Макс Безлунный "Некоторые способы, как избавиться от скуки"
Этажом ниже громко чихают. Затем разбивается что-то тяжелое. Слышится голос соседки: “Ах, ты не ебал, не ебал, да? Кто же тогда ебал, кто ебал, спрашиваю я?!”. Вместо ответа - собачий лай. Кто кого ебал, так я и не узнаю.
Белые пятна солнца пробиваются сквозь тонкую ткань шторы. Я слежу за движением пылинок. Медленно они осаживаются на предметы и замирают в безмолвии. Я провожу пальцем по столу, оставляя след. Затем подношу палец ближе к лицу и с любопытством рассматриваю грязь. Кто-то мне говорил, что в ней содержатся частички человеческой кожи. Было бы прекрасно: слепить человека из грязи, из этих оставшихся мертвых клеточек и прильнуть всей любовью и трепетом к теплому лону. Как жаль, что это невозможно.
Ещё нет семи, а я уже весь мокрый. Летний зной не щадит и по полной отыгрывается на мне. Дело в том, что комнатка моя находится под самой крышей. Солнце нагревает её, как сковородку на огне. Если не открывать окна, обстановочка вполне может сойти за баню. Гости всегда жалуются на духоту в моей комнате, поэтому редко приходят. Для меня же это тренировка терпимости. Я уже привык к этому и чувствую себя почти комфортно.
Я поворачиваюсь на бок и ощущаю, как от спины отлипает простынь. Почему-то мне кажется, что большим и влажным языком меня лижет корова.
Это новое, неизведанное для меня ощущение. Тактильное и нежное. Оно захватывает моё тело и мне хочется ещё. Я ложусь снова на спину, потом поворачиваюсь на бок, в надежде застать это приятное и живое касание. Но ничего не выходит и я теряю это мимолетное, и необычайное для меня чувство.
Этот день обречен на скуку, я это знаю заранее. Нет ничего хуже этого застывшего во времени состояния. Я готов почти на всё, чтобы избавиться от этой липкой субстанции. Можно пройтись прогуляться по старому городу, но толпы туристов приводят меня в уныние. К тому же за три года пребывания в Кракове я изучил каждый уголок. Меня начинает душить летняя апатия, трагедия на пустом месте.
Честно говоря, забот у меня нет никаких. Мне срочно нужно выдумать проблему, занять себя чем-то — это наш двигатель жизни в глухом пространстве социума.
Человек комфорта сохнет в маленькой комнатушке в преддверии случая или шанса. Меня посещает идея плюнуть в потолок. Маленькие капельки падают на лицо и даже немного его освежают. Я чувствую, как у меня неприятно пахнет изо рта.
Умываюсь и завариваю чай. (зубы так и не почистил). Пока пытаюсь отпить кипяток, проверяю банковский счет. Деньги с прошлой работы уже пришли. Неделю назад я проторчал на складе секонд-хенда. Работа путёвая — сортируешь себе вещи: сравнительно новые перекидываешь в отдел посолидней, вещи похуже — в отдел эконом. Пока никто не видит, можно прикарманить себе вещичку-другую. Я без зазрения совести украл черное поло, узкие джинсы по размеру и хипстерскую рубашку в клетку. В них выгляжу снова на восемнадцать и очень себе нравлюсь. Руки остались такими же ловкими, как и пять лет назад. Раньше мы часто таскали вещи с местными пацанами, когда жил в Украине. Мы были повёрнутыми на этом. Крали, даже когда были деньги, а зачастую какая-то копейка всегда водилась. Родители отстёгивали мне по тридцать гривен в день, во времена учебы в колледже. Особо не разгуляешься, но прикупить шмоток всегда было можно. Но мы крали. Все ради эмоций. Шалость совсем детская, но рабочая.
