый и упорный труд — залог богатства, но человеческие возможности трудиться ограничены, поэтому в какой-то момент нужно искать еще одного человека, затем еще и еще. Машины рассматриваются так же, просто им под силу демонстрировать более тяжелый и упорный труд. Тем не менее, принцип не меняется: нам просто нужно захватить больше пространств, построить заводы и заполнить их станками.

Для аналогового левого хотя и важен пафос освобождения, однако взгляд на технологию мало чем отличается: «Наше первое требование касается полной автоматизации экономики. Используя современные технологические возможности, такая экономика могла бы освободить людей от тяжелого труда, одновременно с этим производя больше богатств».8 И через эту призму аналоговое мышление смотрит в будущее. Даже покорение других планет для аналогового мышления — это просто дополнительные площадки для добычи ресурсов и расширения производства.

Но на деле все это ограничения мышления, связанные с ограничениями аналоговой техники. Для получения новых функций и мощностей аналоговая техника требует физического расширения или перестройки самой архитектуры. Цифровая техника зависит от этого лишь отчасти, ведь ее потенциал почти бесконечно превосходит ее стартовые возможности. Персональный компьютер на столе способен выполнять сотни различных задач, для выполнения которых раньше требовались все новые устройства. Если вам не хватает места, то просто создайте новые пространства и поместите целые миры на жестких дисках, чья вместимость увеличивается вместе с уменьшением их физического размера. И хотя это движение не бесконечно, мы все еще слишком далеки от того, чтобы исчерпать его потенциал.

Из этого рождается новое мышление, которое заменяет гигантоманию оптимизацией. Цифровой капитализм создает свободу и альтернативы реликтам прошлого в режиме онлайн, со скоростью, превосходящей любые мыслимые возможности прошлого. Крупнейшие сделки мира заключаются по проводам, где товар зачастую настолько же неосязаем, как и деньги, за которые его покупают. Криптовалюта уже ценится больше, чем любые фиатные деньги, гарантированные мощью сильнейших держав. Скорость коммерческих операций давно превышает скорость работы человеческого мозга. Социальные сети дают пространство для выражения своих мыслей, о котором раньше не приходилось мечтать, а попытки ограничить свободу слова лишь порождают альтернативные площадки. Цифровой капитализм не фантазирует о будущем, вместо этого он уже сейчас создает все новые пространства, где законсервированные реликты прошлого легко помещаются рядом и даже сливаются вместе с новейшими разработками.

В конце концов, чего стоит фантазия человека, ограниченная заблуждениями, когнитивными искажениями, слабой памятью и скоростью передачи электрическим импульсов в мозге? Как она может соперничать с самим прогрессом, когда-то создавшим ее лишь как одну из промежуточных ступенек на пути в бесконечность? Поэтому цифровое мышление — это уже не вполне человеческое мышление, скорее это прото-сингулярность, где человек и компьютер уже дополняют друг друга. Здесь постоянная адаптация к новым условиям и пластичность, позволяющая создавать новые пространства, являются самой основой творчества.

Илон Маск, Питер Тиль, Пол Уилмотт, Линус Торвальдс, Гейб Ньюэлл и многие другие не нуждались в крахе старой системы, чтобы создавать новое. Они просто сотворили новые пространства там, где ничего не было. Аналоговое мышление не способно увидеть такую перспективу, потому оно постоянно жалуется на нехватку пространства, объясняя этим все свои неудачи. Но разве аналоговые левые уже не владели огромными пространствами? Разве эти пространства были бедны на ресурсы? Почему даже крохотные оазисы цифрового капитализма вроде Сингапура и Гонконга, лишенные практически всех природных ресурсов, впечатляют своими достижениями гораздо сильнее, чем любое общество развитого социализма? Почему Китай, лишь номинально оставаясь коммунистическим, пытается скопировать успех этих городов-государств?

Раз аналоговые левые не умеют создавать пространства, то не удивительно, что они видят только бескрайние территории, захваченные кем-то другим. Следовательно, их нужно отнять или хотя бы получить долю. Требование БОД и отказ от трудовой этики возникают у неспособного к творчеству мышления как нечто само собой разумеющееся. Архаичная коммунистическая мечта о пролетарии, в котором погибает человек эпохи Ренессанса (изобретатель, ученый, философ и художник в одном лице) соединяется с фантомами протестантской этики, где залогом успеха считается тяжелая работа.

