Master Leonardo. Сборник рассказов «ЗИНКИНА НАСТОЙКА» («ЗИНКИНА НАСТОЙКА», «ПУСТОТА», «ТРУБА-КВАДРАТ»)
– Вот скажи мне, пожалуйста, Алексей, у тебя хоть что-то от совести осталось или ты всю её пропил? Мы всей лавочкой на алкоголь собирали, тебя в магазин специальный отправили, и что мы в итоге имеем? Тебя, пьяного мудака, мы имеем, а точнее, это ты сейчас вот так просто взял и поимел всех нас. Где Водка или хотя бы наши деньги?
– Ты огорчаешь нас, Алексей. Так себя даже конченые пидорасы не ведут, как ты сейчас поступил. Взял у нас кровно заработанные и накушался в одно лицо. Ты же пролетарий, как и все здесь присутствующие. Мы же в тебе друга увидели, ввели в коллектив, в дело хорошее втянули, а ты…
– Мужики, – обратился Алексей к четырём бездомным котам. – Да, я пидорас, но не в половом смысле и не по убеждениям, а по поступкам своим хуёвым, распиздяйским, всю жизнь я таким был и, наверное, таким же и помру. Ну хотите – можете мне уебать. Пропил я ваши кровные денежки, и если надо, то могу кровью своей их вам возвернуть.
– На хуй нам твоя кровь, лучше принеси нам бухло. Водку не бери, мы теперь настойки Зинкиной хотим. Пиздуй на Тверской бульвар, там у местных синеглазок спроси, где сегодня Артур напитки свои самогонные продаёт, а как найдёшь его, скажи, что рабочий класс Зинкиной настойки требует – он сразу поймёт. Но просто так и без денег напиток сей не отдаст, скорее, пошлёт к Зинаиде Никитичне, вот она тебя и озадачит, только смотри там – без фанатизма, а то мы тут до ночи тебя ждать не собираемся. Всё, штрафничок, иди спасай репутацию.
С этими словами коты легли на грязный асфальт и стали обведёнными цветными мелками силуэтами самих себя.
– Делать нечего, сам дурак… – сказал себе Алексей и завалился на лавочку спать.
Проснулся Алексей уже на Тверском Бульваре. Он лежал на лавочке рядом с двумя зловонными синеглазками, которым явно было приятно соседство с таким интересным мужчиной. Запах кошачьей ссанины они узнали не сразу, но стоило им его почуять, как с ними стало происходить странное.
Нинка Косая свалилась с лавки и забилась в эпилептическом припадке. Валька Безродная внезапно ощутила непреодолимой силы половое желание и, словно покорная марионетка, ведомая чужой волей, присосалась к быстро набухшему фаллосу Алексея, после чего, проглотив сперму, она бросилась бежать в сторону метро «Арбатская», крича во всю свою лужёную глотку: «Я свободна! Я спасена! Я буду жить вечно!»
Окончательно Алексей пришёл в себя от ощущения того, что кто-то возится с его ширинкой, пытаясь спрятать в неё вывалившийся обсосанный член. Отстранив от себя пьяную бомжиху со следами свежей рвоты на лице и одежде, Алексей быстро спрятал своё хозяйство и, не придумав ничего другого, обратился не столько к Нинке Косой, сколько к росшему напротив него трёхсотлетнему дубу:
– Мне Зинка нужна, настойку у неё хочу купить, только денег у меня совсем нет, но я отработаю, меня за настойкой рабочий класс отправил.
Нинка, как только услышала последнюю часть предложения, напрудила от внезапно охватившего её страха и, не вставая с земли, сказала:
– К Артуру тебе надо, он Зинкиной настойкой торгует, он сейчас работает на лавочке у Пушкина. Ступай к нему да побыстрее, а то через полчаса он снова исчезнет.
После этих слов Нинка снова растянулась на земле и испустила дух – отлетела своей душой в фонарную лампу, которая, выпив её до последнего атома, перегорела и взорвалась.
Понимая, что он не сможет прицельно проснуться на лавочке рядом с Артуром, тяжело приходивший в себя Алексей из последних сил добрался до продавца заветной настойки на своих двоих.
Артур выслушал подробный рассказ Алексея, выразил своё искреннее соболезнование по поводу того, что какая-то бродячая блядь похитила семя, и пообещал, что прямо сейчас отведёт его к Зинаиде Никитичне, но Алексей должен быть готов: от него потребуют необычную плату или оказание какой-нибудь помощи. После чего добавил, что ни при каких условиях Зинаиде Никитичне нельзя ни в чём отказывать. Любая её просьба должна быть выполнена, и только так он сможет получить ту самую Зинкину настойку.