Девчонки сыпали нам комплименты, мы выглядели уникально в поношенном шмоте европейцев. Особенно ценилась одежда марок: Stone Island (за такую тряпку можно было спокойно получить по башке от ультрасов, если ты сам не один из них), Topman, Cedarwood State. Мне нравились ещё рубашки от H&M. Только позже я узнал, что это одна из самых дешевых и массовых фирм в Европе, но в нашей украинской провинции всё же она ценилась. Как-то за такую рубашку мне удалось уломать одногруппницу на секс. Рубашку я ей так и не отдал.
Четыре коротких шага в длину. Два широких - в ширину. Письменный стол пошатывается - под него я подложил тонкую брошюру из протестантской церкви. Вроде её мне вручил сонный поляк, когда я утром слонялся после пьянки в закоулках старого города. Небольшой холодильник подтекает. Я постелил розовое полотенце, чтобы оно впитывало воду. К сожалению, оно уже не пахнет её пиздёнкой, а отдаёт неприятной прелой влагой. Мне жаль, что подложил именно его, потому что часто мастурбировал, занюхивая остатки её молодого тела с ворсистой ткани. Теперь я и вовсе не занимаюсь этим.
В другой день я бы послал к черту Диму. Его голос в телефонной трубке живо прыгает, он полон энтузиазма, отчего ещё сильней меня раздражает. Он предлагает подзаработать сегодня, есть “чёткий” вариант, по его словам. Я даже не интересуюсь, что за работа, мне все равно. “Всяко лучше, чем торчать дома”, — думаю я и спускаюсь по железной лестнице вниз, где меня приветствует подпитая соседка.
Обычно кондиционеры работают. Машинист трамвая вяло сообщает о поломке. Открытые окна не помогают, а делают только хуже, загоняя горячие потоки воздуха внутрь. Я прикрываю ладонью сонную муху на оконном стекле. Ещё движение и её желтые кишки брызнут фонтаном. Она щекочет мне ладонь и я отпускаю её. Хлопком её прибивает другая рука. Старичок показывает мне добычу и тянет лыбу. Мне слегка обидно, что словили мой улов. Напротив меня сидит старая женщина. У неё нет одного глаза. Неприкрытая рана походит на растопленное сливочное масло. Она меня интересует и захватывает, я тупо таращусь. Старуху это смущает и она, фыркая, уходит в другой конец трамвая. Оставшуюся дорогу я смотрю на раздутое пузо беременной женщины. Кажется, я видел какие-то толчки. Это меня пугает, но я не могу отвести взгляда.
Все на месте. Дима, как всегда, хихикает, завидев меня. Короткий и нервный смешок зависает в летнем воздухе. Меня это раздражает. Раздражает его ухмылочка без причины. Я молча жму руку. Второго парня я не узнаю. “Славик”, - напоминает мне он. Начинаю копаться в памяти и, наконец, вспоминаю ту попойку у Томаша. Неудивительно, что воспоминания мутно-молочные — у нас тогда был забористый гашиш. Вроде из Марокко, двадцать евро за грамм.
Я жму руку Славику. Его ладонь потная и неприятная. Работодатель наш опаздывает и мы отходим в тенёк покурить. Я не курю, но когда протягивают сигарету, то охотно беру. Camel Gold тяжелым дымом забивается мне в легкие. Выдыхаю и спрашиваю:
— Да всё путем, работки на пару часов вроде. Надо будет чё-то там потаскать, я хуй знает, если честно, — отвечает Дима и сбрасывает пепел прямо на лавочку.
— То есть ты согласился на работу, но не знаешь даже в чём она заключается? — спрашиваю я.
— А ты что, блядь, знаешь? — выдаёт Дима и опять нервно хихикает.
— У меня другая причина, почему я приехал. Слава, а ты тоже что ли не поинтересовался?
— Да мне плевать как-то, главное чтобы заплатили, — равнодушно отвечает он.
— Охуеть работники, — заключаю я и щелчком отправляю окурок в мусорку, но не попадаю.
