Макс Безлунный "Тише, масюся, тише".

Сначала я ничего не вижу, только одна сплошная темнота пенится в моих глазах. Я думаю, что умер. Нет, я почти в этом уверен. Страх заполняет мое нутро, спустя мгновение его сменяет холодное смирение. Оно пугает еще сильней, я хочу пошевелить телом, но оно меня не слушается. Такое ощущение, что это тело манекена. Так тихо, я пытаюсь закричать, но крик застревает в сухой глотке. Затем я начинаю слышать высокий писк, который походит на комариный. С каждой секундой (или минутой, я не осознаю, что такое время) он все сильней нарастает, сверля мое сознание. Я ощущаю острую боль, застывшую у меня в голове. Тысячи иголок проникают в мозг, жалят его, как разъяренный осы. Я вижу красный распускающийся цветок, он манит меня как голодное насекомое, и я жажду пролезть к нему через маленькое дверное отверстие. Мое тело слабо пробуждается, трясется в судороге. Я ползу к свету цветка, изнываю словно раненное животное. Все ближе, ближе, наконец, я вижу его прекрасную сердцевину, которая источает живое тепло. Я тяну руки, жар цветка обжигает их, я чувствую жгучую боль, плавящейся кожи. Писк нарастает все сильней, моя голова разрывается.

Я болезненно сжимаю кулаки, кожа с силой натягивается на руках, и я слышу крик. Только через время я понимаю, что этот чужеродный всхлип принадлежал мне. Вокруг никого.

Хлопья снега медленно падают на стекло скафандра. Перед моими глазами нависаете привычная темнота, только теперь еле уловимо можно разглядеть желтые нарывы звезд. Макушки деревьев, похожие на длинные, худощавые пальцы старика, тянутся ввысь. Кажется, будто они перебирают паучьими лапами тени звезд.

Я отстегиваю скафандр и делаю глубокий вздох. Ночной воздух с болью проходит через мои легкие. Я кашляю, отхаркивая кровь. Голова все еще раскалывается, будто по ней ударили молотом. Я отстегиваю остальное обмундирование, снимаю с себя обугленные перчатки. Мои руки похожи на запеченный картофель. Но я радуюсь, ведь они не в таком печальном состоянии, если бы на мне не было обмундирования. Пошатываясь, я пытаюсь встать на ноги, но ничего не выходит. Во мне сил, не больше, чем в годовалом ребенке.

“Мне нужно отдышаться, прийти в себя. Ты же помнишь, чему вас учили, верно? Главное сохранять спокойствие, ничего страшного не произошло. Главное ты жив. Сейчас вот только осмотрю себя, нет ли еще ранений и сразу пошлю сигнал. Хотя, наверняка они уже меня ищут.”

Кажется, я отключился. Не уверен насколько, но все еще темно. Я пытаюсь вытереть кровь с лица и она застилает мне глаза. Трогаю лицо, и понимаю, что у меня рассечена бровь. Что же, это не страшно. Осматриваю тело дальше, вроде ничего. Но у меня ужасно продолжает болеть грудь, и в страхе, будто бы пытаясь оттянуть злосчастный момент, медленно опускаю голову. Я вижу, что мое ребро выступает наружу. Беспокойство стремительно начинает пожирать меня, и я понимаю, что нужно действовать.

Я нахожу в себе отчаянный остаток сил и ползу к спасительной кабине, чтобы попытаться выйти на связь. Но это бесполезно, языки пламени полностью поглотили ее. Плавятся искрящиеся провода. Потрескивают раскаленные платы, как угли в костре.

“Меня ведь не должно было унести далеко. Нет, это невозможно. Все в порядке. Черт, как же ноет грудина, блядь. Они быстро найдут меня, это точно. У них ведь оборудование, координаты, вся хрень. Не паникуй, слышишь?”.

Я обессиленно плюхаюсь возле кабины и пытаюсь восстановить картину в голове. Это выходит с трудом. Меня мутит, и я сблевываю на снег. Отрывки произошедшего мелькают перед глазами.

“Если сработала система “САС”, значит я не вышел даже на орбиту. Вот сука, точно. Кабину выдернуло еще в самом начале полета. Сколько он продолжался… полминуты, минуту? Не больше. Значит, меня должно было отнести не так далеко от космодрома. Помощь близко я это чувствую. А что, если им все равно? Экипаж состоял ведь только из меня. Один человек — это не статистика”.