Человеку со стороны, незнакомому с реальным положением дел, могло показаться, что Артур боится и всячески прислуживает Зинке-настойщице, которая поставляет ему уникальный продукт, сделанный по особому секретному рецепту.
Но на самом деле Артура интересовало только то, чтобы у него всегда был товар в необходимом для успешного ведения дел количестве и, главное, чтобы качество товара всегда оставалось на достаточно высоком уровне.
Заметив признаки страха и тревоги на лице Алексея, Артур решил его приободрить и сказал:
– Уважаемый, не стоит так сильно переживать. Зинка – баба хоть и дурная, и невзрачная, и ебать её можно только из жалости – чисто по-человечески женщина хорошая, да и дело она своё знает на пять с плюсом. Ты, главное, не ссы, особенно при ней: не любит она пугливых, сама их начинает пугаться, а когда это с ней происходит, то вся работа псу под хвост – не будет тебе тогда никакой настойки, а только одно проклятие вечное.
Сам-то я никакого другого алкоголя никогда не пробовал и не пью, – продолжал Артур. – Я Зинкину настойку люблю. Она, старая ведьма, умеет правильные напитки делать – вмиг в чувство приводят да так, что по-настоящему жить хочется, а когда жить по-настоящему хочется, то и творить по-настоящему хочется. А творить я люблю и умею. Мне даже как-то Юлия Игоревна сказала, что некоторые мои рисунки можно было бы смело выставлять в Нью-Йоркской галерее современного искусства.
Мой тебе совет, дорогой. Водку ты тоже больше никогда не пей, потому как её не Менделеев придумал, а египтяне изобрели как биологическое оружие супротив евреев. И вино тоже не пей: его пьют только буржуи, бляди и гомосеки, а они наш извечный классовый неприятель.
Вот недавно был случай. Выпил я полстакана Зинкиной настойки, и такое ласковое тепло по телу растеклось, что я сразу всех людей на земле полюбил, но кроме соседа. Я ему в глаз тогда дал – гад он и не нравится мне. Сосед меня боится, ментов не вызвал, и правильно, пусть боится. Сразу видно, человек он ненашенский, мутный, как чёрт из того омута. И решил: раз людей всех люблю, то пойду им случайное добро делать. Несколько раз пытался добрые случайности совершать, но получалось как-то нелепо, даже не смешно. Вот ежели смешно, то пусть посмеются, как в цирке над клоуном, я не обижусь, пусть всласть нагогочутся – смех, если он добрый и не над чьим-то несчастием случился, он жизнь продлевает. Но вышло совсем не смешно, хорошо ещё, что бедой не закончилось.
Конечно же, я расстроился и пошёл в парк – на счастливых и красивых людей смотреть, но, походу, и у них день не задался, были они какие-то грустные, и оттого и красота их померкла. Сжалился я над ними, присел на траву под деревом, достал из сумки планшет и принялся рисовать, чуточку приукрашивая, но и не привирая, их естественные облики. Рисунки у меня получались не очень изящные, скорее душевные, как у «Митьков», но зато в них не было грусти, они были солнечными, по-детски яркими – мне всегда так нравилось. И сидел я там, пока солнце на фонарь не поменялось, да и карандаши укоротились чуть больше чем на половину. Встал, сделал три кружка по парку, потом послушал стихи у Есенина – поэты красиво читали, выразительно, сразу видно – артисты.
Артур и не обращал внимания – слушают его или нет. Он вёл Алексея к Зинаиде Никитичне, и казалось, непрерывный рассказ просто входит в его обязанности как проводника.