— На фейсе нашел? — спрашиваю я Диму.
— На хуейсе, — передразнивает он меня.
Через пятнадцать минут подъезжает “Босс”. Он выходит из красной, потасканной машины марки Opel с таким важным видом, будто к нам приехала королева Англии. Меня это забавляет и я сразу понимаю, что он наш соотечественник. Он здоровается с нами на польском (с ужасным акцентом) и, всё на том же польском, начинает объяснять суть работы. Мы его прерываем и просим говорить по-русски или по-украински, только не строить из себя местного. С минуту он мнётся, строит вид, будто не понимает нас. Но потом до него доходит, что повыёбываться всё же не получится.
— Короче, хлопцы, вы разгружаете чердак школы, — он показывает на здание недалеко от нас. — Там ремонт будут делать, поэтому берёте весь скопившийся мусор и спускаете вниз к тачке. Работа несложная, ну за часа три-четыре справитесь, да? Плачу по сотке злотых каждому.
Он садится в свой Opel, машина не сразу заводится и он стоит какое-то время. Затем она начинает пыхтеть, наконец, наш “Босс” уезжает. Мы направляемся в школу.
Фасад школы мне напоминает наш, Луганский. Отчего-то я сразу ловлю нотки ностальгии и на меня наваливаются воспоминания. Мы любили дни макулатуры, особенно из-за того, что можно было пропустить уроки. Запах газет, исписанных тетрадей и ненужных книг застывал в небольшом помещении, куда складировали перевязанные стопки. Мне нравилось копаться в этом, отыскивать исписанные личные дневники. Я нашел один такой — девочки из параллельного класса — и мучительно её потом шантажировал.
12 октября
“Мне нравится очень Андрюша, но он постоянно смотрит на Леру. Она дура и я не понимаю, почему он смотрит на неё. Волосы у неё плохие и родители бедные. Я очень хочу быть с ним и даже призналась в этом. Но он говорит, что Лера готова на большее.”
27 октября
Я счастлива, что мы вместе. Хоть вначале было больно, но потом стало приятно, особенно, когда я почувствовала Андрея. Как хорошо! Он приходит через день и мы типа смотрим “Lost” по телику. Мама возражает, но она быстро засыпает после работы. И почему я не решалась на это раньше?”.
20 ноября
“В последние дни я себя плохо чувствую. Хорошо, не надо ходить в школу. Меня часто тошнит. Наверное, эта диета из “Cosmopolitan” не подходит”.
Обнажённую женщину я увидел тоже благодаря макулатуре. (интернет был тогда не у всех). Случайно мы нашли “Playboy” 98 года выпуска. Весь день мальчики класса выходили в туалет, пронося под свитером журнальчик. В туалете стоял терпкий, мускусный запах детской спермы.
Милая старушка, сотрудница школы, кряхтя, поднимается по лестнице на пятый этаж. Делает она это медленно, моментами останавливаясь, чтобы отдохнуть. Мы идем за ней. Наконец, мы доходим до чердака и она открывает старенькую дверь связкой ключей. Мы смотрим на содержимое чердака.
— Это точно не на три-четыре часа, — говорю я.
— Ладно, чё сиськи мять, за дело! — отвечает Славик.
Меня воодушевляет эта простая фраза. К тому же я вспоминаю свою душную комнатку и на меня снова наваливается скука. Я с удовольствием приступаю к работе, хоть и по природе своей ленив.
Скорее всего тут не убирали со времен великой отечественной. Воздух вобрал в себя запах прелой старости. На деревянных балках висит паутина. Стоит только начать маломальское движение и клубы пыли вздымаются в воздух. Дышать трудно, к тому же окно заделано фанерой. Только тусклая лампочка больнично-жёлтого света освещает помещение. Кругом стоят одни мешки. Мы подходим ближе и смотрим на содержимое. Внутри строительный мусор, железные хреновины и голубиное дерьмо. Больше всего тут окаменевшего голубиного дерьма, которое походит на древнее ископаемое.