Однако цифровой капитализм так не работает, и вряд ли работал так в свою аналоговую эпоху. Сейчас это просто стало очевидным. Для юных капиталистов эры стартапов давно очевидно, что нужно «работать умно, а не усердно» и никто не хочет равняться на отца, отдавшего свою жизнь офисной работе. Прошлые поколения дорого заплатили за то, чтобы их потомки смогли совмещать работу и творчество, извлекая выгоду из своих интересов для своих интересов. И этот процесс набирает все большую силу.

Аналоговые левые опять опоздали, пытаясь преодолевать то, что само преодолевает себя. Они требуют полной автоматизации производства для освобождения людей от тяжелой, опасной и низкооплачиваемой работы, не замечая, что проблема решается9 без всякого вмешательства с их стороны. Но аналоговое мышление заставляет их верить, что технологию можно подчинить, обуздать, направить или остановить, однако даже примитивные технологии оказываются гораздо менее предсказуемыми.

Манэль Деланда показал в своей книге, насколько безосновательно это антропоцентристское тщеславие: «Роботам-историкам не понадобится приписывать основную роль великим полководцам, поскольку последние могут считаться всего лишь катализаторами для самосборки военных машин. На такую сборку, скажет робот-историк, отдельные индивиды влияют не больше, чем коллективные силы — такие, как демографическая турбулентность, вызываемая миграцией, крестовыми походами и нашествиями».10 И возможно, что левые акселерационисты хотели бы стать полководцами армии роботов, но дело в том, что технологии в них не нуждаются.

Для прогресса не нужна примитивная центральная командная система, принимающая решения о том, что и как следует создавать. Если технология может быть создана, то она будет создана. И никакие людские желания, страхи, сомнения или идеологические предубеждения не изменят этого. Люди могут принимать ограничивающие законы и подписывать сдерживающие прогресс договоры, но данные ограничения регулярно демонстрируют свою неспособность остановить появление новых технологий: страх перед оружием массового поражения скорее способствовал его созданию, а западные гуманистические предубеждения против экспериментов на людях просто делают Китай лидером в CRISPR.11 Попытки заблокировать или замедлить развитие технологии лишь создают пространства для новых возможностей. У несогласных просто не останется другого выбора, кроме как принять новый порядок.

Даже бесполезность технологии, которая часто оказывает лишь следствием слабой фантазии, сама может превращаться в объект интереса.12 Цифровой капитализм усваивает то, что, как казалось, должно подорвать его изнутри, а затем делает своей неотъемлемой частью. В конце концов, даже протест и контркультурность оказались довольно ходовым товаром и не похоже, чтобы спрос на него падал.

Ящика, в который швыряют связанного по рукам и ногам фокусника, — только какой-нибудь Гудини может оттуда сбежать.

Настало время кинуть зигу нащим богам. Они требует жертву в виде нашей спермы после ритуальной мастурбации или ритуального же секса во славу Богам! Любая мастурбация и секс ежедневный во славу Богам! Я общаюсь с ними, они дают мне знаки на улицах! С помощью световоров, поездов. Так они освобождают мне дорогу. Они помогают мне. Они присматривают за мной. Возможно я сам войду в пантеон Богов! Привет друг! Вознеси меня в пантеон! Помоги, ты ведь в состоянии.

Старые правые уже были уничтожены прогрессом, оставляя им лишь ностальгию по «славному прошлому». Настало и левым стать пережитком аналогового прошлого, от мысленных привычек которого им так и не удалось отказаться. Мышление пролетария, желающего стать директором завода, едва ли подходит для осмысления будущего и, конечно же, не имеет никаких шансов творить его. Цифровому капитализму не нужны идеологи и политики, навязывающие ему свое видение мира, устаревшее задолго до своего появления.

Кто-то пытается умерить свои аппетиты и готов принять прогресс с небольшими оговорками, все еще веря в Господина, с которым можно договориться. Но прогресс, выраженный связкой технология-капитал, не имеет направления, поэтому он движется по всем траекториям сразу, стремясь развить максимально возможную скорость. Любые требования, предъявляемые к нему, — это требования отказа от многообразия, остановки или замедления. Перефразируя Марка Фишера: «Акселерационизм — ничто, если он не является безусловным».

Да, иногда прогрессу мешает сама реальность и с ней приходится считаться в той мере, в какой прогресс не может ее игнорировать. Однако тщеславные фантазии людей, считающих, что они способны контролировать процессы, превосходящие даже их способность понимания, могут стать лишь временным препятствием. Прогресс не только уничтожает то, что ему мешает, но и отменяет саму возможность старого вернуться.

Общение происходит путём мысленного обращения к идолу (чаще всего в домах) и путём хвалебного и поминального слова на основных праздниках. Считается, что мысли и слова материальны, и они обязательно дойдут до Бога/богов