– Наслушавшись, решил остаток вечера догулять по центру, а после домой – спать. Догулять не получилось, забрали меня из этого мира в другой – плоский, совершенно двухмерный, как фреска древнеегипетская. И были в том мире дом недостроенный, пятиэтажка панельная из серого бетона, девочка в страшной чёрной маске с золотым сияющим нимбом, парящая на уровне третьего этажа, и огромное примитивное изваяние птицы, халтурно раскрашенное под снегиря. Зинка всегда верные настойки варила, да и грибы я пару раз пробовал. И как мне тогда показалось – это даже не смерть, пусть и клиническая. Не было в моём состоянии ничего от отравления, которое вызывает галлюцинации, видать, и правда меня похитили и поместили в тот мир. Девочка всё парила на одном месте, как подвешенная, и пела на непонятном языке, а бетонная птица стояла и смотрела на меня пустым провалом отсутствующего глаза. И почувствовал я, что не на меня, а на душу мою и судьбу она смотрит, и страшно мне от этого стало, потому как что-то она такое там делала, что во всей нашей Вселенной перемены произошли и с душой моей тоже. Мог бы я тогда обосраться, обосрался бы, даже стыдно бы не было, потому что от такого и обосраться не страшно. А ещё очень боялся, что не вернусь в свой привычный серый квадратный мир, который бесконечно и со всеми его долбоёбами очень люблю, даже соседа уродского. Вдруг всё исчезло. Внезапно меня окутала и тисками сдавила тьма – как в чёрную дыру попал, из которой нет никакого спасенья. Тьма и безвременье были моими спутниками, звуков тоже не было, я орал во всё горло, но меня как будто утопили в бесцветной тишине, и когда страх стал настолько невыносимым, что смерть показалась самым желанным выходом, привычный мир вернул меня себе.
Когда я очнулся у себя дома, в луже собственной крови, я снова увидел ту самую жуткую девочку в чёрной маске с золотым сияющим нимбом. Она парила под потоком и смотрела сквозь меня в бездну, где её ждала бетонная птица ГУМ-ГУМ – это мне удалось прочесть в её мыслях. А ещё она мне сообщила, что моё желание исполнено, и растворилась в дыму начавшегося пожара.
В тот день меня спасли соседи, пожар удалось быстро потушить своими силами. В общем, всё обошлось.
После этого я постарался бросить пить, но, как оказалось, в Зинкиной настойке нет ни алкоголя, ни каких-либо наркотических веществ – обычная вода из-под крана и что-то ещё, но безобидное, в бутылке из-под пшеничной водки. Но Зинка-то точно была, да и «вода» эта никогда обычной не казалась: всегда хорошо мне с неё было. Получается, она меня всё время обманывала, но как же я этого не замечал, деньги-то я ей отдавал как за настойку. Да и чёрт с ними, с деньгами, одного не пойму: кто была эта девочка и какое моё желание исполнила бетонная птица ГУМ-ГУМ. По сути, в моей жизни так ничего и не поменялось – всё осталось на своих местах: торгую редким алкоголем и Зинкину настойку для особых клиентов держу. Только настойка Зинкина больше не торкает, хотя и пью я её теперь как воду, и денег я ей не плачу – услуги и помощь ей всякую оказываю. А деньги все на краску с карандашами трачу, рисовать стал ещё больше, правда, сколько я ни пытался, так и не смог себя заставить нарисовать девочку в маске с нимбом и бетонную птицу, как будто что-то защищает их секрет от меня. Несколько раз я просил своих знакомых художников, «Трёх богатырей», сделать эскизы по моему описанию, но даже у них рука не поднималась на создание этой работы, а потом я и вовсе забросил эту идею.
Скажи, а вот если бы я тебе описал девочку и птицу, ты бы смог мне их нарисовать? А я бы тебе прямо сейчас две бутылки Зинкиной настойки презентовал, но пообещай, что если возьмёшься, то обязательно нарисуешь.
– Не умею я ни чертить, ни рисовать, ни лепить. Я лучше как-нибудь по-иному отработаю, – ответил Алексей.
– Ну вот и пришли, – сказал Артур, остановившись перед входом в дворницкую, где сутулая женщина в грязных, не по сезону надетых серых тряпках подбирала ингредиенты для своей новой настойки. Среди них было много всяких вещей из детства Алексея.
Зинаида Никитична брала их и измельчала в небольшой электрической мясорубке, после чего бросала измельчённый мусор в белоснежный эмалированный таз со ржавой водой, в этом тазу он и превращался в особый гипнотический состав, сделавший Артуру многомиллионное состояние, ведь Зинкина настойка подчиняла всё новых и новых дарителей воспоминаний, с которыми потом случались великие либо ужасные события.
Всякий раз, когда Зинаида Никитична начинала готовить новую настойку, её сознание переносилось в прекрасный, чарующий сад, где она со своими многочисленным поклонниками и друзьями вела беседы о высоком и просто хорошо проводила время.
Это была плата Зинкиной настойки за использование тела и времени Зинаиды Никитичны. Так же, как и её блаженная создательница, Настойка хотела жить и быть счастливой, а что плохого в том, чтобы счастье обреталось таким путём?