Вопросительно я оглядываюсь на старушку.
— Да-да, мальчики, тут раньше голуби ворковали, они все залетали сюда. А уж чего там администрация школы не решалась заделать окно, я не знаю. Ну, удачи вам, мальчики, хорошей работы!
Я в предвкушении улыбаюсь. По моему телу разносится тёплая волна трепета. Я даже счастлив и увлечён этой грязью. Сегодняшний день меня точно избавит от скуки. Мы берёмся за дело.
Из нашей компании я самый мелкий. Хоть я неплохо сложен физически, но во мне всего 60 килограмм. Я пробую поднять мешок и по ощущениям он весит около двадцатки. Дима и Славик ребята покрепче и они поднимают тяжесть не с таким надрывом, как я. Всё же я не предназначен для физических нагрузок. Это тело созидателя, любовника, поэта, но точно не рабочего. “Зато я самый смазливый”, - думаю я про себя, и от этого мне становится по-особенному хорошо.
Спустив вниз три мешка, я чувствую, что уже устал. На правой ноге выступает кровь, ржавое лезвие порезало мне голень. Я преисполняюсь нежным сожалением к себе. “Бедный, бедный мученик”, - повторяю про себя.
Я смотрю на свои руки — они все покрыты липкой грязью. Кашляю и отхаркиваю чёрную слизь из легких. Из-за того, что на чердаке не циркулирует воздух, грязь забивается внутрь нас. Дышать становится тяжелее. Я чувствую во рту вкус пережитой жизни.
Спустя два часа мы смотрим на проделанную работу. Мешки не убавляются. Кажется, мы не сделали даже и четверти. Славик кричит: “Полный пиздец!”. Это выражение меня захватывает, оно по-особенному мне нравится. В нём заключено сконцентрированное отчаяние. Сказать просто “пиздец” — недостаточно, оно подобно закуске без главного блюда. Я мелодично мурлычу себе под нос: ”полный, полный пиздец”.
Главной нашей проблемой в столь нелёгкой работе - это отсутствие лифта. Мешки приходится спускать с пятого этажа. Они рвутся и оставляют за собой грязный след. Прибегает вахтерша и начинает ругаться. Позже она приносит пылесос и заставляет нас убирать за собой. Дима весело кричит “Лови!” и кидает мешок. Он падает мне на ногу, тупая боль застывает на моей ступне.
Мы не бросаем работу, мы ведь честные люди. Взялись за дело и делаем его. Боже, какое благородство! Эти три эмигранта самые добросовестные работники, я вам зуб даю.
Звенит школьный звонок. Звук мне незнаком, он другой. Помню в детстве страшным был. Он бил по железной тарелке, всё грохотало, стонало. В ушах даже больно становилось. Их звонок — это какая-то мелодичная песенка. Тоненькая и слабенькая. С таким не воспитаешь в себе подавление страха. Детки толпой вываливаются из кабинетов. Они проносятся по коридорам и шумно галдят. Среди них есть уже спелые девочки. Глазки бегают и нас рассматривают. “Ну детки, сучёныши”, - думаю я про себя. Мы все чёрные стоим и мешки перебираем. Парниша лет пятнадцати кричит:”негры, негры” и толпа взрывается хохотом. Да разве же это обидно? Знал бы он, что мы куда дешевле рабочая сила, доступней и цены себе не знаем. Я и того хуже — Дима и Славик хотя бы тут из-за денег, у них цель есть. И отчего я злюсь? Наверное, это зависть.
Нам приносят по стакану молока. Мы глаза выкатываем непонимающе. Нам объясняют, что молоко всю гадость из организма выводит. Впервые слышу, но меня мучает жажда. Даже трогает эта забота и я проникаюсь любовью к каждому человеку на этой земле, мне становится так хорошо и спокойно, что я не чувствую тупую боль в ноге. У меня слезятся глаза и грязная слеза падает в белую жидкость. Я выпиваю всё залпом и прошу добавки. Старушка, которая открывала нам дверь, лучезарно мне улыбается. Я понимаю, что жизнь прекрасна, в любых её проявлениях.