Неожиданно меня окутывает новая волна страха. Я таращусь вокруг, смотрю на пейзаж ночного леса, на танец падающих снежинок, меня начинает пробирать холод, я чувствую его на своих костях.

“Не может быть, ведь я вылетал в 8:15 утра, на дворе стояла теплая, поздняя весна. А сейчас что? И еще… это место кажется мне таким знакомым.”

Я шагаю в сторону толстого дуба. Шаг — сердце больно бьется о грудную клетку. Следующий шаг — я с трудом сглатываю жгучий комок в горле. Еще шаг — внутри меня кристаллизуется ужас. Я смотрю на кору дуба, и обнаруживаю следы от знакомого ножа.

Я прислоняюсь к дереву и проваливаюсь в мягкую перину мрака. В сознание я прихожу где-то через час. Становится холодней, и мои конечности стучат в морозной пляске. В голове пусто, я отказываюсь понять, как оказался в месте моих детских кошмаров.

Мимо пробегает белый комок. Я вглядываюсь, и вижу зайца. Он застывает на месте, и мы долго смотрим друг на друга. Белая шерсть покрывает его, и только темное пятно выдает маскирующиеся морду. “Я помню. Нет, нет, нет… это точно глюки”. Тщетно я пытаюсь себя переубедить, но у меня ничего не выходит.

Двадцать пять лет прошло с тех событий. Тот вечер тонул в ненависти. Прошли похороны матери. Я с особым наслаждением загонял лезвие в ствол дерева, воображая его лицо. И как сейчас, тогда пробежал заяц, и мы столкнулись взглядами. Я долго таращился на него, замерев с ножом в руке. Я был готов кинуть лезвие прямо в него, расколов череп бедной зверюге, но потом я услышал голос, он шептал, что я не имею права к ненависти, что это может меня уничтожить. Это было ночное небо, с тех пор я трепетно к нему тянусь.

Я слабо двигаюсь по знакомой тропинке. Следов нет никаких, я первый, кто тут идет. Ждать смысла больше не было. Раз я нахожусь тут, значит до космодрома Плесецк больше тысячи километров. Помощи не будет. Я все еще пытаюсь понять, как меня могло отнести на такое расстояние. Но ответа я не нахожу. Сейчас главное добраться до деревни и связаться с базой. Хоть я и снял с себя все обмундирование, идти все равно трудно. Нестерпимо, острой болью у меня ноет грудь. Тело коченеет все сильней. Температура быстро падает.

Передо мной открывается знакомый вид. От него у меня сводит челюсть, и я слышу, как зубы со скрежетом трутся друг о друга. Во рту горький вкус желчи. Я вижу всю панораму деревни, и мне она представляется хищным ртом зверя, который жаждет меня проглотить. Кривые дома хаотично разбросаны по узким улицам, от старости они распухли и походят на вздувшийся чирий. Хлипкий деревянный забор, охраняет каждое здание, будто кто-то отважится туда войти.

Такой я запомнил эту картину из детства. И даже сейчас, спустя столько лет, она ничуть не изменилась, оставаясь столь же болезненной. Я аккуратно ступаю вдоль заснеженной улицы. Заглядываю в темные окна, в надежде хоть кого-нибудь встретить. Но стекла покрыты плотным мраком, в них совсем ничего не видно. Я робею, словно ребенок мнусь на месте.

“Ну же, постучи в любую из дверей.”

На мгновение меня посещает безумная мысль пойти в сторону дома детства. Возможно, отец еще жив. В глубине души я надеюсь на обратное. Когда я сбежал из дома, я больше не наводил никаких справок о нем, старательно пытаясь забыть о его существовании. Он много причинил нам боли, особенно матери. Я вспоминаю его силуэт, и мне становится тошно. Я сдерживаю сгусток теплой рвоты и сглатываю его. Мне придает силы эта минутная победа, и я открываю калитку ближайшего дома.

Я жалобно стучу в дверь. В ответ тишина. В надежде я стучу еще раз. Слышится еле уловимый звук шарканья. Он недовольно нарастает, будто я пробудил кого-то от древнего и долгого сна.