г. Москва, Тверской бульвар, безвременье
– Друзья! Бросьте вы это пустое блядское стихословие: вы же все как один абсолютно никчёмны в вопросах высокой и даже низкой поэзии. Вы художники, блядь, а не Шекспиры с Пушкиными и Есениными. Вы свободные, современные, хорошо продающиеся художники – нахуй вам эти бессмысленные декламации. Давайте лучше возьмём у Артура вина и пойдём в мастерскую к Лерке Лысенко. Эта нудная ковырялка всегда рада нашей компании. К тому же на улице не май месяц, а, на минуточку, девятнадцатое августа. Скоро дети в школу пойдут, и Москва снова станет унылой, как Анькина пизда.
– Захлопните свой клюв, Александр. Ваши бесконечные монологи смертельно всех утомляют, – сказала обидевшаяся на нелестную оценку своих гениталий художница-махаонвагинистка Анна Павловская. – Давайте просто пойдём к Артуру и купим это проклятое вино. Холодно тут стоять, а стоять на морозе и выслушивать ваши оскорбления ещё и паскудно.
– Не ссорьтесь, друзья, лучше пойдём, а то зря потеряем время, и ничего из задуманного не случится.
– Опять вы загадками говорите, Володя. Ну где вы тут задуманное увидели? Обычная вечерняя бессмыслица: никто ничего толком не знает и потому ни на что не решается. А вот если вы что-то задумали, помимо соблазнения нашей Анечки, то немедленно с нами поделитесь.
– Вот вы и не правы, Юлия Игоревна: не я, Космос задумал и положил – задуманному быть. И мы не имеем никакого морального права пойти против его воли. А лучше пойдёмте вон в те кусты, я вам хуй покажу.
– Зинка! Зинку, сука, зарезали! Зинку убили! Караул! Милиция! Зинку убили! – истошно вопил пробежавший мимо группы художников продавец контрабандного алкоголя.
Дим Димыч, не участвовавший в разговоре своих коллег по творческому цеху, молниеносно среагировал, догнал перепуганного Артура и, схватив его медвежьей хваткой, потащил обратно в коллектив.
– Артур, что случилось? Кого убили? Какую Зинку зарезали? Ты что, пьяный или наконец-то сошёл с ума, – по-чекистски мягко обратилась к нему Анна Павловская.
– Зинку, настойщицу мою, что вино для меня готовит. Нет её больше. Только голова да полтуловища остались, а жопу с ногами ей как будто топором отрубили и унесли. Гладкий такой, ровненький срез. И всё так красиво лежит на местах – не выпадает, правда, смердит чудовищно, но оно и понятно: кишки у ней мёртвые.
– Где зарезали? Кто зарезал? Видел ты её где? – сыпал вопросами Александр.
– Там, под лестницей, между седьмым и девятым домом. Коробка с вином стоит на первой ступеньке, а Зинка, зарезанная и располовиненная, рядом, под лестницей, лежит: бледная вся. И глаза перепуганные: как будто перед смертью ей что-то открылось.
– Ты видел её глаза? Я читала в одном старом английском журнале: в них всегда запечатлевается образ убийцы. Веди нас, Артур, мы должны срочно извлечь у неё глаза и отнести их в опорный пункт. Дим Димыч, надеюсь, нож у вас с собой? – спросила Павловская.
– Да, в правом кармане, – ответил Дим Димыч.
– Тогда поторопимся: вам ещё глаза ей удалять.
Спешно добравшись к месту происшествия, художники без лишних разговоров определили алгоритм последующих действий и приступили к работе. Первым делом Александр и Дим Димыч ухватили половину Зинаиды за руки и оттащили в дальний тёмный угол, где ловкими мастерскими движениями извлекли у неё оба глаза и, положив их в гранёный стакан, до половины наполненный спиртом, быстрым шагом удалились в направлении мастерской Лерки Лысенко.
Володя с Артуром стояли на шухере и были готовы справиться с любой помехой, способной отвлечь Павловскую и Юлию Игоревну от их магического расследования. Однако, несмотря на все старания мужчин, оно было прервано повторным открытием врат с Той Стороны, куда в один миг затянуло всех, кроме поднявшейся в тот момент на лестницу Юлии Игоревны.
Анна Павловская, Володя, Артур и половина мёртвой Зинаиды бесследно исчезли. Не рискуя стать очередной жертвой случайно обнаруженной аномалии, Юлия Игоревна подобрала коробку с четырьмя бутылками самодельного красного и неспешно, славя Господа и тысячу дьяволов, побрела к своей подруге детства.