Спустя четыре часа приезжает “Босс”. Работу мы не выполнили, вроде не сделали и половины. На его лице застывает алчная улыбка. Я заранее знаю, что он сейчас скажет. Он заходит издалека. Начинает отчитывать нас как детей. Нет ничего хуже, чем работать на соотечественника. Никакой снисходительности. Как только они покупают потасканный Opel, с тобой не считаются. Они становятся “местными”, такое у них мышление.
— Мы так не договаривались, вы же и половины не выполнили! За что вам платить? — выдает “Босс”.
Я вижу, что Славик вскипает, фляга у него начинает свистеть.
— Слушай сюда, тут работы на десятерых, чё ты хотел? Мы всё честно сделали, без наёба. Давай по-хорошему, тебе и нам проблемы не нужны. Всё же мы люди, заплати и хорошо разойдёмся.
“Босс” задумывается. Это выходит у него скверно. Я буквально читаю его мысли. Платить всю сумму он не будет.
— Ладно хлопцы, вот вам по пятьдесят злотых. Будем считать, что вы половину работы сделали, лады?
Мы забираем деньги и отходим. Славик остаётся на месте и упорно смотрит на мужика. Резким ударом (он у него был хорошо поставлен, я даже на себе его прочувствовал) обрушивает кулак прямо в ухо бедолаге. Тот, раскрасневшись, падает и жалобно смотрит на своего обидчика. В его глазах застывает страх. Насилие бывает грациозным и завораживающим, но только в тех случаях, когда оно необходимо. Свирепая, живая ярость живёт в жилах каждого человека. Я бы с удовольствием поставил на “repeat” этот порхающий удар. Особенно меня впечатляет звук удара об живую плоть, он ещё долго звенит у меня в ушах.
Выбегает охранник, он кричит: ”Стой, курва!”. Размахивает перцовым баллоном, но мы не спеша убегаем. Мужик крайне неповоротлив, у него раздутое пузо.
Униженные и оскорбленные мы идем по густонаселённой улице. Люди оборачиваются на нас, смотрят с любопытством — зрелище как-никак. Три славянских негра. Грязь въелась глубоко в поры, меня начинает мутить. Мои мягкие волосы (которые я очень люблю и всегда стараюсь уложить со стилем) слиплись в сальные патлы. Слышится симфония харчка. Мы плюемся нараспев, отхаркиваем сгустки грязи.
Подходим к фургончику с кебабом. За прилавком сочувственно улыбается турок. У него белоснежные зубы и мне хочется утонуть в их блеске.
— Трудны дэнь? — спрашивает турок.
Киваем головой ему в ответ. Он на мгновение задумывается. Затем цокает, как бы с превосходством понимая, что его работа не так уж и плоха. Но он славный парень, делает нам скидку на большой кебаб. Мы с жадностью чавкаем в теньке. Домой я еду зайцем, мне не привыкать.
Тельце моё, заморил я тебя. Измучил вовсе. Синяки покрывают тело, где-то кровоподтёки сочатся. Слизываю кровь и с наслаждением глотаю ее. Кажется она мне слаще сахара. Я долго отмываюсь, тщательно себя тру, но ничего не выходит. Уставший я плюю на это и оставляю разводы на теле.
За окном начинает темнеть. Уходящие лучи солнца скатываются по крыше. Спадает жара и моя голова проясняется. Становится тихо, всё замирает в предвечернем ожидании. Насекомые где-то стрекочут. Соседская бабушка везёт пожитки домой. Я ложусь на кровать и закрываю глаза в надежде заснуть. Ничего не выходит. Тело слишком ноет и я понимаю, что снова обречён на скуку. Сквозь закрытые глаза я вижу её ехидную улыбочку. А я ведь так старательно пытался избежать тебя. Я весь в твоей власти, покорно лежу и наблюдаю. Присаживается она и ножки свешивает. Верности от меня ждать не стоит и как только подвернется случай — я тут же… Звонит телефон.