“Мне нужна помощь, откройте пожалуйста. У вас есть связь? Мне нужен телефон. Я знаю, как все это странно звучит, но поверьте мне, я…”

Голос застревает в горле. Тело цепенеет в ужасе, и я падаю на спину, пытаясь как-то отползти подальше назад. Из открывшейся двери выходит сухая старуха, и медленно идет ко мне. На ее костлявых ногах, рваные тапки, которые издают это мерзкое шарканье. Потасканный халат надет на голое, цвета бумаги — тело. Седые, тонкие волосы сливаются на фоне снега. Это обычная старуха. “Что же меня пугает в ней?”, — ловлю я себя на мысли. Думая все еще, что я обильно галлюцинирую, я снова пытаюсь вглядеться в старушечье лицо, в надежде увидеть там нормальное, человеческое… я не могу поверить.

Мертвецки-синие губы напряжены с такой силой, что они начинают трескаться. Из появляющихся ран выступает кровь. Кончики рта тянутся к самим ушам. Рот приоткрыт, пустота вываливается из него. Чуть виднеются огрызки желтых зубов. Ее лицо застыло в безумной, совсем нечеловеческой улыбке. Как будто бы щеки продырявили наживкой, и тянут с каждого конца вверх. Застывшие мутные зрачки тупо уставились на меня, без какого-либо выражения. Меня бросает в холодный пот от этой улыбки. Она словно впитала в себя весь вековой ужас. Я чувствую исходящие из нее, живое зло. Старуха движется ко мне, и каждый ее шаг ускоряет мое сердце с такой силой, что мне кажется, оно сейчас разорвется на части.

Когда она почти вплотную приближается ко мне, я улавливаю свист из темного рта, а затем в нос ударяет нестерпимый запах гнили. Мне трудно отвести от улыбки взгляд, я проваливаюсь вглубь, растворяюсь в затхлом рте бездны. Я ощущаю ее трупное дыхание на себе, она стоит, склонившись надо мной. Ее улыбка ширится, рот обнажает пожирающую пустоту, она жаждет меня поглотить.

Инстинкт самосохранения пробудил во мне остаток сил. Пинком в живот я ударяю старуху, ее швыряет от меня назад. Волна адреналина бьет в голову. Я почти не чувствую боли, это мой шанс на спасение. Рывком я быстро поднимаюсь, и не оглядываясь бегу прочь от дома.

В глазах все плывет и двоится. Я тяжело бегу по кривой деревенской улице, взгляд приклеился вперед. Кое-как я пытаюсь пересилить себя и оглядываюсь по бокам. Поочередно темные окна начинают освещаться тусклым светом, почти угаснувший свечи. Свет настолько слабый, что в нем почти ничего невозможно разобрать. Я останавливаюсь, чтобы пристальней всмотреться хотя бы в одно окно. Может все же там есть помощь? Может все это всего лишь мое больное воображение? Я верчу головой как болванчик, щурюсь во мрак, и наконец вижу их. Меня накрывает новой волной параноидального ужаса.

Сквозь плотный мрак на меня смотрят лица. Их глаза застыли взглядом дохлой рыбы, зрачки не шевелятся, и куда бы я ни ступил или не свернул, они намертво прилеплены ко мне. На каждом из них застыла эта дьявольская, растянутая улыбка до ушей. Меня захватывает отчаяние и я кричу в глухой морозный воздух:”Что вам блядь от меня надо?”. Я знаю, что это бесполезно, знаю, что вряд ли в этих существах, иначе назвать я их не могу - есть хоть что-то человеческое. Я чувствую, как эти улыбки проникают мне под кожу, вытесывают проклятья на костях.

Я слышу резкий звук бьющегося стекла. Через оконную раму переваливается тощий человек, с лицом похожим больше на изъеденную временем материю. Его тело настолько костлявое, что оно напоминает мне те ужасные фотографии жертв концлагеря. Кажется, он не чувствует боли, хоть вся его лысая голова покрыта кровоточащими ранами. Он спокойно встает, будто ничего и не было, и неспешными шагами движется ко мне. Затем я снова слышу звук стекла, и еще, и еще…

Он сливается в единый тяжелый грохот, заполняет собой улицу. “Сколько же в нашей деревни было домов?”, — резко мелькает в голове. На момент моего отъезда, четверть века назад, их насчитывалось пятьдесят четыре. Эта цифра жирным шрифтом всплывает в воображении. Я понимаю, что из каждого дома, выползают эти полоумные трупы, и их десятки-сотни.

Я плохо осознаю, что происходит. Какое-то время (может всего несколько секунд) я сижу на мерзлой земле, понурив голову. Судорога сводит лицо, нервно дергаются скулы. Заразительная улыбка начинает вырисовываться на моем лице. Мне кажется это все кошмаром, но боль в груди вовремя выдергивает меня из сомнамбулического состояния, и я с трудом поднимаюсь на ноги.