А вокруг подруги в это время Александр с Дим Димычем водили хоровод и рассказывали в особо сгущённых красках историю страшного и загадочного убийства наливщицы Зинаиды, от которой остались полтела и вот эти вот глаза, которые после предварительного осмотра они непременно анонимно передадут в местный опорный пункт.
Наконец пришла Юлия Игоревна, и Лерка Лысенко смогла спокойно вздохнуть и ненадолго спрятаться в ванной, чтобы подумать и помастурбировать.
Завидев мистически контуженную Юлию Игоревну, из которой, как показалось мужчинам, вынули не только радость, но и душой не побрезговали, Александр и Дим Димыч враз успокоились и затаив дыхание стали ждать главных слов.
Отказавшись от театральной показушности, которая явно была не к месту, Юлия Игоревна начала свой монолог:
– Дорогие мои, всё кончено. Анечка, Володя, Артур и половина мёртвой Зинаиды исчезли: их как будто бы в одно мгновение затянуло в некое иное пространство, не берусь сказать, куда именно, но, как мне кажется, там очень холодно и темно. Возможно, это какой-то азиатский Ад, или же они вернулись в Небытие. Сейчас это уже неважно. Ребят больше с нами нет. Я принесла последнее вино от Зинаиды, сегодня мы его выпьем до последней капли, чтобы помянуть наших коллег и друзей. Глаза Зинаиды мы сохранять не будем. Предлагаю разбиться на пары и тянуть жребий: кто будет их есть. Потом можно будет позвонить в салон Анны Семёновны и попросить прислать проститутку с гашишем. Курить и трахаться будем по очереди, но против часовой стрелки. Всех, кто не будет участвовать в половом акте, прошу выстроиться строго по росту и хором, выразительно читать стихи Маяковского, какие – неважно. Так мы почтим память наших друзей и безвременно усопшей рабы Божией наливщицы Зинаиды.
– Юлия Игоревна, ответьте нам, только честно: вы что-нибудь видели? – спросил взволнованный Александр.
– Нет, дорогие мои, я видела лишь Пустоту. Отныне писать я буду только её, ибо открылось мне сегодня, что нет в мире ничего более красивого и одновременно пугающего, чем пустота.
– Андрюха, где мы? – снова спросил Сергей Николаевич у замёрзшего насмерть дворника, чьё тело отказывалось соглашаться со своей биологической смертью и, продолжая работать на силе воли, сопровождало своего последнего душевного собутыльника. Все остальные, с кем Андрей иногда распивал сомнительного качества алкоголь, не считали его за человека – чморили, пиздили, а однажды чуть не пидорнули за гаражами, благо туда заскочил поссать местный участковый и невольно сорвал богомерзкий акт групповой содомии. А вот мёртвому дворнику Сергей Николаевич сразу понравился: было в нем что-то душевное от народа и от братства священного, не было в нём этой гнили, что погубила Старую Москву и теперь на её костях строила Новую АнтиМоскву из металла, стекла и бетона. Правда, больше не мог разговаривать Мёртвый Андрей, но зато посылал всякие лубочные мысле-картинки, если по-научному, в головной мозг Сергея Николаевича, который всякий раз очаровывался образами народного творчества первой половины девятнадцатого века и, не обременяя бывшего дворника ненужными расспросами о тайне их телепатической связи, лишь иногда интересовался у него местом и временем своего нахождения, видать, боялся добрый человек – не свою жизнь он живёт, не тогда родился и, возможно, от этого страдает. Мёртвый Андрей по-человечески жалел «межжизненного потеряшку», но помочь ему с этим вопросом был не в силах, так как сам для себя не видел смысла в какой-либо системе координат - зачем мёртвому время, когда у него есть целая вечность? Вот и сейчас, лёжа на мокрой от ночного дождя парковой скамейке, Сергей Николаевич задавал свой вечный вопрос в Пустоту, но та продолжала его игнорировать. Андрей же, пытаясь хоть как-то успокоить Сергея Николаевича и приподнять ему настроение, слишком сильно сосредоточился на трансляции образов Жар-птицы, разрывающей своими огненными когтями политическую карту Западной Европы, потому и не заметил приближения очень странно ведущего себя человека, который необычным образом повлияет на их судьбу.