Голос нежный, знакомый слышу. Это Алина мурлыкает мне в трубку.
— Я недалеко и у меня есть бутылочка вишневой “Żubrówki”... Ты как, прийти к тебе?
Моя спасительница, сердце трепещет в сладком экстазе. Я так давно хочу с ней сблизиться, но всегда либо напиваюсь, либо слишком много курю марихуаны и впадаю в апатию. В этот раз что-то мне подсказывает, что все будет по-другому.
— Конечно, милая моя, — в ответ мурлычу ей я.
В дверь постучали, открываю. На пороге стоит соседка со второго этажа. У нее сухое, неровное лицо с признаками появляющихся морщин. На вид ей лет сорок, но всё же на её лице ещё можно разглядеть признаки былой красоты, хоть и стремительно уходящей.
— Пробки выбило, поможешь, дорогой? – жалобно просит она.
Я освещаю фонариком комнату. Белье разбросано на кровати, посуда в раковине, окурки в банке. На ноутбуке играет “Joy Division - Transmission”. Я подхватываю на словах Кёртиса “Staying in the same place, just staying out the time, touching from a distance, further all the time”. Сконцентрированная печаль вводит меня в меланхолическое состояние. Затем слышится гитарное соло Самнера и всё внутри меня расцветает, заполняя лучезарной теплотой. Так всегда происходит с музыкой “Joy Division”. Я имитирую танец Кёртиса и чувствую всю его боль. Только когда музыка стихает, меня отпускает.
Я присаживаюсь на кровать отдышаться. Извиняюсь за свою выходку, но мне было трудно себя сдержать. Клаудия (так звали соседку) понимающе кивает.
Быстро справляюсь с пробками, так как у меня тоже их часто выбивает. Клаудия поглаживает меня по спине (я был без футболки), рука у нее теплая и влажная. Мне снова чудится коровий язык. Это меня возбуждает и смущает, я резко от нее отхожу и, чтобы прервать неловкость, спрашиваю:
— Это вы сегодня с утра кричали?
Она озадаченно смотрит на меня и трагично выдерживает паузу. Я уже жалею, что спросил.
— Ох! — театрально вздыхает она. — Это всё Матеуш. Кажется, что он мне изменяет. А теперь и вовсе ушел.
Я делаю понимающий вид и смотрю в угол комнаты. Моё внимание привлекает полотно. На нем изображен образ Иисуса внутри какого-то треугольника. Сверху висит чёрное солнце, по бокам картины краски подобраны слишком яркие и негармоничные. Всё это покрыто рваными линиями в стиле “треш-полька”. Одним словом - мазня.
— Правда, красиво? — спрашивает Клаудия.
— Матеуш рисовал, когда у него снова приступ был. Я так переживаю за него, они становятся всё чаще. Хоть бы его снова не забрали в психдиспансер. Хочешь вина?
Я отказываюсь, собираясь уходить. Но она протягивает мне чайную кружку с вином. Внутри плавает кусочек от пробки — видимо она открывала его не штопором, а ножом. Я быстро выпиваю, благодарю и двигаюсь к выходу. Открываю дверь и вижу лицо Матеуша. Одутловато-красное, вспотевшее оно смотрит на меня сверху вниз. Он заливается криком:
— Курва, я за дверь, а ты сразу ебыря привела!