Я старательно пытался избавиться от детских воспоминаний. Они ранили меня, причиняли сплошную боль. Я ненавижу эти деревенские улочки из моего злосчастного детства. Двадцать пять лет я не вспоминал о них, оставив за собой, как нелюбимую куклу. Но теперь я бегу по этим тропам, ища спасения. Это не сулит ничего хорошего, я знаю, что эти дороги прокляты, это место проклято.

Куда бы я ни свернул в надежде на спасение, они встречают меня. Неторопливо, будто бы издеваясь надо мной или растягивая момент наслаждения погони, они идут медленно, еле ковыляя тощими ногами. Я вижу, как десятки их черных ртов, кривых, дьявольских улыбок - сливаются в единый оскал толпы. Морок расстилается по всей улице, пытается заглотить меня в голодное чрево. Зимний ветер смолкает, и я слышу хохот. Он исходит из толпы, из этой бесовской улыбки. Этот звук похож на металлическое лязганье, раздаваемое в пустом пространстве, когда больной лежишь с сильной мигренью. Меня начинает мутить, но я продолжаю бежать на самом издыхании своих сил.

Они не отступают ни на шаг. По старой памяти я пытаюсь найти выход из деревни. Я вижу купол местной церквушки, ноги вяло несут меня туда.

“Я помню, как мать брала меня собой на вербное воскресенье. Помню цветущую иву, ее пушистые головки похожие на шмелей. И помню лицо матери, такое радостное в тот день, что спустя столько лет, я отчетливо могу увидеть ее лицо перед собой”.

Я взбираюсь на небольшой холм, где находится церквушка, и во мне селится надежда. В моем теле начинает играть нота оптимизма, пока я вновь не слышу металлическое лязганье и не поворачиваю голову назад…

“Да как это вообще блядь возможно?!”

Толпа находится в десяти шагах от меня, издевательски - она тянет ноги. Их скорость не изменилась, но им все же как-то удается нагонять меня. Адреналин бьет в голову, и я быстро соображаю, что выход из деревни совсем уже недалеко. Кубарем лечу с холма и слышу треск своих костей. Кажется, я сломал еще ребро, но я стараюсь не замечать этого, не чувствовать боли, во мне играет азарт к жизни, которого я никогда еще не испытывал. Я поднимаюсь снова на ноги и продолжаю бежать.

Самый короткий путь лежит через лавку отца. Я смертельно боюсь встретиться с ним. Хотя, он никогда и не отличался от тварей, которые преследуют меня. Я не могу пересилить себя, детский страх — мне кажется куда глубиней и потаенней, чем блуждающие мертвецкие тени за мной. Я сворачиваю на знакомую улицу. Хохот продолжает преследовать меня, я чувствую холодное касание взглядов на своей спине. Когда мне удается хоть немного оторваться, тут же из-за угла, навстречу, тянут улыбки новые преследователи.

Я понимаю, что куда бы не пытался бежать, сворачивать, хаотично петлять — я оказываюсь все на том же месте. Улицы мыльно мелькают передо мной, но я будто бегу по кругу. Сам того не осознавая, я в отчаянии, чтобы только выйти из адского круга, даже ценой своей жизни, пускай только этот кошмар закончится - направляюсь в самую пучину толпы. Черные рты свистят, гогот застывает в воздухе. Они расступаются передо мной, даже как-то вежливо, с особой издевкой. Несомненно, для них это игра, сладкое оттягивание времени.

На горизонте я вижу мясную лавку, и не могу в это поверить, ведь я бежал в противоположную сторону. Я чувствую его присутствие. Мне никак не избежать встречи с отцом. Тупой звук рубящего топора усиливается все сильней.