А тем временем по Тверскому бульвару в направлении Трубной, источая ядовитый пот и слюну, то полз змеиным зигзагом, то подпрыгивал, то шагал гусиным шагом самозапрещённый поэт и писатель Николай Фролов. Подобно голодному хищнику он чуял предстоящие скандал, кровь и пиздец. И если скандал должен будет устроить сам Фролов, а кровь непременно будет чужой и невинной, то, что за пиздец притаился в финале грядущего, он не понимал, и потому немного побаивался сокрытого, но, будучи зависимым от пожирания судеб наркоманом, не мог заставить себя остановиться.
В небольшом, уютном помещении МОСХовской галереи «Труба-Квадрат» проходило очередное собрание творческого коллектива «Три Богатыря», или, как его называли поганые архитекторы, «Б-3». Как всегда, на собрании, ругаясь и перебивая друг друга, говорили о совершенно бессмысленных и не имеющих совершенно никакого касательства к современному искусству вещам, пили Водку и клялись переебашить всех американцев и пидорасов. Тогда ещё никто из участников этого фарса даже и представить себе не мог, во что превратится их традиционная встреча после внезапного вторжения самозапрещённого поэта и писателя Николая Фролова.
Громко хлопнув тяжёлой деревянной дверью и стремительно подлетев к сутулой школьной парте, за которой орали как потерпевшие три возраста непризнанной гениальности, Фролов схватил со стола бутылку Водки, выпил её залпом и захрустел стеклом разгрызаемого им бутылочного горлышка, а потом как закричит, брызжа кровавой слюной:
– Что, краснопёрые, проебали Русь-Матушку, нет у вас больше Родины!
Свою короткую речь писатель Фролов завершил перформансом разбития пустой бутылки о голову самого молодого живописца Васятки. Уже мёртвым, двадцатилетний калужский художник рухнул на холодную серую плитку и тем самым освободил расклеившийся, шатающийся стул для незваного гостя. Стул, на который присел незваный гость, тут же развалился, но писатель Фролов быстро поднялся с пола и ещё громче, чем в первый раз, завопил:
– Вы видели? Это всё пидоры американские подстроили, они хотят всех нас изничтожить, а вас, голубчики, в первую очередь. А вот он мне сразу же не понравился, – с ненавистью отчеканил Фролов и трижды пнул обоссавшийся труп.
Взяв инициативу, как невесту за сиськи, Фролов начал давить своих невольных собеседников и по совместительству свидетелей убийства по неосторожности – художников Олега Дубкова и Андрея Смирнова:
– Я пришёл к вам сюда, нет, не пришёл – меня привели, сама Судьба привела, и я всех вас спасу или погублю. Это очень сложно, этого никто не знает, но все мы здесь собрались неспроста, даже этот подонок, который так нагло лежит и посылает всех на хуй. Вот он обоссался, и ему хоть бы хны, а всё потому, что он не считает нас за людей, но я, дорогие мои, этого так не оставлю.
С этими словами Фролов достал из внутреннего кармана своего засаленного пиджака небольшой складной нож и, опустившись на колени перед мёртвым Васяткой, нанёс тому с десяток ранений в живот. После этого он слизал кровь с ножа, надёжно спрятал его в потайном кармане и наконец-то решил дать право говорить сидевшему ближе всех к нему Олегу, предварительно спросив, что тот думает о Москве, которая просто задыхается от всех этих приезжих из хуй знает откуда.
– Ты кто, блядь, такой и хули ты тут творишь? – гневно спросил поднявшийся из-за стола двухметровый художник-богатырь Дубков.
Судя по всему, подобный вопрос не входил в список допустимых для обращения к нарушителю собрания «Трёх Богатырей», и Фролов мгновенно парировал его оглушительным выстрелом из самодельного пистолета, ствол которого раскрылся ржавым цветком и повредил правую кисть стрелявшего. Олег Дубков рухнул недалеко от Васятки, заливая серую плитку тёмной, близкой к чёрному цвету, кровью. Не обращая внимания на обожжённую и кровоточащую кисть, Фролов присел рядом с художником Смирновым, оставшимся последним из трио, по-змеиному заглянул в его душу через смотревшие «на тысячу миль» глаза и продолжил:
– Вот вы, я вижу, человек образованный, понимающий и повидали немало, но вот скажите, как можно было такое допустить? Это же уму непостижимо, что мы больше не мировая империя, не Третий Рим, а чёрт знает что.
Молчание вусмерть перепуганного и готового в любой момент лишиться сознания живописца крайне отрицательно сказывалось на его шансах на выживание. Словно гадалка, в мёртвом хрустале глаз писателя Фролова художник Смирнов увидел свою неизбежную гибель и мысленно попросил Бога, в которого никогда не верил, о быстрой и безболезненной смерти. Не выдержав тяжести повисшей паузы, Фролов сел на столешницу, достал сигарету и, не зажигая её, издевательским жестом «затушил» её об обильно вспотевшую лысину художника.