Вообще-то он нормальный парень. Пару раз мы болтали с ним в очереди за пивом. Я не испытываю к нему никакой злобы. Поставив себя на его место, я признаю, что ситуация странная. Меня спасает Алина, она поднимается по лестнице ко мне и спрашивает: ”Тебя долго ждать?”. Я обращаюсь к ревнивцу:
— Чувак, да успокойся ты, я пробки вставлял. Ну, в плане, чтобы свет был, сечёшь? Смотри, вон моя подруга идёт даже, — указываю ему рукой назад. — Головой подумай, всё окей, добро? — на этих словах я прошмыгиваю в дверь и ухожу.
Он озадаченно остается стоять на месте. Видимо до него всё же дошло, что ничего не было. Через десять минут мы слышим стоны из их квартиры.
Алина выглядит шикарно. Подтянутая фигура, светлые глаза, сладкий женственный запах. Она достает бутылку и протягивает мне.
— У тебя рука лёгкая, — говорит она.
Я соглашаюсь с этим и разливаю стопки. Цок-цок — мы выпиваем. Становится непринужденно и приятно. Она разглядывает меня и замечает грязь под ногтями, синяки и мой измученный вид.
— Ты что на помойке был? — с усмешкой спрашивает Алина.
— Практически, — отвечаю я. — Мешки в школе таскал.
— Ну, понимаешь, — начинаю я. — Когда скука нависает над человеком тяжёлым потолком и буквально давит на грудь, да так, что не продохнуть, то в такие моменты человек готов на многое, чтобы избавиться от неё. Нет, я не говорю, что мы обязаны постоянно находиться в непрерывном действии, но всё же я считаю…
Она прерывает меня, ей кто-то звонит.
Я ненавижу “пати”. Не люблю скопления людей, пустые разговоры и совместные игры. Но мы находимся дома у какого-то знакомого клерка Алины и играем в дурацкий “бирпонг”. У него хорошая, просторная квартира в центре Кракова, обставленная новомодной мебелью из “IKEA”. Она мне нравится, тут свободно дышится и есть, где разгуляться.
Я хорошо играю в “бирпонг”, попадаю в каждый стакан и быстро пьянею, но держу себя в руках. Как странно, в этом скоплении людей, чужих тел, запахов и звуков я ощущаю себя совершенно одиноко. Почему-то все находящиеся тут, мне кажутся фантомами. Я касаюсь руки парня, чтобы удостовериться, что всё это реальность.
— Ты в порядке? — спрашивает он меня.
Я слежу, как танцует Алина. Она нервно дергается, в ней играет алкоголь. Клерк тянется к ней длинными пальцами, обхватывает за талию. Я медленное, спокойное течение. Какой-то парень играет на гитаре, у него хороший и чистый голос. Я наслаждаюсь пением и забываюсь.
Сидя на подоконнике, меня приводят в чувства капли дождя. Они тяжело падают, переливаются светом зажжённой свечи сквозь ночные фонари. Надо мной снова тяжело нависает скука. Я чувствую, как она обнимает меня сзади и монотонно шепчет на ухо, что-то невнятное, такое унылое, что хочется выть. Я громко завываю, без зазрения совести, как настоящий пес. Как странно, на меня никто не реагирует. Кажется, я начинаю слышать их разговоры. Такие одинаковые, что они сливаются воедино. Я еще раз оглядываюсь и ищу Алину. Она погружена в это тягомотное течение, мне же нестерпимо хочется убежать от этого чувства, ведь я старался убежать от него целый день. Я прохожу сквозь толпу и быстро спускаюсь на улицу. Меня никто не замечает.
Тёплый дождь смывает с моего тела этот томный день. Ко мне липнут двоящиеся блики светофоров, их я сбрасываю с себя взмахом руки. Затем снимаю кроссовки, иду босиком, ощущая шершавый асфальт под собой. Обхожу битые стекла возле бара, откуда играет натужное техно. До моего дома четыре километра, но я иду пешком, ни о чём не думая, пританцовывая с чувством, что все же победил скуку.
Через два месяца, когда на велосипеде я отвозил заказ еды на “Uber”, я встретил Алину с клерком. Они были вместе и выглядели счастливыми.