“Я ненавидел своего отца всей душой, настолько сильно как это вообще возможно. Он был жестоким человеком. Как только я уехал из родительского дома, я пытался стереть все воспоминания о нем. Это у меня выходило с трудом, и до сих пор иногда они посещают меня. Отец был мясником, не по призванию, а по своей натуре. Его вспышки агрессии со временем становились только хуже. Он часто запирал мать в подвале, и всю ночь я слышал ее молящие стоны, которые пробирали меня до ужаса, когда я лежал в своей кровати. Отец закрывал дверь, но однажды мне удалось выломать замок. Он меня не тронул, а лишь посадил рядом и заставил смотреть. Лезвием топора он делал надрезы на руках матери, поднимаясь все выше к шее и наконец к самому лицу. Я никогда не забуду ее крика, слез. Мучая мать, он приговаривал: “Тише, масюся, тише”. Его голос звучал так спокойно, даже нежно, что трудно было поверить, что этот голос может принадлежать самому дьяволу. Меня же он не трогал, заставлял лишь смотреть на издевательства.. Кажется, это было еще больней, наблюдать за страданиями собственной матери, больней даже чем, если бы меня резали на мясные куски. Потом как ни в чем не бывало, он отпускал ее и мы просто продолжали жить. Для меня остается загадкой, почему мать не обращалась за помощью, наверное, это та самая глупая любовь, пережиток прошлых чувственных дней. Бессмысленная надежда в то, что все изменится, несмотря даже на нечеловеческие пытки. Ее сердце не выдержало, она скончалась. Я помню тот день, как выбежал на улицу за помощью, не зная, что делать, к кому обращаться, ведь даже ебучего телефона у нас не было. Я помню, как люди таращились, с интересом следили за произошедшим. Для них это было что-то по типу развлечения, в нашей деревни ничего не происходило уже много лет. И еще, я помню их черные улыбки.”

Его темная фигура совсем не изменилась. Она также нависает надо мной злым роком. Он заносит топор и ударяет по мясной туше. Кровь окропляет замерзший пенек, на землю падает свиная лапа. Этот тупой звук больно отдает в мое сознание, выдергивает из него воспоминания. Они проносятся перед моими глазами.

Сотни мертвых животных тел, вечный запах застывшей крови, жужжание мух, ненавистный мясной ларек напротив магазина “военторг”, и попытка отца привить любовь к своему ремеслу.

В руках он держит тот же топор, которым пытал мать. Его не тронуло даже время, он все также поблескивает, как новенький в лунном свете. Я должен пересилить себя, ведь за мясной лавкой, совсем недалеко выход из деревни. Улыбка отца растягивается в широкой гримасе. Я так его ненавижу, что живая ненависть, приглушенная годами, вновь заполняет мое сердце, и я чувствую, что от этого порыва, я теряю что-то важное внутри себя. Звезды больше не благоволят мне. Ветер начинает завывать и смешиваться со звонким хохотом. Отец гогочет в такт толпе, которая уже буквально наступает мне на пятки, и я делаю последний рывок прямо через лавку. Мы встречаемся взглядом с отцом, я не нахожу в нем ничего человеческого, как и прежде.

Ничего не видно. Огромные хлопья снега липнут к моему лицу, застилают глаза, как надоедливые мухи. Белая пустота стелется через весь горизонт. Мои конечности коченеют, руки покрыты синевой вен. Я блуждаю в вьюге полной снежного бельма. Ветер хлещет меня по лицу, так больно, словно это огонь. За собой я не вижу преследователей. Может быть они отстали? Во мне теплится надежда. Где-то же будут люди, обычные, нормальные люди. Я смотрю на снег и вижу, что оставляю за собой кровавый след, рана становится все хуже. Я надеюсь, что смогу протянуть еще пару часов, точно смогу. Наконец, вдалеке я вижу мерцание огней. Что это? Похоже на населенный пункт. Я ускоряю шаг, но резко останавливаюсь на месте и падаю. Острая боль съедает мою ногу, и я чувствую выступающее тепло из моего тела. Моя нога застревает в охотничьем капкане и я кричу, что есть мощи: ”Помогите, помогите мне кто-нибудь!”

Из стороны, там, где светятся огни, сквозь снег я вижу очертания людей. Они движутся ко мне. “Это помощь, точно помощь!”. Еще раз изо всех сил я надрывисто кричу, чтобы меня заметили.

Но тут, я начинаю слышать металлическое лязганье хохота и понимаю, что это они. Звук все стремительней нарастает, тени с быстротой приближаются ко мне. Я делаю отчаянную попытку высвободить ногу из западни, но железные зубья намертво стиснули хватку. Я поднимаю голову, чтобы последний раз взглянуть на небо, но оно покрыто мутной пеленой снега, и я вижу только своих преследователей. Они обступили меня кругом, вываливают желтые языки из пасти и гогочут, как голодные гиены. Впереди всех стоит мой отец, его желтые зрачки смотрят куда-то сквозь меня.

“Тише, масюся, тише”, обращается он ко мне, а затем заливается хохотом. Бездна ртов поглощает меня, холодная и липкая. Мое лицо сводит агонией судороги, и на нем появляется такая же улыбка.