– Эх ты, бесполезный трусливый кусок дерьма, вот что ты тут думаешь, что я тебя, старого дурака, прирежу или ещё как убью и оставлю тут гнить до прихода Юлии Игоревны? А вот и нет, мудак ты плешивый, убить-то я тебя, конечно же, убью, таких, как ты, оставлять в живых ни в коем случае нельзя: ты даже не художник и не человек, ты унтерменш, полужид, дятел лагерный – вот ты кто. И искусство твоё – говно, как и ты сам. Ну что это за мазня? Ты даже толком написать ничего дельного не можешь, а вот я, в отличие от тебя, и Человек, и Творец! Я сейчас, как вошёл, целую пьесу за пару минут написал, кровью и жизнями написал, вот он – мой шедевр, а у тебя что? Только я с тобой не об этом хотел поговорить.
Есть у меня один товарищ – Славик – пидор редкостный, но как человек очень полезный. Всё он знает, и все секреты каким-то загадочным образом через него проходят, и вот что он мне сказал…
Тут посреди зала возник обнажённый повешенный Славик и булькающим голосом церковного кастрата запел Государственный гимн Третьего Рейха на всех языках мира, кроме русского.
– Вот видишь, что происходит? Нас всех взяли и вычеркнули из истории, проклятая Атлантида поднимается из глубин, а Германия снова станет мечом, направленным против России. Третьей Мировой войне быть: посмотри, как птицы низко летают, вот и я скоро так полечу.
Вижу, разговор у нас не клеится, умер ты уже, наверное, не насмерть умер, а от страха душа твоя гнилая обгадилась и от увиденного умерла. А ежели ты умер, то я в тебя сейчас ножичек вострый воткну, и как бы это уже не будет считаться убийством, а вот то, что ты себя сам приговорил, это, я тебе скажу, грех – очень страшный и нехороший грех. Отрежу я тебе ухо за это и съем, чтобы его никто не нашёл и тебе не пришил, будешь как дурак в гробу без уха валяться.
Ловким отработанным движением Фролов отсёк левое ухо у потерявшей всякую волю к сопротивлению жертвы и принялся его демонстративно жевать и проглатывать.
– Теперь ты великий художник, теперь ты Ван Гог, и, по-хорошему, тебя уже нельзя убивать, но ты сам себя уже порешил, так что тут я не виноват. Всё, пора.
С этими словами Фролов несколькими ударами слева направо располосовал горло последнего из богатырской троицы, поплевал через левое плечо и выпрыгнул в открытое окно.
Больно стукнувшись об асфальт и сильно расцарапав себе колени и руки, чудом не повредив себе голову, Фролов втайне радовался тому, что остался жив: «А ведь эти черти с лёгкостью могли меня порешить, этим ёбаным художникам дай только шанс, и они тебя сразу же выпотрошат, а потом отрежут тебе пенис и будут рисовать им как кистью – на американский манер». Немного полежав на тёплом асфальте, Фролов подметил ещё одну очень странную вещь: художников было трое, но стол был сервирован на пятерых. Получалось, что эти двое вот-вот могли его схватить и начать пытать. А пыток Фролов боялся больше всего, поэтому он спешно раскусил ампулу с ядом и через пару мгновений умер.
Юлия Игоревна вместе со своей подругой Леркой Лысой, широко известной в узких кругах художницей-лесбиянкой, пламенным борцом за права гомосексуалистов и сторонником демократии западного образца, о которой с регулярностью агента на нелегальном положении всё узнавала из вещания «Радио Свобода», обходили свои владения на Тверском бульваре и случайно заметили спящего на парковой скамье Сергея Николаевича и его нового спутника, похожего на свежепреставившегося дворника Андрея, которого так и не смогли похоронить по причине отсутствия тела усопшего, а, чтобы не случилось какого недопонимания и скандала, похоронили закрытый гроб с парой списанных газовых баллонов. Разбудив своего старого знакомого, женщины пригласили его вместе с приятелем посетить их чудесную галерею «Труба-Квадрат» и выпить чая с водочкой в компании наиинтереснейших живописцев, у которых как раз сегодня был традиционная встреча их творческого коллектива «Три богатыря».
Все четверо сели в знакомый частный мотор и в скором времени были у входа в галерею, где лежало мёртвое тело поэта и писателя Николая Фролова. Как только частник увидел, что лежащий на земле мужчина – стопроцентный труп, сразу ударил по газам и оставил своих пассажиров наедине с проблемой, требующей скорейшего разрешения.
- Ну, что же вы стоите, быстро втащите его в дом, подвал я вам открою, там мы его и подержим, пока не станет ясно, что здесь случилось, а пока мы с Лерой проверим, как там наши богатыри, – сказала Юлия Игоревна и, звеня тяжёлой связкой ключей, помчалась на второй этаж.
Словно пушинку, Андрей поднял с земли мёртвое тело, которое, как ему показалось, несмотря на свою смерть, продолжало гримасничать, плеваться ядовитой слюной и сквернословить, после чего положил мёртвого Фролова у входа в подвал.
Сергей Николаевич запер изнутри подъездную дверь, в несколько прыжков поднялся на второй этаж и, войдя в галерею, увидел, как женщины помогают огромному мужчине подняться и усаживают его на парту. Олег Дубков был жив: его ранение, к счастью, смертельным не оказалось, а вот друзья – мертвы. Подойдя, Сергей Николаевич сообщил, что очень сожалеет о произошедшей трагедии, и выразил желание и готовность помочь, однако женщины вежливо отказались от предложенной помощи и ушли курить и звонить кому-то очень важному, чье имя нельзя называть. Тела убиенных живописцев Андрей с Олегом перенесли в квадрат внутреннего двора, где и предали их земле в неглубоких могилах. Сергей Николаевич взял не закреплённый к подрамнику холст и принялся оттирать им кровь, тихо проговаривая свою версию произошедшего на случай, если приедет милиция и ему будут задавать вопросы.
До сих пор неизвестно, что сказал Юлии Игоревне тот очень важный человек, однако этим делом так никто и не заинтересовался, словно ничего и не произошло. Девять дней мёртвый дворник Андрей следил за не желавшим умирать безумием Фролова, который, окончательно обнаглев от собственной безнаказанности, во всю мощь своих пустых лёгких орал матом и богохульствовал. На десятый день бесноватого Фролова предали импровизированной анафеме, четвертовали и сожгли в ржавой бочке, прах продолжавшего сквернословить Фролова смешали с раствором и залили в небольшой деревянный ящик, ящик же Олег с Андреем отвезли в Калужскую область и утопили в болоте. И хотя бесноватый поэт и писатель больше не мог вредить живым людям, так как его душа и завладевшее ею зло были истреблены, всё же отрава его безумия коснулась Сергея Николаевича. Тот начал постепенно сходить с ума, говорить непонятные вещи, чрезмерно материться и передвигаться неестественным для человека образом. Заметив жуткие изменения, которые произошли с его другом, Андрей телепатически убедил Олега помочь ему разобраться со ставшим бесноватым Сергеем Николаевичем, что вскорости и было исполнено. В ночь с пятницы на субботу на Тверском бульваре, недалеко от памятника великому русскому поэту Сергею Есенину, случился пожар. Неизвестные привязали мужчину тракторными цепями к старинному дубу, облили его зажигательной смесью и сожгли заживо. Как и в прошлый раз, на это происшествие не было никакой реакции.
После сожжения Сергея Николаевича мёртвый дворник Андрей вместе с последним богатырём-живописцем Олегом Дубковым бежали в Карелию. Юлия Игоревна передала галерею «Квадрат и Труба» своей двоюродной сестре Алине Герман и вместе с Леркой Лысой и её женой переехала на ПМЖ в Израиль. Через год после вступления в должность руководителя галереей «Квадрат и Труба» Алина Герман сошла с ума и совершила самоубийство – выпрыгнула из окна своего дома. Причиной потери рассудка и её смерти стал холст, испачканный кровью художников. Холст Алина тайно выкрала из фондов галереи, так как сочла его за уникальную работу непризнанного гения, которую впоследствии можно было бы переправить к друзьям в США и там выгодно продать, благо холст был никем не подписан, а подобное творчество на Западе ценилось высоко. Незадолго перед самоубийством Алина сожгла кровавый шедевр в духовке. Так она своей смертью и уничтожением заражённого холста окончательно прервала череду ужасных метаморфоз. Однако тот, кто заразил некогда талантливого, а в дальнейшем самозапрещённого поэта и писателя Николая Фролова, всё ещё ходил среди людей, а так как никто не знал его имени, поиски и расследование не проводились.